Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2010
Александр ФУФЛЫГИН
Наш ответ Честертону
НА ЭССЕ “В ЗАЩИТУ ДЕТЕКТИВНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ”
«Если Вы хотите понять, – писал Честертон, – почему так популярны детективы, вам придется, прежде всего, отказаться от нескольких штампов. Например, не следует считать, что народ предпочитает плохую литературу и любит детективы за то, что они плохо написаны… Если детективы читают чаще, чем справочники, значит, они интересней”.
Журналистские мученья Честертона в защиту всякой литературной дешевизны понятны: журналистика как основная профессия Гилберта Кийта тоже, сама по себе, дешева, потому что слишком сиюминутна, потому что накрепко прикручена к определенному моменту. Она, в отличие от беллетристики, к примеру, требует красочных оправданий, ибо при всем своем бижутерийном, пластмассовом блеске рассчитывает ворваться в вечность на белом коне.
Детективу тоже нужно оправдание его дешевизны – тиражи, поспешно сколоченная и мнимая остросюжетность, нарочитое упрощение техники письма с обязательной ссылкой на заботу о читателе. Я себе легко представляю этих мастеров – каких-нибудь авторов бестселлеров, А. и Б. Они садятся за письменные столы, якобы вооруженные благороднейшей целью: с нелегкой думой о читателе. И вот как они это делают.
Эти ловкие, разнородно одаренные шрифтштеллеры А. и Б. перьями продавливали бумагу до столешниц, будя читателя не рифмами, но сюжетами, ибо лишь сюжетом можно разбудить читателя от достоевской спячки, задобрить надушенного духами душку редактора душевными строками о том, как один пошел к одной, там встретил другого, а другой был тем-то и тем-то и затаил на первого то-то и то-то, и это то-то и то-то вкупе с тем-то разыгралось в душе другого, вскипело и прорвалось наружу. (Дрожа от исключительно животного возбуждения, читатель, одетый в шкуру мамонта, слюнявым пальцем поспешно перевернул страницу и почесал себя под хвостом.) Началась заваруха, а один оказался слаб здоровьем и помер от страха, а нечаянно оказавшийся рядом киллер через окно застрелил другого, а одна тронулась умом, потому что узнала в киллере собственную маму, которую потеряла вот уже несколько лет как.
Но органы оказались куплены, и нечаянный свидетель преступления – больной геморроем домосед с волшебными талантами Гарри Поттера – пылесося ковер, раскрывает преступление. Он допрашивает киллера в приватной обстановке.
“Я наблюдала за моей дочерью несколько лет, – рассказала ему мать-киллер, – мне не нравилось, как один обращался с нею, но я терпела во все мое суровое материнское сердце. Всему есть предел, есть предел человеческой жестокости, и когда они вдвоем свели мою доченьку, мою малышку, мою козочку с ума, я купила на овощном рынке винтовку и застрелила другого. А то, что один помер от страха, то я не виновата. Я к нему хорошо относилась, хотя он и заставлял мою дочь торговать телом и наркотиками, а милиция ваша вся куплена, и нету просвету в этом ужасе, в этой отвратительной стране! Развяжите мне руки, я надкушу воротник, в который у меня зашита ампула с ядом, потому что все равно вы меня в Израиль не отпустите!”
Плачет рыночный торговец, сочувствуя нелегкой, сломанной судьбе киллера, и помидоры, сложенные пирамидой, от его слез сияют, и торговля просто прет. Плачет девочка в иномарке, радуясь, что хотя бы не так скучно было убивать время и что в этом убийстве у нее есть соучастник – автор, ведь всегда приятно сознавать, что ты не один потянешь лямку (дура, ведь это групповуха!). Плачет обыватель, поливая слезьми огород, и оттого посаженная в этом огороде продукция колосится и опомидоривается. Скинхеды, сбившись в кучу, взахлеб шепчут: “Эх, брат…”, затягивая многоточие до перебоев в дыхании. Плачут рабочие. Плачет милиция. Плачут пожарные.
Дисциплинирован и толков детективщик: в срок сдает свои кровавые дела в издательства. Удобоваримый редактор корректирует многостраничные кровопролития. Росчерком клавиатуры он отсылает героя, выношенного автором в авторских же лобных долях, на зюйд-зюйд-вест за покупками, а на его место примащивает матерого следователя с подержанными, книжными ухватками людоеда. Тот плечом взламывает бумажную дверь, не оставляя следов и звуков, опаучивается, вися под потолком, дабы не заметил несчастный убийца, который, впрочем, ничего заметить и не может: у убийцы (он ведь убийца!) косоглазие, двуглазая катаракта, куриная слепота, обширная миопия.
“Нет, нет и нет! – безапелляционно, но с желанием прислушаться к требованиям редактора заявляет автор. – Я не позволю так издеваться над своим детищем. Что же это получается? По смыслу детектива, согласно его фабуле: это мой герой грудью встречает напор киллера, а не шатается по продуктовым лавкам! Он – герой, понимаете? Причем же здесь следователь? Следователь – фигура одиозная, огосударствленная, ей отведена другая роль. Он не может быть героем, он при исполнении. Современный же читатель чтит и любит героев из своей среды. Эдаких простых людей, похожих на него самого. Я ему их даю. К тому же, корректируя роман, вы вмешиваетесь в сюжет, тончите сюжетные линии и ходы, меняете характеры, сводите на нет чисто детективные заморочки, в которых и есть вся соль. Что же теперь получит читатель? Бездетективщину?”
У редактора вид тертого калача, у него взгляд адвоката, затылок боксера и правое ухо тюнинговано под держатель мобильного телефона (что ж, у новоотечественного книгоиздателя руки должны быть свободны; ему надобно касаться рукописей, чтобы везде на них оставлять следы крови).
“Наши читатели, – говорит редактор, – тупые, бесхарактерные идиоты. Хотите кофе? А авторский договорчик на десять лет хотите? Это я пошутил, возьмите валидол. У наших читателей нет воображения и соображения, а вы тут лезете с какими-то заморочками детективными-шметективными. Минимумы крови нашего читателя больше не удовлетворяют. Не надо играть в Пуаро. Те капли крови, которые он расследовал, сегодняшний читатель даже не заметит. Его даже реки крови не удовлетворят. Ему подавай моря, и то – в крайнем случае. Океаны, лучше всего. Так что подумайте над этим”.
Убийца вторгся в квартиру грубо и нежданно, застав следователя врасплох; следователь, измученный ночными левыми дежурствами в казино, воспаленными глазами пытался высмотреть во мгле его хищнические, угрожающие повадки рыси. Следователь не был готов к тому, что убийца не включит свет; а ведь им еще в здании прокуратуры был замаринован выкрик “Сдавайся!” с одновременными:
1. выпрыгом из-за кресла в надежде ввести убийцу в состояние шока;
2. пальпацией в области курка табельного левольверта.
Откуда же было следователю знать, что под вечер разыгрываются разнообразные куриные слепоты, нападающие на граждан убийц, и что вошедший в квартиру гражданин не видит ни уха, ни рыла, ни зги, и свет оттого включать ему без надобности?
Что за превентивнейшая мера – темнота! От слишком многих детективных темнот кружится голова наивного чтеца, взявшегося одолеть путаницу жанра. Наседающий мрак пахнет татем. Распахивая двери приватизированных обиталищ и личного автомототранспорта, впускаешь заоконные опасные потемки внутрь, ближе к сердцу, но тьма таит достаточный запас неожиданных мордогематом, колото-резаных мясопробоин, которых, наверное, где-то видимо-невидимо. Может быть, они просто где-то свалены в кучу либо складированы, пронумерованы и прошиты, но возле них, видимо, сидит некий имярек, мастер детективного жанра, черпает с удовольствием, брызжет направо и налево и льет – с разудалым вдохновением – на страницы собственных рукописей. Есть в жизни самозадающиеся вопросы, и один из них: неужто стенки черепных коробов читателя тонки и сквозь них тоже видна темнота?
Убийца, к тому же, был еще и глуховат: атрофия среднего уха, врожденная полуглухота, хроническое, превышающее все допустимые нормы скопление серы в ушных раковинах. Глухота, и ее синоним – тишина, тот же рычаг, способствующий перевороту читательского сознания, и вот мастера жанра наваливаются на рычаг, кряхтят, выворачивая уже давно вывернутое, наивно полагая, что таким образом им удастся кому-нибудь мозги вправить. Завязь разума (повсеместно мы имеем лишь завязи, разум же встречается лишь местами) нельзя тянуть вверх, оттого она не прорастет скорее, ее следует холить и лелеять, да поливать чаще. Вместо этого мы консервным пальцем откупориваем банку чтива, подцепляем пресные ломтики страниц, жуем, едим в метро, в электробуханках общественного транспорта, обжираемся на ночь этих литературных пестицидов, оставляя в постели крошки оброненных запятых. Мы раздаемся в теле – не в разуме, ибо неразгаданные неразгадки переполняют нас, как углеводы.
“Послушайте! – восклицает измученный автор. – Подмена личности – это уже слишком! Кто в кого вселился? Убийца в следователя? Но как? В первых главах вы заставили меня переписать сцену борьбы главного героя с убийцей и сделать из нее сцену борьбы следователя с убийцей. Как же теперь быть? Следователь и убийца – одно и то же лицо? Кто же тогда и с кем боролся?”
“Наши читатели, – отвечает редактор, – безмозглые и пустоголовые болваны. Они и не заметят подмены. Но подмена личности нужна. Сейчас мода на это. Читатель подмены ждет. Ждет спонсор. Он и деньги-то дал издательству под подмену личности. Очень ему, знаете ли, захотелось, чтобы хотя бы в одной книжке убийцей стал следователь. Пущай, говорит он мне, этот самый следователь и есть убийца. Пущай, он мне говорит, сам мокруху совершит, сам раскроет, сам ужаснется и сам поймает себя за шкирку. Дадите мне, он говорит, десять экземпляров, я пацанам покажу, чтобы хоть какое-то удовлетворение в жизни было. Такой у нас спонсор. Отказать ему не можем”.
Автор, получая гонорар, в окошко кассы: “А может быть, черт, он и прав. Подмена личности! Это ведь так интересно: убийца и сыщик в одном лице!”
“Дайте почитать!” – молит кассир, глядя на автора влюбленным взглядом институтки.
К тому же не знал следователь и того, что убийце нечем было включить свет: у него отсутствовала правая рука, а левой он держал авоську. Значит, тоже занята. Прогуливаясь в холле особняка под названием детектив, встречаю бабу с вздувшимся кошмарным зобом, ей он привычен, привычен он окружающим. Встречаю безрукого немого. Жутко картавящий следователь говорит подозреваемому: “Здгаствуй, подозгеваемый!” – “Дластвуй, длузок!” – отвечает подозреваемый.
Честертон объявляет все это литературой народной, ибо “…должна была появиться народная литература о романтике современного города; и возникли популярные детективы, такие грубые и освежающие, как баллады о Робин Гуде… Рассказ о недремлющих стражах, охраняющих бастионы общества, пытается напомнить нам, что мы живем в вооруженном лагере, в осажденной крепости, а преступники, дети хаоса, – лазутчики в нашем стане…”
Никак не могу принять всю эту красивость на счет современного детектива: добродетель, имеющаяся в нем, сомнительна и поверхностна, героика героя, его броневая непробиваемость – тянет на психическое отклонение; цинизм автора и созданных им милых чудовищ – безмерен и бессмыслен.
Докучлив критик во мне со своим перманентным ноем, взрывчат, но не опасен. Его излияния не кровопролитны, хотя кровопролития он ищет и жаждет, ибо, как ему кажется, лишь с избытком выпитой крови можно вытошнить из себя всю эту чушь, все эти пустомелия и околохождения. Сомнительные рубаки с плеча думают сомнительные думы, распечатывают их на модных принтерах, суют нам в довольные моськи.
И сыплется манна небесная из этого рога изобилия, но вязнет на зубах, вяжет язык, вместо того, чтобы насыщать. Сосется пока только лишь пена, прущая из отпертой бутыли, ее многие сладкие пузырьки пьются с наслаждением, но оболочка их слишком тонка, а внутри – пустота, лишь воздух, являющийся объектом труда не литератора, но пустомели.
Замызганы, заслюнены уголки страниц тех самых книг, где обитали когда-то люди, и обитать могли бы и сейчас, нужно лишь напрячься, лишь захотеть, лишь перестать думать о несуществующем скопище убийц и жертв, никак не могущих наубиваться и наумираться вволю.
Есть кто-нибудь, кто запротестует против откладывания в сторону прочитанной книги, кто прижмет ее восторженно к груди и прослезится?
Разве созданы они первопечатниками для того, чтобы покрываться общественной копотью, выхлопной гарью, ведь легкость их обманчива, многостраничность более многостранична, чем кажется?
Если нет числа фантомам в конфетных фантиках, то когда же хотя бы почувствуется усталость от них?
•