Вступление Елены ШУБИНОЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2010
Леонид ЧАЧКО
Записки любопытствующего
Леонид Чачко – москвич, по профессии инженер, вырос в литературной семье и сам автор множества эссе и мемуарных зарисовок, о которых до недавнего времени знали только близкие друзья. “Пишу потихоньку о том, что вспоминается, не придерживаясь определенного плана. Постепенно из разрозненных воспоминаний вырисовывается более или менее связная картина нашей тогдашней жизни…”
“Тогдашняя жизнь – это и послевоенная Германия, и “коммунальная” Москва пятидесятых, Урал и Чукотка, Таганрог и Геленджик, где доводилось работать “молодому специалисту”, и – “свободная республика Карадаг”, особое, сакральное место для поколения автора. Там, в поселке Коктебель, у подножия Карадага в шестидесятые-семидесятые собирался совершенно особенный народ, не обязательно известные личности (хотя и их было достаточно), но те, кто навсегда прикипел к этому месту, нашел здесь братьев по крови. Каждый год накануне майских дней начинался перезвон: вы собираетесь? а вы? а что одесситы? И еще раз к концу лета или осенью, чтобы потом, расставаясь до следующей весны, как в фильме “Парад планет” Вадима Абдрашитова, лучшего нашего режиссера, воплотившего на экране рефлексию этого времени, “устроить перекличку: “Карабин!”, “Кустанай!”
Ниже публикуются главы из книги, так или иначе связанные именно с Коктебелем.
Елена ШУБИНА
По Крымско-Кавказской линии
Пицунда – Карабах
Был 1961 год. Я перешел на последний курс института, впереди мои последние студенческие каникулы, в кармане изрядная (по моим представлениям) летняя стипендия. На море я был последний (и первый) раз с отцом, еще учась в школе, естественно, захотелось повторить этот незабываемый опыт. С институтским приятелем Володькой Сумачевым берем в прокате туристское снаряжение (своего еще не было) и отправляемся на море – в Адлер. Оттуда маршрут лежит в Красную Поляну – тогда еще совсем дикое маленькое горное местечко. Речка Мзымта, в Адлере тихая, болотистая, по колено, здесь – серьезный горный поток, по которому лихо сплавляются на автомобильных камерах местные мальчишки. Попробовали это дело и мы – занятно… Дальше – в горы. Поскольку маршрут проходит через заповедник, надо оформлять пропуск, и группа должна быть не менее четырех человек. Объединяемся с ребятами из какого-то саратовского техникума, у которых есть пропуск, и с рассветом отправляемся в путь. Вверх, вверх, вверх… Привал. Вверх, вверх, вверх… Привал. Где-то уже к вечеру на одном из таких коротких привалов мы с Володькой засомневались в целесообразности двигаться дальше, но саратовские бронеподростки рвались вперед, стремясь, по-видимому, к установлению тогдашнего рекорда Гиннеса. Я, по свойственным мне слабости характера и законопослушанию, склонен был уступить обстоятельствам (ведь пропуск через заповедник был у них). Но Володька твердо сказал, что это глупо и вообще не хочется, к тому же мы прошли все кордоны и в дальнейшем проверок документов не предвидится. Я легко поддался на уговоры, и мы остались (о чем до сих пор вспоминаю с благодарностью к Володькиному здравому смыслу). А бронеподростки пошли дальше вверх. Мы поставили палатку, развели костер, поели (довольно скудно – ведь основное продовольствие ушло вверх) и тут заметили, что на поляне недалеко от нас расположилась еще одна компания. Пошли знакомиться, это оказались москвичи, выпускники нескольких вузов, старая спаянная туристская компания. Пригласили нас к костру, угостили чаем, сухим вином. Пели песни под гитару. Там я впервые услышал имена Окуджавы, Галича. Двое из этой компании – Изя Темкин и Боря Домнин – стали моими друзьями на всю жизнь. В общем, наутро мы пошли уже вместе с ними. Дальнейший наш путь – через перевал, мимо горного озера Кардывач – проходил удивительно легко, без напряжения, благодаря туристскому опыту наших новых друзей. Вела нас Ирка, маленькая, стройная, крепкая как боровичок, она выбирала такой естественный темп движения, что мы не уставали и могли любоваться незабываемыми видами Кавказа. Дальше вниз – мимо Рицы, в Пицунду, где мы остановились лагерем в одном из субтропических ущелий на берегу моря. Позднее, через несколько лет, обзаведшись семьей, я не раз приезжал в эти поистине райские места и жил подолгу с детьми в палатке на берегу, упиваясь видами и винами и объедаясь дикорастущими фруктами, ягодами и грибами.
Недели через две привольной жизни в пицундском ущелье пути наши с ребятами разошлись; у них кончался отпуск, а мы с Володькой сели в Сухуми на теплоход и поплыли в Ялту. Теплоход подходил к Ялте рано утром. Справа тянулся каменистый крымский берег. Теплоход шел близко к берегу, и можно было разглядеть береговые камни, кусты, деревья, виноградники. Одно местечко нам особенно приглянулось, там, на диком берегу, среди поросших мелким дубняком скал выдавались в море большие плоские камни, на которых кое-где виднелись тела купальщиков. Вот то, что нам нужно. Сориентировались по карте и к вечеру уже ставили палатку в облюбованном уголке. Уголок и вправду оказался чудесный: отличное море, родник, в полукилометре – цивилизация в виде спортбазы “Карабах” с ларьком и базарчиком. На несколько лет для меня, да и для моих родных, папы и брата Алика, это стало летним пристанищем. Однажды рядом с нашей палаткой поставил свою симпатичный парень. Он поведал нам, что здесь хорошо, но есть места и получше, и он как раз из одного такого и перемещается. Место это в Восточном Крыму, называется Коктебель, и есть там гора Карадаг, окруженная бухтами с замечательными названиями: Сердоликовая, бухта Барахта, Разбойничья, бухта Золотых Ворот. Слушали мы его с интересом, но особого значения рассказу не придали, ведь вокруг и без того было так хорошо! Осознание момента пришло позже: этот рассказ был ГЛАС СУДЬБЫ!
Карабах – предтеча Карадага
Все-таки в слове – сила! Воистину, “в начале было слово…”! Карабах – с татарского – Черный сад, Карадаг – с того же татарского – Черная гора. Жизнь со всеми ее выкрутасами можно представить, в сущности, как восхождение, и моя жизнь между шестидесятыми и восьмидесятыми годами хорошо укладывается в схему восхождения – от Карабаха к Карадагу.
Итак, Карабах… Он, право, достоин отдельного описания. Берег возвышается метров на пятьдесят над морем и представляет собой развал больших камней, заросших кустарником дуба и лавровишни. Выше спускаются по склонам долины виноградники (не скрою, нередко – объект нашего мародерства). Если смотреть на море, слева в километре – пансионат “Карабах”, тогда – спортбаза общества “Локомотив”, бывшее имение известного русского статистика и этнографа, одного из основателей Русского Географического общества, академика П.И. Кеппена. Там имелись, кроме упомянутых и столь необходимых для жизни ларька и базарчика, танцплощадка и кинотеатр. В это лето мы познакомились и подружились с членами женской волейбольной команды мастеров общества “Локомотив”, переманили их на наши камни и отлично проводили время. Кстати, незабываемое впечатление осталось у меня о том, как эти нежные девушки носили нас с Володькой по берегу на руках! Справа от нашей стоянки, в двадцати минутах ходьбы, на высоком береговом утесе и в прилегающей долине располагался санаторий “Утес” – бывшее имение княгини Гагариной Кучук-Ламбат. Главное здание санатория – дворец с башенкой – окружал замечательный тенистый парк. В глубине парка под громадной чинарой из мраморной стелы с надписью арабской вязью сочился родник. Согласно легенде, именно этот родник, а не бахчисарайский, вдохновил Пушкина на строки: “Фонтан любви, фонтан живой! Принес я в дар тебе две розы…” Имение Гагариной Кучук-Ламбат перешло по наследству к ее племяннице, княгине Тархан-Моурави (эта наследница “великих Моурави” доживала свой век уже при советской власти в комнатке санатория, оставив в наследство отдыхающим великолепную библиотеку, которую, разумеется, изрядно подграбили то ли отдыхающие, то ли оккупанты-немцы). Библиотечный зал санатория, прохладный, со стенными деревянными панелями и цветными витражами, с мягкими креслами, был замечательным местом отдыха, где можно было почитать журнал или вздремнуть в летнюю жару. Моему папе – человеку литературного труда – прекрасно там работалось в те времена, когда он, поддавшись однажды на мои уговоры, ездил с палаткой (и пишущей машинкой) в эти благословенные края. Не знаю, интересно ли будет любезному читателю (интересно, интересно! – говорит любезный читатель), но вот несколько эпизодов из нашей тогдашней жизни. Купание там происходило с большого плоского камня, на метр возвышавшегося над уровнем моря, на этом же камне великолепно лежалось, загоралось и наслаждалось (можно ли так сказать? – очень хочется!) фруктами и виноградом, по большей части похищенным в расположенных вверху виноградниках. Однажды при солнечной, вполне пляжной погоде и в полный штиль мы с компанией расположились на нашем камне. Неожиданно море раскачалось (так бывает, когда далеко в море шторм). Некоторое время мы еще прыгали в воду купаться, но вылезать обратно из-за прибоя становилось все труднее и труднее. Когда я, прыгнув в очередной раз, попытался вылезти на камень, оказалось, что волны накатили нешуточные, и становятся все больше и больше, и при приближении к берегу меня бьет в лицо сильнейшей откатной волной и грозит расшибить о камни. Ребята же, отодвинувшись подальше от берега, с интересом наблюдают мои эволюции и кульбиты, думая, что я развлекаюсь. Мои призывы бросить мне в воду надувной матрац из-за рева прибоя до них не доходят. В совершенном изнеможении я во всю глотку изверг из себя весьма грубый текст и отплыл подальше в море, где не так била волна и где я, наконец, дождался помощи в виде брошенного со скалы надутого матраца. Помню, как, не имея сил залезть на него, я с трудом подпихнул его под себя и, проплыв по морю с километр (благо течение этому благоприятствовало), выбросился на пляж Карабаха. Другой эпизод (это случилось позднее) был связан с пограничниками (вообще пограничники Крыма и их отношения с отдыхающими – это отдельная песня). Карабахская погранзастава находилась на высотке, откуда наблюдался весь прилегающий район. Как я убедился, побывав как-то раз на заставе, пограничники прекрасно видели все наши палатки, которые мы так старательно маскировали в кустах, но гоняли нас не всегда, а только по каким-то своим поводам. Начальником погранзаставы несколько лет был пожилой майор, который, видимо, дотягивал срок до пенсии, стараясь не осложнять жизнь себе и другим. Однажды утром (часов в пять) я сквозь сон почувствовал, как кто-то меня дергает за ногу. Брыкнув, естественно, ногой, я приготовился дальше спать, но был разбужен обиженным возгласом: “Вы что пинаетесь, гражданин?” Пограничники… Наш бравый майор собрал на поляне обитателей окрестных палаток – человек десять – и объявил, что он, мол, гонять и уговаривать нас не будет, но в девять Крым “закрывают” на карантин по случаю холеры и, если мы не хотим остаться на этот карантин с неясными условиями пребывания, нам лучше немедленно подняться на шоссе и уехать. Что мы и сделали.
По направлению к Восточному Крыму
Крым – это целый мир, удивительный и многообразный. Думаю, мало на земле есть мест, где бы на столь малой площади умещалось такое количество различных пейзажей и климатов. Северный и центральный Крым – это ровная и безлесая степь, поселки с чахлой зеленью и поля, засеянные пшеницей. Южный Крым, так называемый ЮБК (Южный берег Крыма), как тогда писали, всесоюзная здравница, – узкая полоса берега, отделенная от остального Крыма, а заодно и от северных ветров цепью крутых и довольно высоких Крымских гор, с мягким и теплым климатом. Весь ЮБК – от Алушты до Фороса – был покрыт санаториями и домами отдыха и заполнен так называемыми организованными отдыхающими, вверившими себя заботам государственных учреждений. Остальные люди, приезжавшие в Крым, относились к разряду неорганизованных, или дикарей, и должны были заботиться о себе сами, снимать жилье у местных жителей и питаться в столовых. Те же, кто предпочитал жить под открытым небом, готовить пищу на костре (различных “шмелей” и прочих примусов тогда еще не было), поменьше сталкиваться с советским народонаселением (совком) и передвигаться пешком или на попутном транспорте, то есть дикари из дикарей, искали места, не освоенные советским сервисом, и, находя, делились информацией с друзьями. Так был открыт Карабах. Так же предстояло впоследствии быть открытым и Карадагу (разумеется, для меня; до меня Коктебель и его окрестности были открываемы уже не раз – сначала добрым Волошиным, а затем и московской пишущей и рисующей братией). Те места, к востоку от алуштинских-ялтинских кущ, отличались более сдержанными, даже суровыми пейзажами и располагали, пожалуй, не к неге, а, скорее, к размышлениям, не к отдыху, а к трудам геройства. Думаю, Максимилиан Волошин, которого я, кажется, первый наградил эпитетом “добрый”, движим был не только и не столько добротой, когда собирал у себя на даче гонимых московских поэтов. Он собирал их и пригревал ради совершенно естественного желания – жить среди себе подобных. С тех пор в этом краю повелось так, что летом концентрация московско-питерской интеллигенции здесь выше, чем в любом другом месте на земле.
Летом 1963 года я однажды поднялся от стоянки в долине Карабах наверх, к шоссе, сел в проходящий рейсовый автобус Ялта – Феодосия и через шесть часов сошел на автостанции поселка Планерское, он же Коктебель. Поселился на турбазе, в стационарной палатке на двоих, с симпатичным москвичом, приехавшим в тот же день из Гурзуфа. От отпуска осталось несколько дней, хотелось провести их с пользой: побольше узнать об этих местах. Познакомились с местной публикой быстро (тем более что в поселке преследовало ощущение “дежавю” – встречные люди поголовно казались знакомыми). Оказалось, что в местной среде культивировался благородный обычай: человек, знающий окрестности, брал на себя обязанности экскурсовода, собирал группу знакомых и вел их на экскурсию по окрестным горам и долам. Так однажды в малознакомой, но дружелюбной компании я на катере проплыл впервые вдоль стены Карадага. Между мрачных исполинских скал виднелись уютные голубые бухты. В бухтах кое-где заметны фигурки людей. Мои товарищи, люди сугубо городские и законопослушные, не смогли ответить на мой вопрос, что делают эти люди на берегу и как они туда попали, ведь Карадаг числился заповедником и проход на его территорию был обставлен многими запретами, в частности, катера туда не ходили… Спросил у капитана, тот сказал, что в дневное время проход на Карадаг разрешен, а ходят туда вплавь или пешком вдоль берега. Разумеется, на другой день я с несколькими друзьями из нашей компании уже пробирался вдоль карадагского крутого берега по направлению к заманчивым голубым бухтам. До заветной Сердоликовой бухты добрался я один, так как остальные остановились отдыхать и пляжиться в уютной Лягушачьей. Поначалу путь кажется довольно долгим и утомительным (впоследствии мы пробегали этот путь, направляясь в поселок за хлебом и вином, за двадцать минут!), но вся усталость исчезает, когда за вторым скалистым мысом вдруг открывается ширь и синь Сердоликовой бухты, окаймленной вертикальными красно-бурыми скалами высотой метров под шестьсот. А в ближнем углу бухты со скалы падает прозрачный поток! И около водопада валяются на окатанной ровной гальке несколько загорелых фигур такого родного дикарского вида! И в уголке за камнями видны сложенные спальники, рюкзаки и прочие признаки бивачной жизни… Не надо ничего бояться, объяснили мне мои новые знакомые, никто их отсюда не гоняет, а если и гоняют, то не очень настойчиво. Все было понятно, все было решено. Когда вечером я возвращался в поселок, маршрут моей следующей поездки на юг уже прочно угнездился в голове, это будет, конечно, Сердоликовая бухта!
О друзьях
“Если бы у нас не было знакомых, мы не писали бы им писем и не наслаждались бы психологической свежестью и новизной, свойственной этому занятию”, – этой цитатой из замечательного текста О. Мандельштама “О собеседнике” я хотел бы начать разговор о друзьях. Мне повезло с друзьями. Их в жизни было много! По-видимому, исходившие от меня, особенно в молодые годы, симпатия и эмпатия облегчали сближение с самыми разными людьми, к тому же я, похоже, умел изобразить эмоции, нужные собеседнику в данный момент (даже если в этот момент я их не испытывал). Во всяком случае, на больших сборищах по случаю дней рождения, которые происходили традиционно с доброй руки мамы, собиралось в лучшие времена до ста человек и больше, и, полагаю, все находили себе не только собутыльника, но и собеседника.
Меня всегда привлекали талантливые, яркие, но непременно добрые люди. Злые, пусть даже талантливые (а такие встречаются нередко), вызывали отторжение. Среди друзей, впрочем, были такие, кому свойственен был некий имморализм, позволявший им прощать в друзьях злые или неприятные проявления человеческой натуры (а может быть, более глубокое знание этой натуры позволяло им видеть то хорошее, что ускользало от меня).
Сейчас старых друзей осталось немного – “иных уж нет, а те далече…”, но тех, что остались, я люблю по-прежнему, и все время появляются новые друзья и делятся своими душевными богатствами. Пусть не иссякает этот благословенный источник!
Можно, конечно, рассуждать о неполноценности общения по Интернету в сравнении с действительно живым общением, например, на кухне! А если далеко разлетелись друзья, если нет времени, если нет денег на билет, наконец (какая проза!)? Ведь сказал поэт (а может быть, прозаик – не знаю, кто из создателей “Козьмы Пруткова” это сказал): “Три дела, однажды начавши, трудно кончить: вкушать хорошую пищу; беседовать с возвратившимся из похода другом и чесать, где чешется”. Сказал и трижды оказался прав. Хотя, предположим, говорить о бесконечном наслаждении от вкушения хорошей пищи трудно (пожалуй, можно и объесться), но два остальных утверждения неоспоримы, и, обращаясь к предмету нашего обсуждения, оба хорошо ложатся в русло его (этого предмета). Да и первое утверждение, если рассматривать его расширительно (как пищу духовную), безусловно неоспоримо!
Итак, летом 1963 года (так утверждает мой брат Алик, я бы отнес это событие к 1964 году, но боюсь, что могу здесь напутать, пусть будет 1963 год – по прошествии почти полувека эта разница в датах не представляется значительной) три московских гаврика, нагруженных походным снаряжением, в которое входили палатка, кастрюли, пледы, ватное одеяло для пятнадцатилетнего (!) Алика (мама без этого предмета отказывалась отпускать ребенка с беспутным старшим братом) и комплект постельного белья – мой школьный товарищ Витька Осипенко по прозвищу Степа (в младших классах отличался большим ростом, потом выровнялся, а кличка осталась) не мыслил себе существования без этого, – высадились на пустынной (да, тогда было так) автостанции поселка Планерское и направились в Сердоликовую бухту. Честно говоря, не помню, пошли ли мы пешком или воспользовались наемной моторкой – в разные годы режим охраны заповедника Карадаг существенно менялся: от полной свободы, когда до бухт ходили рейсовые катера, до полной закрытости, когда туда пробирались украдкой только такие дикари, как мы, рискуя попасть в лапы пограничников; в последнем случае риск был, правду сказать, не очень велик: забирали паспорта и надо было на следующий день являться за ними на заставу, заплатить – или не заплатить – там штраф, или помыть пол в казарме, или вытерпеть нотацию.
Высадившись в бухте, мы обнаружили, что будем там не одни: около водопада в маленьком гроте расположилась компания ребят-одесситов. Чтобы не мешать им, направились в дальний конец пляжа и стали лагерем близ огромного грота, со своей персональной маленькой бухточкой – рай! С гордостью заявляю, что наш рай был поначалу вполне цивилен, организовано было даже трехразовое питание (а как же, я же обещал маме!). Не так обстояло дело у соседей, у них хозяйство состояло из пледов и большого казана, в котором раз в день варилась каша или плов с мидиями. Очередь кашеварить разыгрывалась в преферанс, а деревяшки для костра собирались по окрестным склонам, и никакой палатки не было и в помине. Разыгрывалась также в преферанс и очередь отправляться в Коктебель за продуктами и, главное, за сухим вином, которое было очень хорошо и стоило копейки. Надо ли объяснять, что этот благородный обычай мы со Степкой переняли, влившись и включившись в этот процесс (походов в поселок и совместного потребления напитков). Сразу хочу сказать, что четверо одесситов, которых мы повстречали в наш первый карадагский день: Боря Бараз, Боря Пикаревич, Боря Комарницкий по прозвищу Графин и Виталик Муцмахер, остались на всю протекавшую в дальнейшем и оставшуюся жизнь моими и Алика, а через нас также и наших московских знакомых закадычными друзьями. Не магия ли это Карадага?!
Осваиваем Новороссийский край
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Из письма по e-mail
“Доктора Алика” с продолжением
Итак, продолжим. Одесские три Бориса и Виталик и московские Степка, Алик и я мирно и лениво жили на просторах Сердоликовой бухты, ныряя за рапанами, собирая мидии и крабов, попивая сухое винцо и наблюдая за восходами и закатами. Ловили и рыбу. Одна такая рыбалка мне особенно запомнилась. Сердоликовая бухта отделена от маленькой, замкнутой бухты Барахты скалой Слон, выдающейся в море. С берегом скала соединена невысоким, метров пять-шесть, перешейком, который со стороны Сердоликовой (с нашей стороны) пологий, а со стороны Барахты – обрывается в воду. Место это мы называли “телевизором”, потому что оттуда открывался захватывающий вид на бухту с небольшим пляжем и замыкающей ее отвесной четырехсотметровой стеной Лагорио. Однажды Степка – заядлый рыболов – прибежал от “телевизора”, спешно собрал удочку и понесся обратно, на бегу срывая маленькие ракушки с береговых камней. Заинтересовавшись происходящим, мы с Аликом пошли следом. В “телевизоре” нас ожидало увлекательное зрелище: на мелководье бухты Барахты прямо под стенкой “телевизора” зашла стая небольших рыбок, которых было отлично видно в хрустальной воде. Степка подводил крючок с наживкой ко рту облюбованной рыбки, она ее хватала и бывала немедленно вытаскиваема (вытягиваема?) наверх. Мы прекрасно поужинали с вином!
…Время шло, пора было подумать об отъезде. Однажды в нашу бухту причалил рыболовный сейнер – компания феодосийских рыбаков с семьями совершала воскресную прогулку. После Карадага они намеревались съездить в Новый Свет и охотно и любезно согласились нас всех туда отвезти, благо для одесситов это было вообще по дороге домой! Мы расположились на палубе суденышка. Сейнер неторопливо шел под самым берегом, пройдя даже сквозь арку Золотых Ворот. Миновали мыс Меганом, обошли Судак с генуэзской крепостью на скале, поселок Новый Свет, скалу Орел, мыс Капчик и ткнулись в мельчайшую гальку Царского пляжа. Вокруг – никого (трудно в это поверить: сейчас Царский пляж напоминает городской пляж Алушты или Судака), вода – хрустальная, дно видно метров до двенадцати, а по дну – на глубине четыре-пять метров – неторопливо ходят здоровенные крабы! Наши рыбаки, отобедав шашлыком и водочкой, отплыли восвояси, провожаемые нашими благодарственными возгласами, а мы остались.
Новосветские бухты отличаются от суровых бухт Карадага своей несказанной мягкостью, ласковостью, серые горы не так высоки, а склоны покрыты прозрачной зеленью сосен, туй и можжевельников. Морская вода прозрачна, а пляжи состоят из мелких гладких галечек, ласкающих усталое тело… Поскольку до вечера еще было далеко, пока одни из нас разводили костерок и ловили крабов, другие сгоняли в поселок за сухим вином, которое и принесли через полчаса, причем необычайного качества – местный (высоко ценимый знатоками) завод шампанских вин не справлялся с переработкой сырья, и полуфабрикат шампанского продавался в розлив в местном ларьке. После ужина, достойного гурманов, решили для лагеря найти место, где имеется вода. Таковым местом, по объяснению аборигенов, была площадка вблизи грота Шаляпина – надо пройти вдоль берега с километр от Царского пляжа. Родник находился под громадным сводом этого грота и был заполнен чистейшей холодной водой. На оставшиеся несколько дней решили остановиться в этом месте.
С утра, поныряв предварительно с камней у грота, отправились знакомой тропкой на Царский пляж, где возобновили наши труды по добыванию “хлеба насущного”, если можно обозначить этим прозаическим термином сбор мидий и ловлю крабов в прозрачной, как кристалл, воде бухты. Никогда, ни до, ни после этого дня, не довелось мне встречать такого количества крупных, ничего не боящихся крабов. Плавая на поверхности, я высматривал краба, неторопливо шествующего по песку, и, ныряя на глубину четыре-пять метров, хватал оного поперек тела, причем краб и не думал убегать, а принимал угрожающую позу и размахивал клешнями. Часто, ухватив одного краба и оглянувшись в воде, я замечал второго и хватал его другой рукой. Один раз, поддавшись жадности, попытался ухватить и третьего краба, зажав его между первыми двумя, но был наказан: один из пленников изловчился и пребольно цапнул меня за руку, после чего я выпустил добычу и с (подводным) воплем рванул наверх, а нарушитель конвенции болтался на моей руке и отцепился лишь у самой поверхности, плавно опустился на дно и потрусил своей крабьей походкой к ближайшему камню, погрозив мне напоследок здоровенной клешней. Надо сказать, хватка у каменных черноморских крабов очень крепкая. Однажды, встретив крупного краба на изрядной глубине и не испытывая желания состязаться с ним в ловкости голыми руками, я сунул ему в клешню дюралевую дыхательную трубку. Достойный боец ухватил ее так, что на трубке осталась глубокая вмятина!
Наплававшись до изнеможения, мы разделились. Отправили Алика как младшего члена команды в лагерь – готовить кашу и крабов, а сами двинули в поселок (купить винца и вообще…). Последующие события восстанавливаются лишь со слов Алика.
Для того чтобы нагляднее представить дальнейшее, надо сделать некоторое предварительное пояснение географического свойства. Грот Шаляпина находится на каменном выступе мыса Орел, от поселка Новый Свет к нему вокруг мыса ведет Царская тропа, когда-то очень благоустроенная, огражденная каменным бордюром.
Ко времени описываемых событий тропа обветшала и частично разрушилась, так что отдельные ее участки превратились в плацдармы для занятий скалолазанием с возможностью, поскользнувшись, рухнуть в море с высоты пять-восемь метров.
Итак, Алик, приготовив ужин, сидел с книжкой в сумерках у костерка и ждал загулявших компаньонов. Вдруг издалека послышалась удалая песня, из-за выступа скалы на тропу вывалилась ватага обнявшихся за плечи друзей и, выписывая вензеля, двинулась к биваку. По ровному месту передвигались мы при этом с трудом (надо сказать, на другой день я проверил наш вчерашний маршрут и понять, как мы там прошли, не мог). Но наши приключения на этом не кончились. Виталик Муцмахер (будущий пианист и доктор искусствоведения), не справившись с координацией, угодил голой ногой в казан со свежеприготовленной кашей и, естественно сильно ошпарившись, этого даже не заметил и завалился спать. Наутро у него на ноге образовался большой волдырь, сильно затруднивший Виташке ходьбу и жизнь вообще. Нечего делать, пришлось пациента оперировать. Будущий стивидор и крупный специалист по морским перевозкам Боря Комарницкий – Графин – блестяще вскрыл пузырь, а будущий моряк и миллионер Боря Бараз сложил об этом поэму, где были такие слова: “Приняв последнюю рюмашку, вступил ногой Виташка в кашку…”
Но вот подошло время уходить с насиженного места. Степка, насытившись приключениями, поехал в Москву, а мы с Аликом, легко поддавшись на уговоры новых друзей, двинули с ними в Одессу. Путь лежал в Феодосию, откуда ближайшим теплоходом, приобретя в порту 1 (один) палубный билет до Ялты на всю компанию и расставив на шлюпочной палубе свою палатку, мы отправились в Одессу.
Одесса
Пароход белый-беленький, черный дым над трубой,
Мы по палубе бегали, целовались с тобой…
Из песни на слова Геннадия Шпаликова
Вместе со многими реалиями того времени, как-то: автоматы с горячим и холодным молоком, бульоном и булочками на набережных Ялты, южные базары, где, пройдя через пару рядов торгующих и напробовавшись, можно было уже и не завтракать, тихие звездные и безопасные ночи на кривых улочках южных городков – ушло в прошлое и такое явление, как Черноморское пароходство со снующими вдоль всего побережья большими и малыми пассажирскими судами и суденышками. Этот каботажный флот состоял из трех типов кораблей. По так называемой Крымско-Кавказской линии между портами Одесса и Батуми с заходом в крупные порты ходили большие теплоходы – старые, довоенной постройки, “Россия”, “Победа”, “Адмирал Нахимов” и более новые – “Тарас Шевченко”, “Иван Франко”, “Башкирия”, “Молдавия”… Отличаясь друг от друга размерами, годами постройки, все они были сходны в одном – они были красивы, даже шикарны, путешествие на них таило в себе много удовольствий и развлечений. Так, заходя в попутный порт – Ялту, Новороссийск, Сухуми, – теплоход останавливался на несколько часов, пассажирам, плывущим дальше, выдавался посадочный билет, и они могли гулять сколько влезет по городу. Кстати, на этой особенности теплоходных рейсов основывался наш способ практически бесплатного на них передвижения: покупался в кассе один билет до ближайшего попутного порта, один турист (с максимально возможным по весу количеством рюкзаков) заходил на борт, собирал у пассажиров, не намеренных сходить на берег, нужное количество посадочных билетов и выносил их оставшимся на берегу товарищам. Проникнув на палубу, мы растворялись в толпе пассажиров и дальше уже плыли беспрепятственно, установив на верхних палубах свои палатки. Проверять билеты у пассажиров на борту было не принято. Предание рассказывает, что однажды, когда теплоход пришел в Одессу и на палубе столпилась сотня-другая туристов, стремящихся сойти на берег, а билетов в кассе было за рейс продано всего несколько штук, капитан впал в ярость и велел проверять билеты у сходящих. Поднялась паника, некоторые нервные стали прыгать с бортов в воду, что вызвало еще большую панику у капитана судна, и приказ был срочно отменен. Больше о таких попытках навести порядок мне не известно.
Не могу не вспомнить здесь историю, приключившуюся с нашей компанией. Проведя в походных условиях пару недель и изрядно отощав и поизносившись, мы взошли на палубу “Адмирала Нахимова” (это был, пожалуй, самый шикарный теплоход на линии, с каютами, отделанными красным деревом, бархатом и зеркалами, со своей знаменитой кухней и барами). Устроившись на палубе, первым делом, разумеется, отправились в бар на корме – после каши с тушенкой и сухим вином хотелось чего-нибудь вкусненького. Поскольку наши обтрепанные штормовки не отвечали требованиям вечернего этикета, мы, внутренне ощетинившись, приготовились преодолевать отпор барной обслуги, и каково же было наше удивление, когда пожилой величественный бармен в крахмальной сорочке с бабочкой, выйдя из-за стойки, предложил нам занять удобный столик в углу бара и спросил о наших пожеланиях по поводу напитков (типа “Вино какой страны вы предпочитаете в это время года?”). Такое поведение, надо сказать, было не характерно для нашего сервиса того времени (да и сейчас, подозреваю, встречается нечасто), но наш бармен, как я узнал впоследствии, всю свою жизнь проплавал за границей, на Ллойдовских линиях…
Возвращаясь к истории каботажного флота, добавлю, что, помимо шикарных лайнеров, черноморские прибрежные воды бороздило множество небольших и совсем маленьких суденышек. Регулярные рейсы между приморскими городами осуществляли “морские трамваи” с названиями типа “Судак”, “Коктебель” и т.п. Но самые любимые и характерные для южного побережья суденышки, плававшие от причала до причала и носившие “птичьи” имена – “Ласточка”, “Сапсан”, “Коршун”, – были деревянные беспалубные баркасы, управляемые зачастую одним шкипером, иногда не имевшие даже штурвала; шкипер двигал румпель босой ногой, стоя на кормовом свесе, и мог высадить пассажира по его просьбе даже на пустынный пляж. Эти простые тихоходные суденышки, вмещавшие до тридцати человек, обладали высокой мореходностью и использовались, в частности, для высадки пассажиров с большого корабля на берег, когда из-за волнения или ветра кораблю трудно было ошвартоваться в плохо оборудованном порту (так бывало, например, в Евпатории).
Но вернемся к нашим баранам, то есть к трем одесским Борисам, одному одесскому Виталику и двум московским Чачкам, которые, поднятые с ложа и выгнанные из палатки утренней палубной приборкой, очевидно, уже давно стоят на палубе теплохода и всматриваются в открывающийся почему-то слева по борту (до сих пор я с трудом осознаю этот географический феномен) ровный возвышенный Большефонтанский берег. Вот корабль огибает маяк, входит в гавань и причаливает к пирсу. Знаменитая Потемкинская лестница с (бездействующим тогда) фуникулером и стоящим наверху Дюком приветствуют нас! По решению наших гостеприимцев направляемся на улицу Щепкина (Как, вы не знаете, где это улица Щепкина? Так это же недалеко, там, где университет и технологический институт!), в квартиру Жоржика Зозулевича (Как, вы не знаете, кто такой Жорж Зозулевич? Скажите, а вы вообще что-нибудь знаете? Вы что, и вправду никогда не бывали в Одессе?), где будет наш штаб и где решится наша дальнейшая судьба. (Тут, разумеется, должны были зазвучать известные барабаны судьбы, может быть, мы с Аликом их даже услышали.)
Передать впечатления от квартиры Жоржа – старой одесской профессорской квартиры, от мамы Жоржа – приветливейшей, умнейшей, благороднейшей Веры Николаевны Кефер, я не берусь, по крайней мере сейчас не берусь, как не берусь передать первое впечатление от хозяина квартиры Жоржа (мне трудно это сделать, потому что у меня стойкое ощущение, что мы с ним знакомы всю жизнь), но я берусь описать впечатления от обеда, которым, после столь долгожданной помывки в ванной, нас приветствовали хозяева. О, эти одесские обеды, переходящие в ужины, с килечками и домашней колбаской, с глоссиками и баклажанчиками, с водочкой и вином, выпиваниями и закусываниями и снова выпиваниями – и все это со старинных приборов и подчиненное строгому продуманному ритуалу! Когда гости приходят и уходят, а на столе не пустеет и когда ты уже думаешь, что все, финиш, появляется дымящаяся миска с нежнопламенным борщом… Нет, тут потребно перо старика Державина (хоть и был он антисемит)!
По окончании ужина (далеко за полночь) решили определить нас с Аликом на постой в квартиру Вити Фан-Юнга, благо оная квартира находилась буквально в двух шагах и была свободна – профессор Фан-Юнг с семьей жил на даче. Перешли в соседний дом, прошли через готического вида подъезд с выложенной по кафелю пола надписью “SALVE”, поднялись на четвертый этаж и осталось только доползти до кровати – сил уже не было никаких! Так начался заключительный – одесский – этап нашего путешествия.
Вообще-то это был не первый мой приезд в Одессу. Первый состоялся еще в 56-м году, когда папа в качестве поощрения за хорошую учебу (и в ознаменование вышедшей в свет небольшой книжки, существенно поправившей наше материальное положение) вывез меня – девятиклассника – на море. Тогда я впервые увидел, прочувствовал кожей, нервами, всем существом море, Черное море (Балтику я видел и раньше, но Балтика не в счет, это и не море вовсе). До сих пор помню детский восторг, охвативший меня, когда автобус, с трудом преодолев последние метры затяжного подъема старого узкого шоссе Симферополь – Ялта, выполз на вершину Ангарского перевала и вдруг открылась вся сиреневая морская ширь. Мы тогда бóльшую часть времени прожили в Алуште – маленьком татарском городке, где узкие улочки спускались к морю, пролегая вдоль крыш расположенных ниже уровнем домов, а в центре возвышалась старая генуэзская башня, тогда вполне жилая, с вывешенными из бойниц веревками со стираным бельем обитателей. Мы купались в море, ездили на катерах на экскурсии по прибрежным городкам. Потом переселились на несколько дней в Ялту, жили в Ореанде, купаться ездили на катере в Никитский ботанический сад или в Ласточкино Гнездо. Потом – в Севастополь (его тогда первый год как открыли). Я ходил по городу, забрался в Херсонес, подобрал там несколько черепков, до сих пор храню оттуда донце амфоры. В Севастополе сели на пароход – старый “Петр Великий”, как я потом узнал, это был его последний рейс перед списанием. Посередине пути пароход сломался, и мы полдня плавно болтались на зыби. Потом пароход починили, его старая машина запыхтела, и мы неторопливо приплыли в Одессу. В Одессе поселились в самом центре – в старой гостинице “Пассаж”. Я тогда был увлечен Бабелем – только вышли его “Одесские рассказы” – и наутро, вооружившись картой города, отправился искать бабелевские места. Дело затруднялось тем, что все улицы города были сплошь переименованы, иногда и по нескольку раз, и находить исторические места, ориентируясь по карте, было непростым занятием. К счастью, выручали одесситы, охотно объясняя все, что я спрашивал, а заодно и многое из того, что спросить забыл или не догадался. Вот характерная сценка того времени. Ищу Молдаванку. Уверенности, что иду правильно, нет. Решаю спросить у уличного сапожника. Происходит следующий разговор:
– Скажите, пожалуйста, как пройти на Молдаванку?
– А что вам там надо?
– Ну так, вообще, район Молдаванки…
– Ну, может, вам там что-то конкретное?..
– Нет, ничего конкретного…
– Странно… А вы сами откуда будете?
– Из Москвы…
– И давно там живете?
– Всю жизнь…
– И родственники у вас там есть?
Идет примерно десятиминутный доброжелательный разговор, во время которого выясняется, какие у меня есть родственники, и где они живут, и чем занимаются. Наконец решаюсь прервать нить беседы и вернуться к тому, с чего начал:
– Так как же все-таки пройти на Молдаванку?
– Но вы же находитесь на Молдаванке! – получаю удивленный ответ…
Вечером в городском саду, напротив гостиницы, играл духовой оркестр…
Одесса мне тогда понравилась чрезвычайно!
Второй раз попал я в Одессу уже году в 62-м, мы тогда с Володькой Сумачевым возвращались из нашего второго кавказского вояжа. Сам вояж, когда мы на попутных машинах автостопом перемахнули всю Грузию, к Одессе имеет косвенное отношение, так как мы, сойдя с теплохода, только переночевали и наутро отправились автостопом дальше – через Киев – в Москву. Правда, и тут Одесса проявила по отношению к нам свой гостеприимный нрав – на ночлег нас устроили и ужином накормили какие-то случайные одесситы, встреченные нами на Дерибасовской. Поэтому с полным основанием могу сказать, что только наш с Аликом приезд в 1963 году открыл для меня этот город, сделал так, что единственным местом, где бы я согласился жить, не считая нашей многострадальной родной Москвы, стала Одесса.
…И до сих пор, в уже преклонных годах: вот я в Одессе. Все живое цветет, шелестит и улыбается. Солнце сияет, море прозрачно и ласково, девушки надевают легчайшие и прозрачнейшие блузки и щурят глаз победно. А базар! Привоз, как всегда, ошеломляет неподготовленного северянина: хрумкие огурчики, брынзочка, кровяночка, копченое мяско, малосольная “сарделечка”, нежнейшая дунайская селедочка и вино… Эх!
Инженеры
Крупный выигрыш
После окончания института по распределению я попал на предприятие, о котором мечтал со школьных лет, – ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт имени Жуковского). Ветряной двигатель, установленный на крыше лаборатории этого института и хорошо видный из окна нашей комнаты, был для меня символом всего, чем единственно и стоит заниматься в жизни, – высокой науки, авиации и военно-морского флота. Когда стало очевидно, что я не буду моряком или летчиком, а стало это очевидно где-то к восьмому классу – я понял, что служить в армии и флоте мне не хочется, – остался один достойный путь: стать инженером или физиком, создавать новые головоломно сложные и красивые механизмы, чтобы “преодолеть пространство и простор”. Инженером я стал, но распределение свое в ЦАГИ выиграл в карты, в преферанс…
В мое время в институтах процветала картежная игра. Играли в пустых аудиториях, заложив стулом дверь, в преферанс, на деньги: на небольшие – по копеечке за вист и на приличные – по две копеечки. Высшая лига собиралась в комитете комсомола или в институтском общежитии, и там играли по пять и по десять копеек за вист – при таких ставках в случае проигрыша моей повышенной стипендии точно бы не хватило.
Как-то к концу учебы, на пятом уже курсе, собрались мы вчетвером в чертежке и решили расписать пулю, а для удобства душевного предложено было нашим товарищем с факультета двигателестроения Володькой Шипиловым поехать к нему домой, благо родители его – очень крупные шишки – были в длительной заграничной командировке и Володька жил в квартире один.
Этот Володька, получая от своих родителей вполне достаточное месячное содержание, профукивал деньги в первые же дни и оставшееся до следующей получки время выкручивался как мог, иногда и голодая. Для пропитания ловил у себя на балконе на удочку голубей и играл напропалую во все игры, какие только были. При такой жизни, разумеется, он играть умел и старался не проигрывать, но на этот раз ему фатально не везло – выигрывал, в основном, я и выиграл крупно, а Володька продулся основательно. Зная, в каких обстоятельствах он существует, я наотрез отказался брать выигрыш и долг ему простил, как он ни отказывался (я жил в семье, и эти деньги были для меня не очень важны). Напоследок, прощаясь, Володька спросил меня, куда бы я хотел распределиться. Желая свести дело к шутке, я ответил: “В ЦАГИ” (ЦАГИ был не профильной для нашего института организацией, нас ждали КБ и заводы). На что Володька серьезно ответил: “Ну, будешь!”
Окончилась учеба, защитили мы дипломные проекты, пришла в институт разнарядка на распределение от предприятий. По установившейся традиции право выбора предоставлялось выпускникам в порядке их успеваемости, и я шел в списке вторым. Первый – Боб Карпусенко – заранее знал, что будет работать в КБ Туполева – самом престижном и высокооплачиваемом месте, которое он и получил по праву, а мне совершенно неожиданно досталась вдруг затесавшаяся в список заявка из московского филиала ЦАГИ! К этому времени обещание Шипилова уже вылетело у меня из головы, и я приписал произошедшее счастливой случайности, но на вечере встречи выпускников ко мне подошел Володька и спросил, удовлетворен ли я распределением и считаю ли, что он расквитался за проигрыш…
Надо сказать, кадровик ЦАГИ, принимая меня на работу, был весьма удивлен, но не препятствовал моему зачислению. Кстати, работая там шесть лет, я ни разу не встретил выпускников моего института, да и евреев было – раз-два и обчелся…
Гидродинамическая лаборатория, куда я попал в результате распределения, занималась проблемами движения разных аппаратов по воде, под водой и над водой. В громадном комплексе научных учреждений, объединенных под эгидой ЦАГИ, она стояла несколько особняком.
Это была одна из самых старых лабораторий, помнившая еще Туполева, Чаплыгина и зарю советской гидроавиации. Ко времени моего туда поступления гидросамолеты строить почти перестали, значение гидродинамических исследований упало. Лаборатория тихо хирела на задворках советской авиационной науки, а вместе с ней старел и вымирал некогда блестящий научный ее персонал.
В отделе, куда я попал, – отдел этот занимался собственно гидросамолетами, – работали пятеро инженеров, четверо из них – кандидаты технических наук, младшему из которых – начальнику отдела Александру Ивановичу Тихонову – было за пятьдесят, а самому пожилому – Фролову – под семьдесят. Тихонов, очень уважаемый в научной среде теоретик, не знаю, в силу каких обстоятельств (он перед войной защитил диссертацию и, работая в ЦАГИ, имел право на броню от армии), пошел пехотным лейтенантом на войну и потерял ногу под Сталинградом. Теперь он тихо сидел в своем углу, писал уравнения в частных производных и по возможности ни во что не вмешивался. Платов, в молодости, по рассказам, блестящий авиационный инженер, душа компании и любитель женщин, в сороковом году отправился в научную командировку в Америку, а по возвращении вместе со многими другими специалистами загремел в ГУЛАГ, спасся там в шарашке у Туполева и вышел с изрядно попорченным здоровьем, не утратив, однако, оптимизма и жизнелюбия. При виде симпатичной женской попки глаза его маслились, как у молодого. Фролов, самый из них пожилой, работал на заре гидроавиации еще с Григоровичем, а теперь тихо корпел над мемуарами. Абрамов специализировался на политинформациях, в процессе подготовки к ним расчеркивая газеты “Правда” и “Известия” разноцветными карандашами. Во всяком случае, эти “парни” знали о гидроавиации все, но ездить в командировки не желали, да и не могли. В командировки стал ездить я, охотно и подолгу пропадая на испытаниях и натурных экспериментах, набираясь профессионального, а главное, жизненного опыта.
В лаборатории новые технические идеи сначала проверялись на моделях. Модели испытывались в гидроканале, буксировались в водоеме за катером. Испытания в водоеме проводились на Московском море, вблизи Дубны, где у лаборатории была своя испытательная база. По большей части проводил эти испытания я. Результаты в виде отчетов и наших рекомендаций передавались в конструкторские бюро. В 1963 году один из вариантов подводных крыльев для гидросамолета прошел предварительные модельные испытания, был изготовлен в натуре и установлен на амфибии Бе-12. Настало время провести летные испытания, разумеется, в присутствии представителя ЦАГИ, каковым назначили меня. Надо сказать, это был редчайший случай, когда пацана, без году неделю выпускника института, назначили представителем ЦАГИ на натурных летных испытаниях. Я до сих пор благодарен судьбе и своим старшим коллегам за предоставленный мне уникальный шанс.
Испытательный полигон Таганрогского завода находился в Геленджике – маленьком курортном городке вблизи Новороссийска. Я много раз потом бывал в Геленджике, жил там месяцами, завел друзей и врагов, но отчетливо помню свой первый туда приезд. Привокзальная площадь Новороссийска, такси, город, освещенный ярким южным солнцем, белый от белых домов и цементной пыли, присыпавшей все вокруг, – в горах над городом добывали цемент. Цемесская бухта, корабли, стоящие у причалов и на рейде. Шофер такси прекрасно знал “секретный” полигон в Геленджике и охотно повез меня туда. По дороге указал на развалины и искореженный обгоревший трамвайный вагон в пригороде Кабардинка. Здесь проходил передний край обороны во время войны, немцы дальше не прошли. Дорога недолгая, и вот за поворотом открывается вид на круглую бухту и симпатичный зеленый городок. Посреди бухты движется большая зеленая каракатица – гидросамолет делает пробежку.
Таганрогцы приняли меня по-южному радушно, поселили в общежитии, прикрепили к столовой, и началась моя геленджикская жизнь. Мой приезд случился 22 февраля, и я был приглашен на 23-е на армейский праздник. Разумеется, выйдя в город, купил бутылку водки и банку соленых помидоров – не являться же москвичу в гости с пустыми руками. Вечером в банкетном зале мое появление с водкой вызвало громовой хохот, хотя помидоры были приняты с одобрением: столы были уставлены бутылями с разведенным спиртом – авиация же! Надо мной взяли шефство летчики-испытатели и, конечно, упоили крепко, хотя и не наповал. В последовавшей после банкета серии розыгрышей и подначек пытались заманить меня в “теплую” черноморскую воду, но в результате искупались сами, что добавило общего веселья. В дальнейшем я подружился с этими своеобразными людьми и наслушался много баек про их нелегкую жизнь. Единственное, что мне так ни разу и не удалось сделать, – это обыграть их в карты. По приезде моем в Геленджик (если я поселялся в общежитии, а не в городе) летчики зазывали меня в свою дружную компанию, сажали за карты и обдирали как липку, после чего брали на свое полное довольствие. Секрет моего карточного невезения раскрылся однажды, когда я сел играть с штурманом в гусарика и он, будучи в хорошем настроении по случаю присвоения очередного звания, перечислил мне мои карты – профессиональная зрительная память позволяла ему запомнить рубашки всех карт после второй-третьей сдачи.
Бора
Геленджик 60-х был маленький городок – несколько пансионатов и пионерлагерей, пара ресторанов, одна гостиница. У причала обычно болтались несколько рыболовецких сейнеров и пассажирские катера, ходившие по бухте и вдоль побережья в Новороссийск, Фальшивый Геленджик, Джубгу, Архипо-Осиповку. Округлую бухту шириной три-четыре километра замыкали два мыса: слева Толстый, с маяком, справа – Тонкий, где располагалась наша испытательная база. С севера и северо-востока город и бухту окаймляли невысокие, но обрывистые горы. Несколько раз в году с этих гор срывался ветер – знаменитый новороссийский норд-ост, или бора. Ветер начинался обычно при ясном небе и солнышке легкими прохладными порывами и в течение получаса мог достигнуть бешеной, ураганной силы. При этом резко холодало, в бухте ветер срывал брызги и пену, все, что было плохо привязано, уносилось далеко в море. В открытом море, вдали от берега, ветер раскачивал большую волну, но в бухте волны не было – только пена и брызги, визг и вой ветра. Осенью и зимой бора вызывала обледенение снастей на судах, стоящих в порту, так что в старину бывали случаи переворачивания парусных кораблей под тяжестью льда, намерзшего на снасти. Бора могла затихнуть так же быстро, как и началась, – за пару часов, но могла продолжаться и неделю. В такие дни люди чувствуют себя плохо, невозможно заниматься никакими делами, а только пить вино. Местные рыбаки шутят, что бора – это ветер, который лучше всего продувает карманы…
Однажды я возвращался из Геленджика домой. Несколько дней свирепствовала бора. В Новороссийске, высаживаясь из автобуса, я неосторожно открыл дверь и был вышвырнут наружу, подобно перышку, порывом ветра. В ожидании поезда я наблюдал, как в бухте большой греческий сухогруз с помощью двух буксиров и с отданными якорями борется с ветром. Позже, в Москве, прочитал в газете, что этот корабль был ветром выкинут на камни.
Расскажу, как столкнулся с борой непосредственно. Тут нужна предыстория. Как-то, прогуливаясь по берегу, увидел я у причала одного санатория несколько яхт – небольших спортивных швертботов. Поскольку я яхтсмен, участвовал в гонках на таких швертботах, меня эта картина весьма заинтересовала – в командировке, бывало, по несколько дней случались рабочие простои (для испытаний приходилось ждать определенную погоду) и занять себя чем-либо в это время бывало затруднительно. Спустился к причалу, нашел местного управляющего, выяснил: у него была идея организовать для отдыхающих развлекательные прогулки на яхтах. Идея сама по себе здоровая, но затруднение в том, что такие швертботы плохо приспособлены для катания публики: при штатном экипаже в три человека можно посадить в лодку еще максимум двоих пассажиров, при этом будет тесно и хлопотно! К тому же управление такой лодкой требует довольно высокой яхтенной квалификации, а у начальника санатория в распоряжении была лишь команда местных десятиклассников, ходивших до того только на шлюпках. К полному взаимному удовольствию мы с начальником договорились, что я беру под свою опеку ребят и одну яхту и буду обучать их премудростям яхтенного вождения.
И вот однажды катался я с молодым напарником по бухте и уже собрался было причаливать к берегу – что-то нехорошие перистые облачка собирались над горами. Подвалили к причалу, пришвартовались, но тут подошел начальник и попросил отвезти его домой, в район Толстого мыса, на другую сторону бухты. Погода по видимости была хорошая, дул легкий попутный ветерок. Отчего бы и не отвезти!
Еще на полпути ветер начал разыгрываться, по всем признакам надвигалась бора. Высадили начальника и погнали обратно, надеясь успеть до сильного шторма, но не успели. Ветер крепчал с каждой минутой, срывал с поверхности воды брызги и пену, заходил из стороны в сторону и бил порывами. Нам необходимо было идти против ветра, то есть править в лавировку, с большим креном, при этом приходилось сильно откренивать яхту, сидя на высоком наветренном борту и отвисая на шкотах, но при очередном заходе ветра яхта резко начинала крениться в другую сторону и мы с напарником оказывались в воде. Вот мы уже не успеваем перескочить на наветренный борт, и яхта валится парусом на воду. Яхта не тонет – в бортах большие воздушные мешки, – но лежит беспомощно на воде. Командую напарнику перебираться на вылезший из воды шверт (киль) и, дергая за шкоты, пытаться поставить яхту на ровный киль. Это нам не сразу, но удается – яхта снова стоит, но ее сносит ветром к выходу из бухты, в открытое море, где разыгралась уже большая волна. Маневрирую рулем, разворачивая яхту носом против ветра, ловлю парусом ветер – и вот мы снова несемся с большим креном к берегу. Такие кульбиты повторяются несколько раз. Я явно не справляюсь с ветром, надо что-то делать. Удерживаю рулем яхту в дрейфе и командую парнишке снимать передний парус – стаксель. Парнишка молодец, делает все правильно, не поддается панике. Яхта с одним парусом делается спокойнее, да и я, наконец, приспосабливаюсь к порывам ветра, ловлю необходимый угол лавировки и ритм, и мы постепенно овладеваем ситуацией и потихоньку начинаем двигаться в нужном направлении. И вот уже близкий наветренный берег прикрывает нас от порывов ветра, а там недалеко и причал. Думаю, все приключение заняло не больше двух часов, я даже не успел испугаться. После того как вытащили лодку на берег, парень зазвал меня к себе домой, вытащил из семейных запасов бутылку вина и мы выпили за приключение. Потом он признался мне, что здорово струхнул поначалу, но ему очень помогло то, что я держался внешне спокойно и отдавал команды отчетливо, спокойным голосом.
Как это все выглядело со стороны, рассказал мне позже начальник санатория, который наблюдал за происходящим с высокого берега. Он пытался организовать для нас спасательный катер, но никто из спасателей не решился выйти в море…
Непоротое поколение
Я упоминал уже, что, кроме друзей, у меня появились в Геленджике и враги. Одним из таких врагов стал техник – начальник аэродромной бригады. По совместительству он был и парторгом базы.
По приезде в Геленджик на испытания меня поселили в общежитии персонала, в комнате, где, помимо меня, жило еще пять человек, в том числе и техник. Ребята вставали рано и шли на работу, мне же можно было как командировочному еще поспать. В один из первых рабочих дней я был разбужен ни свет ни заря самым зверским образом: кто-то на всю катушку включил репродуктор, где играли гимн. Будучи человеком посторонним, новым, я кое-как вытерпел надругательство и вскоре заснул снова. Однако позже, днем, постарался договориться с ребятами, соседями, чтобы больше репродуктор утром не включали или включали тихо. И выяснил, что к этому акту вандализма они не имеют никакого отношения и даже сами от него страдают, так как им всем вставать на самом деле нужно попозже. Включает же радио их начальник – техник, который обычно в общежитии не ночует, а приходит под утро, чтобы переодеться и идти на работу. Этот гусь, бывая часто в командировках в Геленджике, кроме семьи, живущей в Таганроге, завел еще одну настоящую семью, где и ночевал, но место в общежитии придерживал, а заодно следил за политико-моральным климатом в своей бригаде. Отловив мужика днем на работе, я попытался воздействовать на его совесть, но получил гневную отповедь: вот, мол, приезжают всякие из Москвы и разлагают коллектив. Ребята же мне вечером объяснили, что говорить с ним бесполезно, он человек вздорный и опасный. Разумеется, предостережения я проигнорировал и разъединил провод в радиорозетке. В шесть утра все в комнате были разбужены громовыми раскатами мата. С трудом разлепив глаза, я сообщил дебоширу, что если он немедленно не прекратит безобразие, я буду вечером запирать на ключ дверь комнаты. Эта угроза подействовала, но, как мне потом рассказали таганрогские коллеги, говнюк написал в различные инстанции кляузу, где обвинял меня во всяких вредных политических высказываниях. Однако видимых последствий эта кляуза для меня не имела.
Другой эпизод, связанный с моей неосмотрительностью, мог принести гораздо более серьезные неприятности. Результаты испытаний фиксировались в виде показаний приборов, записывающих параметры поведения самолета в различных условиях. По мере продолжения испытаний накапливался большой экспериментальный материал, представляющий ценность для дальнейшей нашей работы в Москве и Таганроге. Этот материал оперативно обрабатывался здесь же на месте таганрогскими техниками и представлялся в черновом виде, в графиках на миллиметровке, без указания масштаба и наименований параметров. В таком виде графики по существующему положению не являлись секретными и не должны были храниться в первом отделе. После расшифровки графиков в Таганроге и их засекречивания мы в Москве могли их получить через первый отдел, но это было бы очень нескоро. Желая привезти в Москву экспериментальный материал поскорее, я договорился с инженером, ведущим испытания, переснять черновые графики на фотопленку и, уезжая домой, взял ее с собой (расшифровать основные параметры я мог по памяти). Приехав в Москву, доложил о результатах испытаний, заслужил похвалу и благодарность начальства, но через несколько дней был вызван в первый отдел, где давал объяснения по поводу “телеги”, поступившей на меня из Таганрога. В общем, с помощью Александра Ивановича Тихонова и начальства лаборатории мне удалось отбиться, но в дальнейшем мне посоветовали не проявлять излишнего рвения и быть осторожным с секретчиками…
Перебирая старые фотографии…
В старой пачке пожелтевших писем
Мне случайно встретилось одно.
В нем строка, похожая на бисер,
Расплылась в лиловое пятно…
Романс
Как-то, разбирая завалы на антресоли, я наткнулся на коробку из-под фотобумаги, а в ней – старые фотографии. Думал, что ничего не осталось от моих когда-то обширных архивов (всякий раз при очередном переезде, избавляясь от ненужных вещей, безжалостно выкидывал старые негативы, да и фотографии тоже). Но надо же, кое-что сохранилось! И теперь смотрю на эти черно-белые фотки с волнением и ностальгией. Вот, например, эта – Коктебель начала семидесятых. Знаменитая Киселевка.
Слева – Юра Киселев, гостеприимный хозяин, художник и диссидент. Был одним из организаторов Союза инвалидов и пикета инвалидов-колясочников на Старой площади в 1956 году. Эта его дача многие годы служила летним прибежищем для художников и поэтов, формалистов и неформалов, молодых и не очень. Здесь всегда кто-то жил из Москвы или Питера, по вечерам собиралось у камина занятное общество из самых разных людей – от хиппи до академического ученого, пили вино или чай, беседовали, спорили, рассказывали байки и анекдоты. Необходимыми условиями пребывания нового персонажа на Киселевке были отсутствие пошлости и минимальные гарантии несвязанности с ГБ. В противном случае могли и побить…
Я познакомился с Юрой году в 73-м, когда, приехав в Коктебель и направляясь в карадагские бухты, зашел передать привет от его знакомца Шуры Шустера, моего приятеля и тоже в какой-то мере диссидента. Юра мне понравился, в нем угадывался незаурядный ум, сильный характер, абсолютное пренебрежение фактом своей инвалидности, понравилась свободная атмосфера, царившая в собиравшейся здесь компании. Я, видимо, тоже пришелся ко двору и получил приглашение бывать запросто, когда случай приведет…
Юра явно был человек не очень богатый, окружение его – тоже, поэтому сооружение дачи происходило методом народной стройки и продолжалось все время, пока дача стояла, то есть пока ее не сожгли в 81-м году ревностные, но тайные охранители. Полезным трудом занимались на Киселевке все, кто не ленился, и свозили на нее при случае все, что могли доставить: от антикварной мебели до простых досок (дерево ценилось в безлесом Крыму). Однажды я, собираясь в мае на Карадаг, позвонил Юре и по его просьбе прихватил с собой в пассажирском поезде партию досок и принял под свою команду компанию хипповой молодежи для доставки того и другого на Киселевку.
Из московских моих друзей бывали на Киселевке художник Борух Штейнберг и поэт и художник Алексей Хвостенко (Хвост). Следуя своим экспериментаторским наклонностям, как-то затащил я туда из Дома творчества Литфонда человека совсем другого “карраса” – тонкого и образованного литературоведа Льва Шубина, и ему, на удивление, очень понравилось. По-моему, в тот вечер там был концерт аутентичной лютневой музыки.
Обитатели и гости Киселевки ходили на экскурсии в горы, купались в море. Обыкновенно выкатывался из гаража Юрин драндулет – инвалидная мотоколяска, на нее наваливалось человек восемь и они с гиканьем, криками и клаксонами неслись вокруг холма к морю. Юра, несмотря на увечье, прекрасно плавал и даже нырял. Он был в приятельских отношениях с горноспасателями и рыбаками.
Однажды, дело было поздним дождливым вечером, я сидел на Киселевке в компании друзей. Вдруг в дом вбежала, запыхавшись, знакомая девушка-одесситка и сообщила, что в горах, на перевале, свалился с обрыва человек, нужна помощь. Юра мгновенно включился в организацию спасательных работ. Один из гостей побежал на пристань, где была рация, и вызвал на помощь наряд пограничников. Я с еще одним из гостей покрепче бросился на перевал. Когда мы подбежали к месту происшествия, туда уже подъехал уазик с пограничниками. Спустились с тропы, подобрали пострадавшего – это оказался мой приятель одессит Ренчик. Он шел под дождем по тропе с тяжелым рюкзаком, поскользнулся, упал и сломал ногу. Усадили парня к пограничникам в машину и отвезли в Феодосию, в военный госпиталь, где тут же ему сделали операцию (правда, как оказалось, неудачно, пришлось потом переделывать). На другой день, по очень разумному пожеланию Ренчика, отказавшегося от госпитализации в местной больнице, нас с ним пристроили в санитарную машину и со скоростью 140 километров в час отвезли в Симферополь, прямо к трапу отлетающего в Одессу самолета. Недовольные задержкой рейса, пассажиры вынуждены были замолчать, когда в самолет внесли носилки с раненым и поставили их в проходе. В общем, вся спасательная операция прошла блестяще и без всяких денег (которых у нас, правда, тогда и не было).
Киселевка располагалась высоко над Коктебелем, на верхушке холма, закрывающего поселок от моря. Выше дома стоял только Юрин полуоткрытый туалет (с видом на поселок). Соответственно вид на это дощатое заведение из окон фешенебельных коктебельских дач очень раздражал их обитателей. Частенько, когда объявлялась очередная охота на ведьм, по гребню холма вокруг туалета шныряли молодые люди послепризывного возраста, вооруженные мощной оптикой, и старались сфотографировать обитателей дачи (такая же суета происходила в Москве в Спасоглинищевском переулке, около хоральной синагоги, когда во время еврейских праздников там собиралась интернациональная толпа студенческой молодежи и пела и плясала фрейлахс).
Настоящих диссидентов, то есть людей, вступавших в прямое столкновение с советской властью (Софьей Власьевной, как тогда говорили) и с ее передовым отрядом – ГБ, среди нас было немного. Но мы уже не могли глотать то несвежее пропагандистское варево, которым нас кормил официоз, не могли не замечать, что в мире много настоящей, честной, красивой литературы, музыки, что историю двадцатого века нам приходится изучать наново, поверяя все, что мы слышим и узнаем, скепсисом и недоверием. Из рук в руки передавались книжки Оруэлла, Замятина, Платонова. С риском обрести неприятности перепечатывали на машинке, перефотографировали, распечатывали на принтере запрещенные книжки. Мое поколение “по капле выдавливало из себя раба”. Надеюсь, в какой-то мере успешно.
Фотолажа
Три рубля за кадр
Странно! Почти у каждого отдыхающего был свой фотоаппарат, качество наших снимков было очень средненькое, ракурсы вполне стандартные, но поток желающих сняться на пляже не оскудевал. Правда, деньги мы брали вполне божеские – три рубля за кадр, с тремя отпечатками 10х14, оплата по получении. За день набегало по полторы – две пленки на брата, то есть примерно по сто пятьдесят – двести рублей. Моя инженерская месячная зарплата.
Надо сказать, вкалывать за эти бабки приходилось изрядно! Часов с десяти и до двух обходили пляж, фотографируя осатаневших от солнца и спиртного клиентов, поощряя их к совершению разного рода безумств: нырянию в набегающую волну, построению в воде разных гимнастических пирамид, объединению их в группы по признакам происхождения, пола и возраста – и рекламируя свою продукцию. Стараясь по возможности уклониться от предложений выпить за компанию, за знакомство или для дегустации нового напитка собственного приготовления. Уклониться, потому что после выпивки хождение с фотоаппаратом по раскаленному пляжу превращалось в пытку, а качество снимков резко снижалось. Но человек слаб – уклоняться удавалось не всегда. После двух пляж пустел, мы обедали, по необходимости возбуждая аппетит парой стаканчиков спиртного, и шли домой, где прежде всего проявляли отснятые пленки. Вывесив пленки для просушки, ложились отдыхать, затем, если было еще светло, выходили на вечерний, почти пустынный пляж, прихватив с собой гитару и пару бутылок сухого. Подходили друзья, раскладывались на песке, расслаблялись. Хвост пел.
С наступлением темноты надо было возвращаться к работе – печатать снимки. Иногда печать затягивалась до пяти-шести часов утра, но работу надо было закончить непременно: утром готовые снимки должны были быть розданы клиентам. В этом вопросе Хвост был непреклонен.
Я познакомился с фотолажей, как называл это занятие Хвост, году в 72-м. Я отдыхал в Крыму, на Карадаге. От моего длинного отпуска оставалось еще несколько дней, но совершенно кончились деньги, надо было добираться до дому на попутках, что я и решил проделать, а по дороге в Симферополь навестить Хвоста, который в это время, как мне было известно, подрабатывал пляжным фотографом где-то в районе поселка Малореченское.
Из Коктебеля катерок бодренько и задешево довез меня до пристани Малореченского, я спустился на пляж, походил по берегу, но следов пребывания друга не обнаружил. Наконец некий абориген подсказал, что видел каких-то питерских фотографов на пляже соседнего поселка Солнечногорское. Питерские для Крыма – это почти московские, и я решил проверить, тем более что расстояние было всего-то с полкилометра. Обогнув скалистый мысок, двинул по соседнему пляжу и тут же наткнулся на Хвоста. Обнялись, расцеловались, но, прежде чем отправиться к буфету и отметить встречу, Хвост объяснил, что ему нужно довершить обход пляжа и раздать отснятые накануне фотографии. Пошли вместе.
Я с любопытством наблюдал, как легко и непринужденно общается Хвост с клиентами, фотографирует желающих, перебрасывается шутками, раздает снимки и получает денежки. Потом, по окончании маршрута, мы остановились на берегу, искупались и отправились в буфет, расположенный тут же, на пляже. За стаканом вина я рассказал Хвосту про свои обстоятельства и он немедленно предложил остаться на несколько дней у него в Солнечногорском, а если я хочу, то и подработать на обратную дорогу, благо у него был лишний фотоаппарат. Идея показалась мне занятной, и я легко согласился.
На другой день Хвост показал мне мой маршрут на пляже, вручил “Зенит”, объяснил несколько нехитрых приемов работы и мы разошлись в разные стороны. За те несколько дней, что я пробыл у Хвоста, я заработал не только на обратную дорогу в Москву, но и на заезд к друзьям в Одессу. После отвального вечера на пляже мы с Хвостом расстались – до встречи в Москве.
На следующее лето Хвост предложил мне поехать в Солнечногорское вдвоем. Он хотел заработать летом денег, чтобы зимой о них не думать. Я работал в НИИ и в деньгах особо не нуждался, но у меня оказалось свободное лето, мне нравилось общение с Хвостом и понравилась фотолажа. Так мы стали фото-напарниками.
В первых числах июня 1973 года мы с Хвостом, нагруженные дефицитной чешской фотобумагой, отправились с Курского вокзала поездом Москва – Симферополь. В Солнечногорском с помощью местных друзей Хвоста нашли удобное жилье – отдельную мазанку с водой и электричеством, установили оставленную с прошлых лет в поселке аппаратуру, отгуляли на устроенном друзьями по случаю открытия сезона банкете и наутро приступили к “возделыванию капусты”.
Мы провели с Хвостом вместе в Солнечногорском три сезона, и теперь, вспоминая прошедшее, я думаю, что это были хорошие, веселые деньки.
Откуда есть пошла фотолажа Малореченская
Родоначальниками фотолажи в Малореченском – Солнечногорском были два питерских приятеля Хвоста, Сорока и Понтила. Сорока был удивительно рукастый умелец – художник, скульптор, ювелир, слесарь… В своей комнате питерской коммунальной квартиры он мог сделать все. В тех редких случаях, когда нельзя было обойтись без использования заводского оборудования, на помощь приходили многочисленные друзья. В пору моего знакомства с ним он осваивал новый вид продукции – изготавливал фигурные металлические пуговицы от форменных мундиров Российской империи. Как во всем, что делал Юрка, он добивался абсолютного сходства с оригиналом. Оригиналы ему доставали из коллекции Эрмитажа. Пуговицы пользовались большим спросом у коллекционеров. Предыдущим достижением Сороки было изготовление керамических расписных тарелок, скопированных с парадных императорских сервизов.
Понтила прежде всего поражал своим устрашающим обличьем: большого роста, с неимоверной ширины плечами, он обладал, по-видимому, огромной физической силой, но нрав имел спокойный. Больше всего походил на своих предков – шведских викингов. Когда мы познакомились – дело было в Питере, на Невском, – он вместо рукопожатия с самым серьезным видом прошелся вокруг меня по тротуару на руках. Понтила…
Не знаю, как ребята оказались в Малоречке – кто-то, наверное, подсказал, но они сделали самое важное – добились доверия и уважения у местной братвы. Отныне они могли не бояться ни конкурентов, ни ревизоров, ни милиции. Отрекомендовав авторитетам Хвоста, они и ему открыли эту возможность – возделывать безданно-беспошлинно местную ниву.
Как-то раз весной я повстречал Понтилу на Московском проспекте – он ловил попутную машину в направлении Пскова. На нем был здоровенный рюкзак, как выяснилось, набитый фотобумагой и химикатами. Валера направлялся в Малореченское . Мы с приятелем Витькой Тупициным возвращались из Питера в Москву и, будучи без денег, также ловили попутку. Валере повезло раньше, и он уехал, махнув на прощанье рукой.
Как нас ограбили
Однажды вечером, придя домой с пляжа и собираясь приступить к печатанию снимков, мы обнаружили, что в нашем доме кто-то побывал. Исчезли кое-какие личные вещи, гитара Хвоста, а самое неприятное – фотоаппараты. Денег, слава богу, грабители не нашли – а это была выручка почти за сезон. Знающие люди посоветовали обратиться к нашему хорошему приятелю Коле. Нам объяснили, что ограбление, скорее всего, дело рук пацанов, не связанных с нами дружескими узами, а Коля – местный пахан и пользуется в молодежной среде большим авторитетом. Пропавшие летом у отдыхающих вещи зимой обнаруживаются обычно у Коли.
Коля принял близко к сердцу наши неприятности и обещал помочь чем сможет. На другой день он сообщил по секрету, что след пропавших предметов обнаружен, след этот ведет к заезжим гастролерам, что надежда на благоприятный исход не потеряна. Еще через день он объяснил, что нам вернут наши орудия труда – фотоаппараты, а гитару и шмотки вернуть не удастся, да и то правда: “Должны же пацаны поиметь какую-то награду за труды…”
Возврат аппаратов был обставлен в лучших традициях Джеймса Бонда: Коля передал нам план, по которому в определенный час мы вышли к определенному кусту, под которым и нашли запрятанный пакет с нашей техникой. Гитара была немецкая, штучная, среди пропавших шмоток была моя любимая пуховая куртка, но мы с Хвостом были довольны: можно было продолжать работать, а каждый день простоя приносил нам ощутимые потери. Благодарность наша Коле-Пахану была велика.
Пиры на свежем воздухе
Чтобы выдержать сезон изматывающей работы и не свихнуться, необходимо было время от времени устраивать себе разгрузку. Иногда сама природа приходила на помощь: шел дождь или на море был сильный шторм. Тогда мы отдыхали – брали машину и закатывали в Алушту или Ялту, в ресторан. В другой раз просто решали, что пора отдохнуть, предупреждали на пляже, что нас не будет денек, и устраивали пикник. Особенно запомнились мне два таких пикника.
Отдых был намечен заблаговременно. Воскресным утром мы собрались на перекрестке у дороги, уходящей от основного шоссе вверх, в сторону села Генеральского. Мы – это Хвост, Наташка, подруга Хвоста, Сережка, двенадцатилетний сын моих одесских друзей, которого они доверили моему попечению на месяц, я и наш знакомый, повар придорожного кафе в Солнечногорском. С собой у нас был ящик водки и бутылка лимонада. Подъехал Валера на водовозке, мы разместились в ней – Хвост с Наташкой и Сережкой в кабине, мы с поваром сверху на бочке – и поехали в горы.
После Генеральского дорога круто пошла вверх. Собственно, это была уже не дорога, а лесная тропа, по которой трелевочные трактора свозили сверху, от лесоразработки, спиленные деревья. Постепенно удушливая жара побережья сменялась прохладой. По сторонам дороги рос дремучий лес – огромные буки, ели. Приходилось крепко держаться за поручень цистерны и время от времени уклоняться от веток. Наконец машина вырвалась из леса на открытое всем ветрам плоскогорье – яйлу. Невдалеке виднелся вагончик – жилище чабанов. Нас уже ждали: был освежеван молодой барашек, на костре стоял большой казан с водой. Пока готовилась шурпа и охлаждалась в леднике водка, приняли по стаканчику под холодную закусь. Дул прохладный ветерок, вдали сверкало сиреневое море. Подоспела шурпа, и пир набрал обороты. Запивали холодную водку ароматным бульоном на травах, заедали нежнейшей бараниной – ничего вкуснее я в жизни не едал.
Стемнело, как это бывает на юге, быстро. Уложили Сережку в вагончике, укрыли тулупом, и пир продолжался: Хвост пел, водка не кончалась. Наконец я сломался и улегся спать в вагончике рядом с Сережкой. Среди ночи меня разбудил Хвост: “Вставай, надо ехать!” Я сначала не поверил: Валерка пил наравне со всеми, а обратная дорога была головоломная. Но выяснилось, что никто не шутит – завтра всем на работу. Слегка пошатываясь, взгромоздился на свою бочку, и поехали. Валерка вел на спуске медленно и осторожно. Остатки хмеля улетучились у меня после первых минут спуска и хлестких ударов веток по лицу. Когда, наконец, спустились в Генеральское, на асфальт, все вздохнули с облегчением, но, как выяснилось, преждевременно: Валера на радостях, что кончился трудный участок, ударил по газам и мы помчались по серпантину с бешеной скоростью. Нас с поваром мотало на штанге цистерны, как флаги. На одном особенно крутом вираже машину занесло, и я решил, что все кончено. Остановив машину в сантиметре от обрыва, Валера вышел, почесал затылок и заявил, что обычно он этот поворот проезжает на скорости сорок километров в час, а тут решил попробовать на семидесяти. Дальнейший спуск проходил без особых приключений, только в самом конце Валера проскочил перекресток, пляж и машина заглохла на мелководье, завязнув в прибрежной гальке.
Запомнился мне и мой последний, отвальный пир. Я уезжал в Москву, надо было выходить на новую, вполне приличную и с трудом полученную работу. Был конец августа, погода стояла жаркая, курортный сезон в разгаре, но в нашей с Хвостом деятельности ощущался спад, накопилась усталость. Я давал прощальный банкет. Закупили водки, закуски и отправились на автобусе в село Генеральское. Там к нам присоединился Валера с большой бутылью местного деликатеса – малореченской мадеры (батя Валеры работал на винзаводе). Из села пешком поднялись вверх по реке, к водопаду. Расположились в густых зарослях на берегу, невдалеке шумел водопад, струя воды низвергалась с высоты метров десяти в неширокую заводь, где можно было отлично искупаться. Выпивали, закусывали, пели песни… Водка шла отлично, но в конце концов кончилась. Пошла в ход мадера, но и ее хватило не надолго. Валера куда-то испарился и вскоре появился снова, неся в руках трехлитровую банку марочного крепленого вина “Черный доктор”. Как мы допили эту банку (а мы ее, разумеется, допили), как мы добрались до дому – не помню напрочь. Факт тот, что проснулся я в своей комнате голый, лежа под матрацем на железной панцирной сетке, на спинке кровати развешаны аккуратно рубашка и брюки и составлены под кроватью кроссовки. Комната качалась, жить не хотелось. Появилась хозяйка, неся банку холодного рассола – бальзам для израненной души. На осторожные расспросы по поводу моего вечернего поведения заверила, что ничего экстраординарного не происходило. Немного полегчало. Затем появился Хвост, неся чекушку (о деликатный и опытный Хвост!). Полегчало еще больше. Я собрал шмотки, попрощался с хозяйкой, и мы вышли на шоссе. Вскоре появилась попутная машина, знакомый шофер обещал забросить в аэропорт. Обнялись с Хвостом, расцеловались – до встречи в Москве! В аэропорту Симферополя бросился к кассе, умоляя девушку продать мне за любые деньги билет на ближайший рейс до Москвы, на что получил спокойный ответ, что посадка на ближайший рейс уже закончилась, но следующий самолет вылетает через полтора часа и билеты на него есть. Схватив билет дрожащей рукой, побрел искать душе облегчения и нашел его в недалеком буфете. Стакан портвейна принес, наконец, долгожданный покой, и я двинул на посадку в самолет, готовый к новым жизненным свершениям.
Я помню чудное мгновенье…
Буфет, столовая, ресторан – назовите как хотите – располагался в Малореченском прямо на пляже. Здесь на открытой веранде обедали, назначали свидания и деловые встречи. Здесь однажды жарким крымским полуднем я повстречался со своей мечтой.
Небольшая компания расположилась на веранде за столиками с очевидным желанием пообедать. Мое внимание привлекли несколько смутно знакомых, явно московских лиц. Подошел поболтать, может быть, чем-то помочь, и вдруг… В простом летнем открытом сарафане, без косметики, в окружении друзей отнюдь не фрачного вида, но ошибиться невозможно, это она! Та, которой восхищаются российские мужчины от мала до велика, которой рукоплескали Канны и Венеция, пожалуй, одна из самых красивых женщин России и уж наверняка одна из самых желанных. Что дало мне смелости обратиться к ней – может быть, яркое солнце, шорох волн, внутреннее ощущение гармонии с окружающим? Напомнил, что знакомы – встречались в Москве, в одной богемной компании. Пригласили присесть за их столик. Был легок, свободен, красноречив… Подошел Хвост, познакомились, завязался веселый общий разговор. Компания остановилась здесь проездом. На наше предложение остаться на денек-другой, отдохнуть, расслабиться – неожиданно ответила согласием она, с ней еще двое ее друзей, остальные должны были двигать дальше. Быстро решили вопрос с жильем для остающихся, договорились о встрече вечером здесь же, в кафе, и разбежались.
Вечером пили шампанское на песчаном пляже. Светила яркая луна. Пел песни Хвост, пели и остальные. Потом мы с ней остались на берегу одни. Потом мы остались одни в целом свете. Утром проводил ее до дома, где она остановилась, мы попрощались и расстались, может быть, навсегда…
Днем, в обед, зайдя в кафе, вдруг увидел ее: сидела за столиком одна, окруженная атмосферой всеобщего любопытства и восхищения, как будто не замечая всего этого. Подошел. Ждала меня, объяснила, что друзья уехали, а она осталась.
У нее были широко распахнутые глаза, глаза ребенка, нуждающегося в защите и покровительстве, а тело зрелой женщины. Зрелым был и характер. Терпеть не могла покровительственного отношения, восставала против навязываемого ей амплуа. Была проста, мила с Хвостом, с нашими местными друзьями, встречая с их стороны такое же уважительное, дружеское отношение. Уговаривала меня не пренебрегать делами, хотя Хвост и намеком не выказывал своего недовольства. Днем проводила время на пляже, зато вечером с удовольствием участвовала в наших посиделках, слушала песни Хвоста, рассказывала занятные случаи из своей жизни. Поздно вечером мы встречались с ней вновь и уже не расставались до рассвета. Все это время я спал по три-четыре часа и совершенно не ощущал недосыпа. Потом это наваждение как-то сразу кончилось: оказалось, что ей все-таки надо уезжать. Проводил ее в аэропорт, поцеловались на прощанье. Думалось: что-то будет дальше? А дальше ничего и не было…
Байки Карадага
Погранзона
Все побережье Крыма, как и любое морское побережье СССР, а также все города и поселки, расположенные вблизи этого побережья (такие как Ялта, Евпатория, Коктебель – тогда Планерское, Феодосия), являлись погранзоной с особыми правилами регистрации приезжих. Кроме обязательной для всех городов Союза временной или постоянной прописки требовалась еще регистрация на погранзаставе, по улицам ходили патрули, которые могли проверить документы. Пребывание на берегу (на пляже) после захода солнца запрещалось. Как и многие другие советские правила, режим погранзоны в курортных поселках зачастую превращался в фарс. Вдоль всего побережья были расставлены вышки с прожекторами. Любимым развлечением пограничников, дежуривших на таких вышках, было спугивать вечером парочки, затаившиеся в укромных уголках пляжа, направляя на них луч прожектора.
Для “культурных” курортников, отдыхавших по путевкам либо снимавших жилье у частников, общение с пограничниками сводилось к небольшой формальной процедуре регистрации. Нам же, “дикарям” и туристам, ночевавшим на пляже в палатках (или без), приходилось всячески уклоняться от этого общения, маскировать наши стоянки, прятать их в труднодоступных местах – скалах, ущельях, бухтах. Происходила своеобразная игра в казаки-разбойники: обнаружив палатку, пограничники могли ее конфисковать, отобрать паспорта, составить акт о нарушении режима госграницы и сообщить в институт или на работу, в конце концов, арестовать и препроводить на заставу. Часто дело ограничивалось устным внушением или штрафом. Иногда удавалось от них просто откупиться.
Дело происходило примерно так. Сидим мы вечерком на берегу, например, Сердоликовой бухты, травим байки, любуемся луной, вдруг из-за мыса раздается стук мотора. Разносится крик: “Атас!” Мгновенно гасится костер, рюкзаки со шмотками закидываются за камни и все вольное население бухты сматывается вверх, в скалы. С подплывающей лодки через матюгальник в адрес “товарищей туристов” раздаются увещевания и угрозы, но мы практически недосягаемы и спокойно пережидаем опасность. Другой раз пограничникам удается пробраться в бухту пешком по берегу (проход в бухту довольно труден и требует определенной сноровки). Тогда разгрому подвергается группа, стоящая ближе всего к входу в бухту, а остальные, услышав шум, успевают эвакуироваться. Так однажды попался и я с друзьями (это были Алик и Таня Журинские). Забрав наши паспорта, старшина велел с утра явиться на заставу. Скорее всего, дело ограничилось бы строгим внушением и нашим обещанием легализоваться. Однако утро было таким ласковым, море – таким приятным, что мы выбрались в поселок только к обеду. На заставе сказали, что мы опоздали и наши паспорта уже переданы в поселковый совет для оформления административного штрафа. При наших скромных денежных ресурсах это было неприятно, но все обошлось без материального ущерба: секретарь поссовета оказалась милой интеллигентной женщиной, к тому же у меня с ней нашлась общая тема для обсуждения: мы оба страдали от аллергии на местных москитов. Поговорив на волнующую энтомологическую тему, мы расстались, довольные друг другом.
Чем ближе подходила к концу эпоха железного занавеса, тем либеральней и анекдотичней становились отношения пограничников и “дикарей”. Однако место “погранцов” в функции “держать и не пущать” постепенно стали занимать различные полуофициальные структуры типа лесников, охранников заповедника и дружинников. Здесь вопрос практически сводился к согласованию суммы “бакшиша”.
Забавный случай произошел у меня с лесниками. Я проработал сезон в Крыму, в Солнечногорском, пляжным фотографом и возвращался домой с изрядной суммой денег. По дороге решил заехать в Новый Свет, где, как я знал, несколько моих друзей отдыхали в скалах в районе Царского пляжа. Купил пару уток, вина, нашел ребят, и мы стали готовить отвальную пирушку: наловили мидий, запекли уток. Между тем стемнело. Неожиданно в скалах у верхней тропы раздались шум, крики, собачий лай – облава! Быстро собрали бивачные шмотки, рюкзаки, мой чемодан с деньгами, схоронили в камни у места стоянки и укрылись от греха сами подальше в скалах. Но тут кто-то сообразил, что собака обязательно учует жареных уток и устроит шухер. Поскольку я имел вполне цивильный вид и не был похож на “дикаря”, решено было, что я останусь на стоянке, буду охранять наши вещи и делать вид, что просто гуляю и любуюсь закатом. Что я и проделал успешно, сидя на камне, под которым были спрятаны утки, беседуя с лесниками о погоде и отгоняя ногой не в меру любопытную собаку. После ухода лесников ребята спустились со скал и мы продолжили пирушку.
Молодецкие игры
Приволье, сказочная красота природы, наша молодость – адреналин кипел в крови и требовал разрядки. Устраивались километровые заплывы вдоль стены Карадага, из Сердоликовой бухты – в Разбойничью и к Золотым Воротам, с буксировкой детей и женщин на надувных матрацах. Или вдруг по какому-либо поводу или без повода объявлялся на вечер пир. Тогда команда ныряльщиков занималась сбором мидий и рапанов в промышленных масштабах, а кто-нибудь легконогий с кислородной подушкой в рюкзаке отправлялся в поселок за вином. Дорога вдоль берега занимала час, а через перевал – и того меньше. Были рекордсмены, добегавшие до ларька за полчаса.
Больше же всего удовольствия доставляли дальние прогулки по окрестным горам и лазание по скалам. Бывали в нашей карадагской компании и настоящие специалисты по скалолазанию. В последние годы перед окончательным закрытием района Карадага и превращением его в государственный заповедник дружная компания любителей и поклонников Карадага – москвичей и ленинградцев, одесситов и львовян – пополнилась феодосийской командой скалолазов. Феодосийцы как аборигены сумели договориться с местным начальством, выбить несколько ставок зарплаты для команды горноспасателей и проводили свободные дни и часы в походах по окрестностям. Дело в том, что карадагские скалы, живописные, крутые и опасные, манили к себе толпы любителей красоты, иногда очень слабо подготовленных, и частенько случались неприятные, а порой и трагические эпизоды. Ни один сезон не обходился без случаев падения со скал, переломов, вывихов. Иногда люди в поисках красивого вида забирались на какую-нибудь вершину, а спуститься обратно уже не могли – известно, что подниматься на скалы значительно легче, чем с них спускаться. В хорошем случае удавалось известить об эпизоде горноспасателей, и они бежали на помощь. В плохом – не удавалось. Такие живописные скалы, как Чертов Палец или Маяк, ежегодно собирали урожай жертв…
Среди феодосийцев было несколько спортсменов-разрядников по скалолазанию и даже один мастер спорта. Этот железный, без преувеличения, человек, по кличке Инвалид, выделывал порой на скалах такие штуки, что у нас, людей привычных, захватывало дух. Свою кличку он заслужил тем, что однажды на соревнованиях в районе Ай-Петри сорвался со скального маршрута и, порвав страховку, упал и сильно повредил позвоночник. Вместо того чтобы остаток жизни провести в инвалидной коляске, как ему предписывали врачи, он, едва встав на ноги, начал тренироваться. Из мышц спины за несколько лет упорных тренировок он нарастил себе настоящий корсет и вел полноценную спортивную жизнь, опережая многих.
Не могу не вспомнить забавный эпизод из нашей тогдашней жизни. Весной, на майские праздники, жил я как-то на берегу в Сердоликовой бухте один (душа требовала одиночества). Ко мне спустились со скал двое феодосийцев, попили со мной чаю и пригласили с собой на экскурсию. На самом деле их прогулка носила вполне промысловый характер: они отправлялись за камнями – сердоликами и яшмой – на свою тайную разработку, а я уже достиг такой степени доверия, что они готовы были взять меня с собой. Камни ребята сдавали гранильщикам, и доходы от этого контрабандного промысла составляли существенную часть их заработка.
Поднимались от прибрежного грота прямо в лоб, на обрыв, траверсом обходя со стороны моря погранзаставу. Шли тихо, стараясь не греметь камнями – над нами, на обрыве, располагался наблюдательный пост. Когда миновали опасное место, поднялись к каменистому косогору и стали спускаться по осыпи, я потерял бдительность, поскользнулся и покатился по камням. Мелкие камешки расцарапали руку, врезались под кожу – ничего опасного, но неприятно и кровоточит. Но на солнышке, на ветру подсохло быстро. Когда проходили мимо скалы Маяк, ребята предложили подняться. С такими инструкторами – почему бы и нет? Я согласился. Скала поднимается от лощины на 350 метров практически вертикально, но с очень хорошими уступами и “цеплялками”. Поднялись спокойно, только на последних метрах перед вершиной стена нависала над головой, так что один из парней забрался наверх и руководил моими руками, а нижний – моими ногами. Наверху у ребят был выброс адреналина: разошлись, прыгали, швыряли камни в море (со стороны моря скала свисает более чем с четырехсот метров), а я сидел и думал о предстоящем спуске и о том, хватит ли моей инженерской зарплаты вызвать спасательный вертолет… Но обошлось благополучно: под руководством опытных инструкторов я спустился и даже нашел в себе силы продолжить маршрут к жиле. И удивительное дело (кстати, об адреналине): все мои рваные царапины на руке зажили за эту пару часов так, что места порезов покрылись молодой кожицей! Мешок камней, принесенных мной из этой экспедиции, долго еще служил источником подарков и сувениров для моих друзей.
Однажды жили мы с одесситами в Сердоликовой бухте, у грота. В пятницу подвалило несколько феодосийцев, рассказали, что в выходные намечается большой сабантуй: одному парню исполняется двадцать пять лет – круглая дата. Мы приглашены, за нами вино, за ними – закуска. Ребята уже несколько дней как отловили барана, отбившегося от стада, затащили его на вершину скалы (скала такая, что баран самостоятельно спуститься не может) и откармливают там в ожидании праздника. Ну что ж, в нашей кислородной подушке – двадцать литров, должно хватить.
В назначенный час вокруг костра собралась веселая компания, пили вино, закусывали шашлыком, пели песни под гитару. Уже далеко за полночь кому-то пришла идея достойно завершить праздник. Погрузили на надувные матрацы девчонок с горящими факелами и с гитарой, на два связанных надувных матраца лег спиной, держа руки и ноги повыше, Инвалид, и компания торжественно отправилась вплавь вокруг мыса Слон в соседнюю бухту Барахту. Посреди этой небольшой круглой бухты, окруженной высокими скалами, из воды торчит вертикальная двадцатиметровая скала Стриж. На стену этой скалы и прыгнул с матрацев, стараясь не замочить руки и ноги, Инвалид и пополз в полной темноте вверх. Через некоторое время с верхушки скалы раздались победные клики и посыпалось несколько камней, а вслед за ними и сам герой спустился в воду и поплыл к нам на пляж. В заключение Инвалид достал из плавок голубя, прихваченного сонным на скале, и торжественно запустил в небо.
Последний раз мы повстречались с Инвалидом в 77-м году, когда я показывал девушке Маше свои карадагские владения и в Сердоликовой бухте мы варили с ней кашу (с тех пор вот уже тридцать три года она успешно занимается для меня этим делом, иногда, правда, разнообразя меню). Инвалид спустился с горы, посидел с нами у костерка, поел каши и спросил, не знаю ли я, где феодосийцы. Я ответил, что, по слухам, они проводят тренировку где-то в районе горы Сюрю-Кая. Поблагодарив за угощение и попрощавшись, Инвалид пошел точно по азимуту в направлении упомянутой горы, поднявшись от пляжа по вертикальному обрыву с большим отрицательным уклоном.
Меганом
А очень просто. Что видишь, то и пиши,
а чего не видишь, писать не следует.
Сергей Леонтьевич Максудов
Предыстория
Если плыть на катере вдоль побережья Крыма из Феодосии в Ялту, ровную, слегка холмистую полосу песчаных, галечных и каменистых пляжей прерывают кое-где могучие скальные кряжи, выступающие мысами далеко в море. Мыс Хамелеон – желтая длинная ящерица – с открывающейся за ним полосой Лисьих бухт и примыкающей к ним бухтой Коктебеля, черная громада Карадага, длинные каменистые бухты Коозы, поросшие кизилом и дубняком, за ними приземистый уступ – десяток километров неприступного с виду скалистого берега без единого клочка зелени – мыс Меганом, “Большое кочевье”. Катер огибает мыс с торчащей над обрывом белой башенкой маяка – и открывается широкая Судакская бухта. Городок прижался боком к обрывистой скале с генуэзской крепостью на вершине, дальше – гладкая вертикальная скала Сокол и мысы Орел, Капчик, Караул-Оба с новосветскими пляжами и дальше, к Ялте, Южный берег с мысами Кастель и Аюдаг.
Весь этот край я в свое время исходил пешком, оплавал и обнырял. Особенно часто и подолгу живал в Коктебеле, по большей части в бухтах Карадага. Так сложилось, однако, что долгое время незнакомым местом, белым пятном для меня и моих друзей оставался район Меганома. Суровая, неприветливая красота этого места, безлюдье манили, но отпугивали слухи о каких-то секретных военных объектах со строгой охраной и об отсутствии на мысе источников питьевой воды.
Первый достоверный рассказ об обстановке на Меганоме довелось услышать однажды летним вечером на пустынном галечном пляже Сердоликовой бухты. Было уже темно. Мы сидели у костерка, попивали винцо из канистры, закусывали жареными мидиями и травили байки. Мы – это несколько друзей-одесситов, три девушки из Москвы – они стояли в соседней бухте Барахте и заглянули на огонек – и приятель из Питера. Услышав шаги со стороны входа в бухту, мы не очень обеспокоились: для визита пограничников было слишком поздно. Подошли двое, под здоровенными абалаковскими рюкзаками, поверх рюкзаков приторочены гитары. Испросили разрешения остановиться рядом с нашей стоянкой, сбросили на гальку рюкзаки, откинулись на них, взяв в руки гитары, и дружно и ладно сбацали лихую песню. Позже, накормив ребят макаронами и налив вина, мы услышали их историю. Московские художники, выпускники Строгановки, сбежали из душной Москвы и бродили по Крыму в поисках свободы и сюжетов: “…так, чтобы людишек поменьше было”. В этих поисках забрели на Меганом, где прожили неделю в полном безлюдье, питаясь мидиями, рапанами и утоляя жажду водой из лужи от выпавшего один раз дождя да морской водой. Недели им хватило, чтобы снова приобрести вкус к цивилизации (во всяком случае, в ее карадагском варианте), но пейзажи Меганома произвели на них сильное впечатление.
Проговорили мы в ту ночь до рассвета обо всем: о Москве и Питере, о физиках и лириках, о Булгакове и Аксенове, об абстрактной и фигуративной живописи. Из тех разговоров запомнились мне два открытия: Илья Глазунов – кто угодно, но только не художник и на Меганоме можно в принципе жить.
Лева Шубин, мой друг и учитель в течение многих лет и один из лучших знатоков Карадага, тоже утверждал, что на Меганоме можно жить; более того, там в скалах есть родник, о чем известно местным рыбакам… Однажды мы с Жоржиком Зозулевичем плыли на рыболовном сейнере из Коктебеля в Судак (рыбаки подвезли нас попутно) и суденышко огибало мыс вплотную к берегу. Среди бурых и желтых выжженных скал Меганома можно было разглядеть одно небольшое пятнышко зелени, говорящее о наличии воды.
Все эти отрывочные сведения некоторое время накапливались, но не были востребованы, пока у нас имелось такое прекрасное убежище, как Карадаг. Но время шло, Коктебель становился модным, в летнее время очень многолюдным курортом. Карадаг же терял постепенно статус заповедника, ослаблялся режим пограничной зоны, и в тихие чистые, ранее труднодоступные бухты хлынул разномастный поток отдыхающих. Дело дошло до того, что в Сердоликовой бухте был выстроен причал и катер регулярно привозил и выгружал толпы курортников. Пора было линять. Перебазировались в Новый Свет, в чудесную Царскую бухту, но этот райский уголок тоже был под угрозой и уже прогибался под напором враждебной цивилизации. И тут мы вспомнили о Меганоме.
Разведка
В Судаке, в его юго-восточном углу, за речкой, под боком горы Алчак, приютилось странное поселение, известное под названием Хутор. Довольно далеко от пляжа, магазинов и общепита, с привозной водой в цистернах, поселение не привлекало курортников, зато там любили останавливаться небогатые московские и питерские интеллигенты и хиппи. Однажды весной, на майские праздники, мы с другом Жоржем встретились в знакомом доме на Хуторе. Жорж приехал в Судак из Одессы, а я – из Москвы. Целью рандеву был разведывательный поход на Меганом. Предприятие я несколько усложнил, привезя с собой трехлетнюю дочурку Агашу. Милая и гостеприимная хозяйка дома впала в панику, прослышав о нашем плане, и потребовала по крайней мере оставить ребенка в доме на ее попечении, но мы были настроены решительно. Рано утром мы с Жоржем, с Агашкой в рюкзаке за спиной вышли из дому и направились по Южно-Судакскому шоссе в сторону Меганома.
До мыса предстояло пройти порядка десяти километров. Не обращая внимания на “кирпич”, мы бодро зашагали по асфальту. Где-то на полпути до Меганома миновали небольшой поселок из стандартных домов – видимо, военный городок ракетного гарнизона, – вдалеке на холме виднелись какие-то штуки, похожие на зенитные ракеты. Все имело весьма запущенный вид. Особой стражи вокруг не наблюдалось, но мы постарались поскорее миновать опасное местечко.
Вскоре приблизились к отрогам Меганома, шоссе поворачивало влево, в обход горы, а направо, в сторону мыса, уходил небольшой проселок. Где-то в полукилометре от поворота, справа от дороги, на пригорке стоял обветшавший щит с надписью: “Запретная зона. Проход запрещен. Стреляют без предупреждения”. Щит явно относился к прошедшим временам, но мы, разумеется, в ту сторону не сунулись, а поспешили дальше по дороге. Она заканчивалась у небольшой закрытой бухты, образованной какими-то странными плоскими плитами и похожей на искусственный водоем. На берегу стояло несколько заброшенных рыбацких строений. Дальше в гору по каменистому склону вдоль нависающего обрыва вела узкая извилистая тропа. Примерно через километр, обходя скальные выступы самых причудливых очертаний, вышли в широкую долину, амфитеатром спускавшуюся к морю. Открылся совершенно лунный пейзаж: долина была уставлена монолитами в форме каменных сосулек, столбов, арок. За долиной тропа спустилась к небольшой, на редкость уютной бухточке с хрустальной водичкой, с мелкогалечным пляжем, окаймленной скалистыми мысами. В скалах одного из мысов даже нашелся грот, пригодный для обитания. Здесь и решили остановиться. Оставалось найти воду.
Накормили ребенка, перекусили сами. Ребенок нуждался в послеобеденном сне. Начал накрапывать дождик, поэтому устроили Агашку в гроте. Умный ребенок сразу уснул, а мы с Жоржиком налегке, бодренько зашагали дальше. Уже метрах в трехстах от стоянки в каменистой лощине набрели на следы протекавшей здесь временами воды. Поднялись по лощине и в изломе скалы обнаружили пробивающийся между камней родничок в окружении зеленых кустов. Вернулись к биваку довольные, как киты, вскипятили чайку, разбудили Агашку, искупались в прохладной майской воде и направились обратно. Задача найти новое летнее убежище для себя и друзей была решена.
Следующее мое посещение Меганома совершилось тоже в авантюрных традициях. Опять был май. Было назначено рандеву с компанией одесситов в нашей бухте. Я явился туда вовремя, налегке, только со спальником, без палатки и продуктов – всё должны были принести друзья – и расположился привольно, один во всей вселенной, не считая чаек и семейства воронов. Купался в холодной, но приятной воде, грелся на солнышке… День клонился к вечеру. Воспоминания о раннем завтраке в Судаке порядком потускнели, но перспектива поужинать становилась все более призрачной: ребят не видно и вряд ли уже они сегодня появятся. Но духи места явно мне благоволили. Лежу на камушке, рассматриваю прибрежные водоросли и вдруг вижу, как здоровенная рыба – лобан – заплывает на мелководье и болтается тут между камешков. Сбегать на берег, найти большой камень и жахнуть со всей дури по этому лобану было делом одной минуты, и вот, вы не поверите, лобан, оглушенный, всплывает в метре от берега! Коробок спичек, перочинный ножик и старая газета – и вскоре я наслаждаюсь прекрасной запеченной рыбиной. Хватило и на завтрак, а после полудня явились запоздавшие одесситы – у них произошла какая-то накладка с билетами.
В этот раз нас было человек шесть и отдохнули мы с недельку отлично. К концу нашего пребывания на Меганоме в бухту спустилась еще молодая пара – ребята из Москвы (прослышали, видно, свято место пусто не бывает). Чтобы не толпиться, ребята остановились в соседней бухточке. Как-то посетили нас и пограничники, обошлись с нами очень мирно: посмотрели паспорта, стрельнули сигарет, поболтали “за жизнь”.
Не помню, в этот ли раз или в следующий мы с Жоржиком проделали обзорную экскурсию по всему Меганому. Вышли раненько, шли бодренько – уже к полудню взбирались по скальной тропке к маяку. За маяком открывался отвесный обрывистый берег. Выбрались наверх и пошли по плоскогорью. Обогнули строения погранзаставы и двинули дальше вдоль дороги, ведущей на восток. Примерно в середине пути обошли закрытую скальную бухту с ангарами явно военного назначения, постарались поскорее оттуда смыться. Дальше шли без приключений и через пару часов вышли к виноградникам и к поселку Золотая Балка, пройдя через весь Меганом. В поселке – ничего примечательного, только очень старая (на вид – средневековье) маленькая полуразвалившаяся церковь. С обратной дорогой повезло: подкатил автобус на Судак. В городе не задержались – очень уж отвыкаешь от такой “цивилизации”, – сразу же зашагали к Меганому, к стоянке. К вечеру были на месте, поспели к ужину.
Меганом – конец
По-моему, были мы с друзьями на Меганоме еще один или два раза, отдыхали то там, то в других местах, а потом был перерыв. И вот сравнительно недавно Жоржик решил навестить знакомые заповедные места и, взяв такси (другие времена – другие нравы), заехал из Веселого на Меганом. Лучше бы не заезжал! Никаких военных, никаких пограничников, зато полно на берегу отдыхающих и изобилие следов человеческой жизнедеятельности. Видимо, вояки, лесники и пограничники играют в нашей туристской жизни ту же полезную роль, что и хищники в природе, – сохраняют экологический баланс, убирая паразитирующих и слабых.
∙