Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2010
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Невидимая вода
В темной глубине огромной вахтанговской сцены…
(Вот она, поражающая своими масштабами сталинская театральная архитектура, такое ощущение, что строили по лекалам Большого театра, предполагая: вожди буду сидеть в этих ложах и рукоплескать главным актерам империи.)
Так вот, в темной глубине вахтанговской сцены, на маленькой скамеечке, пока Отелло, Яго и Дездемона переплетают свои жизни в ужасном рисунке, сидят два человека. Два седых старичка в очках.
Вид у них ужасно смешной. В руках – обычные пластмассовые канистры, пятилитровые, наполненные водой, еще и зачем-то перевязанные веревочками. В самом начале спектакля они к тому же подворачивают штанины до колен, как будто собираются идти по лужам. Это невыразимо трогательные и смешные два брата-близнеца (в программке их не прописанная у Шекспира роль так и называется у Някрошюса “Братья”), которые четыре часа подряд в такт музыкальному ритму трясут канистры по очереди – то один, то другой.
Смысл их роли, собственно, в том и состоит, чтобы добиться этого странного звука, когда вот так дергаешь канистру, раздается невнятный плеск, будто вода сама себя жует…
Так коротко и утробно плещется вода в реке, в канале, наверное, в венецианских каналах тоже, вода стоячая, гниловатая, не речная или морская, городская, пропахшая водорослями, зеленая вода, но и она шевелится иногда, издавая этот короткий утробный звук.
Два брата-близнеца, которые весь спектакль держат у себя на коленях нелепые канистры и в такт медленной, страстной, выворачивающей кишки музыке трясут их, добиваясь утробного звука воды, это и есть главные действующие лица в спектакле “Отелло” – роль немая, дурацкая, непонятная, но все равно главная, это чувствуешь сразу и все четыре часа пытаешься понять: в чем же она?
Спектакль, который Эймунтас Някрошюс привез в Москву этой осенью на сезоны Станиславского, называется “Отелло” и поставлен им одиннадцать лет назад. Шел на спектакль с некоторым недоумением: а зачем? Ну да, “новый” (для нас, москвичей) литовский спектакль. Литовцы Карбаускис и Туминас с огромным успехом давно работают в Москве, спектакль рижанина Херманиса по рассказам Шукшина (в Театре Наций) – может быть, единственное московское театральное событие, про которое наша тусовка не успевает забыть до конца сезона…
Мне все это известно и понятно, что какой-то внутренний ущерб, надлом современного российского человека, – он и в театре вот так проявляется, через бешеный успех другого менталитета, другого исторического времени, другого взгляда на мир, потому что свой безумно надоел…
Но Отелло-то здесь причем? Мавр венецианский?
Ну, наверное, как раз притом, что мавр, и притом, что венецианский. Не так уж много времени прошло (максимум лет 50) с тех пор, как актерам перестали делать черный грим на лицо, когда они выходят играть эту роль. Перестали мазать их сажей. Да, Отелло черный, страшный, чужой, из другого места, совсем “не наш”, пришлый гастарбайтер – а при этом такой важный, такой большой человек, как какой-нибудь член Политбюро из Средней Азии, который еще не так давно сидел тут, в вахтанговском великолепии, и рукоплескал из директорской ложи Юлии Борисовой, ах, какая женщина, принцесса Турандот… Для государства неважно, откуда он и кто по крови, для государства важно служение. Опыт. Карьера. Компетентность. Лояльность. Воля.
Тема служения едва ли не главная – Отелло не просто военачальник, занимающий в венецианской иерархии важнейший пост, он серьезный руководитель, решающий судьбы людей, он политик, администратор, наместник Кипра, по сути дела, он мэр.
И весь механизм пьесы – не просто человеческая подлость, клевета, навет, да нет, это бюрократическая интрига, причем с блеском проведенная: одного чиновника обделили важным назначением, а он ждал, готовился к карьерному росту, место-то было ключевое, сладкое, вроде вице-мэра, к такому месту долго нужно идти, и тут облом, глупость, бред, назначают какого-то придурка и… да, он переживает, на стену лезет, он мстит, он окольными путями пробивается в эту политику, через жену, через слухи, сплетни, компромат, через уши, через постель, что угодно. Лишь бы доказать, ответить, чтоб им там горячо стало, неприятно, чтоб служба медом не казалась. На жене прокололся-то наш Отелло, наш наместник Кипра, наш мэр, наш большой человек!
И вроде все правильно. Да. Про это же пьеса.
Но кто все-таки шевелит эту зеленую воду?
Может быть, два смешных старичка, два брата-близнеца в подвернутых брюках, два пенсионера с пластмассовыми канистрами? Под эту сладкую бесконечную музыку времени?
Вообще прибой, прибрежный песок, ветер, солнце, волны – невидимый, незримый, показанный лишь в реакциях и пластическом рисунке фон литовского “Отелло”. Режиссер Някрошюс не дает зрителю забыть про Кипр, про то, что это остров, и кругом море, теплое, зеленое; про терпкий морской воздух, наполненный мельчайшими частицами воды, – с водой тут все время взаимодействуют, ее льют, ее рассматривают, ей поклоняются, ее перешагивают. Вода везде. Видимая и невидимая.
Поэтому и старички. В звук моря, в шум виртуальной воды (фонограмма прибоя, грохот волн) они вплетают голос воды реальной, они ее держат, хранят, шевелят, заставляют говорить, двигаться. Они и есть боги. Те, которые всегда на нас смотрят. И не вмешиваются. Никогда не вмешиваются.
Спектакль Някрошюса (не уверен, что и сама пьеса, текст Шекспира – он всегда обо всем на свете) именно об этой воде в канистрах. Об остановленном времени.
О том, как неинтересны сейчас карьеры и интриги. О том, что нет уже никакой политики. Если переводить на язык нашего российского повседневного менталитета, – что нет уже никаких премьеров и президентов, никаких выборов и цены на нефть, нет никакого 2012-го и 2120-го, нет проблемы, как жить в этом государстве, нет вообще ничего, о чем говорят по телевизору или не говорят. Все кончилось. Все прошло.
Есть только эта женщина. Собственно, и раньше было известно, что для того, чтобы сыграть “Отелло”, надо показать Дездемону. Тут нет секрета.
Дездемона (ее играет Эгле Шпокайте) и есть единственный смысл спектакля, то есть пьесы, то есть жизни Отелло, и жизни Яго, и жизни всех народов мира, и вообще всего, что происходит на наших глазах и вне наших глаз, сейчас, пятьсот лет назад, пятьсот лет вперед, это вообще единственный смысл происходящего, но объяснить это трудно, невозможно, нельзя. А вот Някрошюсу – удается.
Для того и нужна вода, льющаяся, шумящая, и тихо булькающая в канистрах, и присутствующая невидимо в любой точке, вода как сущность, которая не поддается ничему, ничего не означает и ничего не говорит. Женская любовь сжимает сердце таким же восторгом и тоской, как эта вода.
Как показать Дездемону? Как показать ее любовь? Как сделать так, чтобы все остальное было неважно?
Режиссер делает это, по-моему, очень просто. Там, в спектакле, есть непростые вещи, сложно придуманные, выстроенные, изощренные, но это совсем не касается Дездемоны. Ну да, она балетная девушка и рисунок ее роли чуть балетный, танцевальный, худые лодыжки, босые пятки, суставы, локти, все ходит ходуном, все завораживает каруселью, но он мог быть и другим, в принципе, этот рисунок. Не в нем дело.
…Мир так много говорит о любви, так часто объясняет, что такое любовь, все 24 часа в сутки он трактует это понятие с помощью тысяч медиа, социальных сетей и средств связи (платок Дездемоны – сейчас это была бы нестертая запись в фэйсбуке), но мне кажется, я тысячу лет уже не видел женщину, которая бы просто своим телом говорила о любви чистую правду так, что я заплакал. Извините, это недопустимая для рецензии вещь, но так было. Увы.
Хорошо, а что дальше? Как трактовать эти ужасные события? В том-то и дело, что трактовки нет. Эймунтас Някрошюс железной рукой раздвинул рамки пьесы. И события стали неинтересны и неважны. Исчезли проблемы власти, собственности, морали, политики. Исчезло все. Стало стыдно даже думать о том, о чем думали все актеры и режиссеры, бравшиеся за эту вещь. Ну почему убил? Потому что ревновал? Потому что темперамент? Другой менталитет? Потому что подлость? Потому что венецианский мавр? На службе государства?
Да нет, конечно. Божество любви изображено в пьесе таким образом, что становится понятно – иного и быть не должно.
Ну как ее не убить, посудите сами?
Когда любое сомнение в том, что она не твоя, что она может быть с кем-то еще, делает этот мир бессмысленным, оскорбительным, нелепым. Никто здесь не осудит Отелло, потому что он прав.
И поступил единственно возможным образом.
Я задумался об этом, выходя из памятника сталинской архитектуры на Старом Арбате. Было холодно. Улица опустела к полночи. Ушли уличные музыканты, прохожие, торговцы, милиционеры и те, кого они ловят. Не было почти никого. Не хватало лишь воды в канале.
Набережная Москвы-реки была в двух шагах.
Когда я в следующий раз смогу несколько часов зачарованно смотреть на шаманство танца и радоваться тому, что есть эта плоть, и жизнь, и пространство, пустое и гулкое, и эти звуки, нелепые и волшебные? Нескоро.
А ведь в этом и есть причина успеха литовского театра в Москве – он никак не откликается на “проблемы современности”. Он просто не в курсе, он не знает, что это такое.
Он не актуален. И я позавидовал им, этим людям, живущим в маленькой стране и в очень большом, вечном мире.
∙