Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2010
Вячеслав Пьецух
Эволюция продолжается
рассказы
НОБЕЛЕВСКАЯ РЕЧЬ
Ваши Королевские Величества, достопочтенные члены Шведской академии, дамы и господа!
Понятное дело, что мне, заурядному русскому писателю из простых, каких у нас в России водится столько же, сколько у вас пожарных, Нобелевской премии не видать как своих ушей. Но воздать должное сей славной награде, которой издавна отмечаются высшие достижения духа человеческого, хочется позарез.
Обидно, господа! Больше ста лет существует это самое престижное и непомерно щедрое воздаяние за круглосуточные бдения, головокружительные открытия в области прекрасного, за мужество, выказанное под пытками синтаксисом и токами воображения, за нерушимую верность гуманистическим идеалам, а Россия все сидит при своих пяти Нобелевских премиях, которыми в разное время были удостоены один прямой гений, два “безродных космополита”, большевистский угодник и протестант. И главное, за какие такие заслуги перед Богом и людьми? Кто-то (по слухам, на пару с таинственным соавтором) написал сказание о загадочных казаках и, видимо, взял господ академиков экзотикой и сепаратистскими настроениями, другой сочинил лихорадочную сагу невесть из какого быта, да еще исполненную не по-русски, а как будто на эсперанто, третий по преимуществу тем покорил читающий мир, что лютой ненавистью ненавидел большевиков.
Куда смотрит Шведская академия? Ведь за сто с лишним лет, что эта почтенная организация орудует на ниве изящной словесности, Россия явила миру целый сонм гениев, который образуют самые искрометные имена. Один Чехов способен затмить любую национальную литературу, а между тем при жизни у него не вышло ни одной книжки за рубежом, а Лев Толстой (ему отказали в Нобелевской премии буквально за то, что он не любил аллопатов и паровоз), а Горький с его всемирной известностью, даром что местами он все-таки слабоват, а Бабель с его бессмертной “Конармией”, а Зощенко, Платонов, Пришвин, Ахматова с Цветаевой… ну и так далее, заключая Пильняком-Вогау, Колбасьевым и Добычиным, о которых на Западе никто даже и не слыхал.
Спрашивается: в чем дело? А дело, сдается, в том, что просто-напросто нас не любят, а не любят оттого, что не понимают, а не понимают по той причине, что не хочется понимать, что мы им неинтересны, как аборигены острова Шикотан. Вот сценариста Хэмингуэя они полюбили, потому что он писал о понятном: о том, как в Африке охотятся на антилоп, как ловят рыбу в Атлантическом океане, как весело жить в Париже и противно воевать в Италии, как это, в сущности, занятно, что если где-то зазвонит колокол, то обязательно по тебе. Все прочее, что хоть на йоту мудренее сей подростковой белиберды, как правило, остается за рамками понимания и, следовательно, внимания, и даже своему в доску Томасу Манну академики дали Нобелевскую премию не за великую “Смерть в Венеции”, а за тягомотных “Будденброков”, которых до конца дочитать нельзя. Какой уж тут Чехов со своей “Степью” или “Свирелью”, когда, с точки зрения здравомыслящего шведа, по всем без исключения чеховским персонажам, от Каштанки до полкового доктора Чебутыкина, плачет навзрыд сумасшедший дом.
Спору нет: любить нас особенно не за что, тем более что в Европе давно миновались времена Джордано Бруно и Савонаролы, а у нас еще наберется немало любителей пострадать. Мы и вороваты, и плевать нам на правила дорожного движения, и взятки у нас не берут одни паралитики и дошколята, и уж если мы воюем, то до последнего патрона, и нет у нас такой моды – сдавать без боя антикварные города. Но возьмите в толк, господа хорошие: немец может озвереть по указанию свыше, шведы сидят по преимуществу на тефтелях, итальянцы не умеют играть в шахматы, с французами, кроме как о деньгах, не о чем говорить… Однако же романо-германский мир нам бесконечно интересен, ибо мы, русские, публика вообще заинтересованная, и даже бывали случаи, когда сочинения Оноре де Бальзака сначала выходили у нас по-русски, а уж после во Франции по-французски с запозданием месяца в полтора. А вот знал ли, нет ли автор “Человеческой комедии” о существовании русской литературы – это еще вопрос. Скорее всего, не знал. Кабы он имел представление о состоянии нашей изящной словесности, да хоть прочти он на досуге одних гоголевских “Старосветских помещиков”, то, надо полагать, бросил бы с горя свое перо.
Такое небрежение тем более обидно, что после Сервантеса, который открыл художественную литературу, как открывают новые планеты, Запад отнюдь не подхватил новации великого испанца и еще лет триста, до самого Марселя Пруста, культивировал приложения к Большой Британской энциклопедии, исторический роман мальчикового замаха и вариации ископаемого “Сказания о Гильгамеше”, приправленные германской рассудительностью над трупом поверженного врага. И только в России, стране снегов и заборов, традиция Сервантеса нашла достойное развитие у писателей и пристальное внимание у читателей, так что смело можно объявить: в течение двухсот лет, от Гоголя до реставрации клана Мамонтовых-Рябушинских, только в России и существовала литература в правильном смысле этого слова, как дело литургическое, как служение человеку через приобщение святых тайн.
Но обласканы Шведской академией отнюдь не мы, а преимущественно писатели романо-германского направления, более или менее достоверно повествующие о терзаниях бедной девушки, которую никто не берет замуж, перипетиях какой-нибудь предвыборной кампании, страстях репродуктивного возраста или про то, как ушлые люди делают деньги из ничего. Оттого-то среди Нобелевских лауреатов частенько попадаются прямо загадочные фигуры, да вот хотя бы Хенрик Понтоппидан, или Владислав Реймот, или господин Фо; кто такие? почему такое? откуда повылазили? и вообще, кто из них написал “Муму”?
Между тем настоящая литература озабочена и печется об одной-единственной субстанции – о душе. По-другому и быть не может: она, то есть наша неприкаянная душа, потому представляет собой вечный объект изящной словесности, почему вечный объект анатомии – тело человеческое, а черной металлургии – чугун и сталь. Во всяком случае, вся русская литература от протопопа Аввакума до раскола Союза советских писателей, бережно копалась в человеке, исследуя феномен его души. О чем написан лесковский “Очарованный странник”? Вовсе не о злоключениях кавалерийского коннесера, а впоследствии послушника, – о душе. О чем эпопея “Война и мир”? Отнюдь не о том, каким образом личность коррелирует с историческими процессами, – о душе. Оттого у нас в России прежде и читали-то, как жили, ибо нет ничего интереснее, трогательнее, заманчивее, чем полное знание о себе. Да еще приобщение святых тайн через литературу прежде внушало читателю благородное беспокойство, поскольку из книг выходило, что все не так просто, как записано в свидетельстве о рождении, и, может быть, существовать надо все-таки с оглядкой на вечное бытие. Да еще художественное слово высоко поднимало человека в его собственных глазах, так как, по здравому рассуждению, он неизбежно приходил к мысли о богоподобии своего бренного существа, несмотря даже на противную рожу и отвратительный антураж; если чиновник 14-го класса, как Саваоф какой-нибудь, способен сотворить из ничего Татьяну Ларину, то и он, будучи чиновником 14-го класса, видимо, тоже некоторым образом Саваоф… Он еще потому придерживался этого убеждения, что верил в Татьяну Дмитриевну больше, чем в знакомую цветочницу, которая торгует тюльпанами за углом.
В общем, за двести лет неустанных трудов наши писатели возвысили свое ремесло до высот белой магии, колдовства и накопили такие перлы и диаманты по департаменту изящной словесности, что не освоить корпус великой русской литературы – значит жестоко обобрать самого себя.
Тем более удивительно, что господам распорядителям Нобелевской премии дела нет до наших сокровищ, и они выискивают по европейским закоулкам что-нибудь такое… не похожее ни на что. Как говорится, бог в помощь, мы себе так и так цену знаем и нам никакие распорядители не указ. Однако желательно объявить: что-то неладно в Шведском королевстве, это, пожалуйста, имейте в виду, Ваши Королевские Величества, достопочтенные члены Шведской академии, дамы и господа.
ПОЛУПОДВАЛ
1
Наша Контора располагалась недалеко от угла Газгольдерного проезда и шоссе Первопроходцев, которым во время óно гоняли каторжников “в места не столь отдаленные”, и занимала целый полуподвал длиннющего пятиэтажного дома, построенного итальянскими военнопленными в 46-м году.
Помещение было сырое, запущенное, с низкими донельзя потолками, обшарпанными стенами, все в каких-то трубах, выкрашенных белой клеевой краской, с грязными окнами, выходившими на тротуар, которые пропускали так мало света, что мы жгли электричество полный рабочий день.
Это была странная Контора – чем мы все занимались, сейчас не скажешь, ни призадумавшись, ни сплеча. Формально она считалась подразделением Министерства строительства подземных коммуникаций, но в нашем полуподвале кто сочинял какие-то загадочные сводки, кто писал справки на предмет деторождаемости за Полярным кругом, кто рисовал таинственные графики бог весть на какой предмет, кто сводил метафизический дебет с метафизическим кредитом, а заведующий сектором агитации и пропаганды день-деньской очинял от скуки карандаши; лично я кропал очерки о Героях социалистического труда. Поскольку мою норму составлял один очерк в квартал, я по преимуществу занимался чтением мемуарной литературы, которой в нашей библиотеке было полным-полно. В те злопамятные дни я читал воспоминания “старых большевиков” и отчасти с завистью изумлялся тому, какие в прежние времена водились чудные люди, безоговорочно веровавшие в свою фантастическую идею и готовые за нее подняться на эшафот.
Словом, мы валяли дурака, частенько выпивали и ходили курить на лестницу каждые полчаса. Впрочем, время было такое: поскольку тогдашний способ существования подразумевал поголовную занятость трудоспособного люда, власти предержащие шли на разные дурацкие ухищрения, лишь бы занять народ с восьми часов утра до пяти часов вечера, чтобы он не баловался, чуял себя в струне.
Компания у нас подобралась, как говорится, пестрая, похожая на миниатюрную копию нашего имперского государства; были у нас, разумеется, представители сильного пола и прекрасного племени, доки и неучи, бездельники и трудяги, субъекты с уголовным прошлым, молодежь и старичье, были татары, евреи, литовцы, украинцы, молдаване и русаки.
Начальником в нашей Конторе восседал Александр Федорович Петухов; это был очаровательный алкоголик и милейший человек лет так под шестьдесят, приземистый толстячок, фанатичный любитель оперы, бывший кавторанг (то есть капитан второго ранга на военно-морском диалекте), некогда заведовавший всей артиллерией Черноморского флота и при случае говоривший “мористее” и “рапóрт”. На службе и в быту он был тих и покладист, никогда не устраивал разносы подчиненным, потому что, собственно, и скандалить-то не было оснований, так как народ занимался чем-то ускользающим, не дающимся на ощупь, и наша Контора существовала в каком-то ином измерении, чуть ли не в “тонком мире”, не то что, положим, соседний “Механический завод имени Х-летия Октября”.
В рабочую столовую этого невидного предприятия мы ходили обедать по будним дням. Кормили там дешево и на редкость вкусно, впрочем, это на мой салтык, на вкус самого что ни на есть простолюдина и уроженца захолустной Преображенской заставы, за которой уже шли картофельные поля. Например, копеек за сорок-пятьдесят подавальщица Люба ставила хлеба вволю и могла предложить чудесный винегрет, тарелку ароматной ухи из морского окуня или гороховый суп с копченостями, “микояновскую” котлету с макаронами и подливой и стакан густейшего киселя, больше похожего на желе.
После обеда мы вообще ничего не делали; кто шел в каморку нашего художника Миши Цикли языком молоть, кто сбегал в кино на трехчасовой сеанс, кто, разомлев, прилаживался прикорнуть где попало, а мы с библиотекаршей Верочкой Спичкиной иной раз, запершись в “красном уголке”, устраивали такую камасутру, что в зрелые годы совестно вспоминать. Один заведующий сектором агитации и пропаганды Веня Столетов сидел за своим столом и по-прежнему очинял от скуки карандаши.
В конце рабочего дня мы неукоснительно собирались в кабинете нашего руководителя Александра Федоровича Петухова, который уже был заметно навеселе, как бы для порядка и смотра наличных сил. Проформы ради он объявлял нам программу действий на завтра, но скоро сбивался на флотскую тематику, чем неизменно нас трогал и забавлял.
– А знаете ли, друзья мои, что такое “адмиральский час”? – например, говорил он, смешно выпучивая глаза.
– Откуда?! – со всех сторон раздавались ехидные голоса.
– “Адмиральский час” это вот что, друзья мои… Ровно в полдень, когда рында (это такой корабельный колокол) сыграет заветную склянку, вся команда выстраивается в очередь на верхней палубе, у грот-мачты, и капитан судна, а то боцман, а то вахтенный офицер (это как когда) подносит каждому матросу манерку водки – водка ядреная, манерка из серебра! Выпьет матрос свою порцию, крякнет, погладит себя по животу и скажет: “Словно как Христос босыми ногами по душе прошел!” Во какие были дивные времена! Теперь этого баловства и в заводе нет.
После производственного совещания мы еще долго не расходились, хотя почти все были люди семейные и подуставшие от тоски. Весь статистический сектор усаживался играть в нарды, дамы, под водительством Веры Ивановны Хохловой по прозвищу Стрекоза, занимали библиотеку, что-то вязали, противно щелкая спицами, и обсуждали свои несчастья, Александр Федорович отсыпался, посвистывая ноздрями, Миша Цикля рисовал шаржи, в отделе писем рассказывали скабрезные анекдоты, а мы с Веней Столетовым до одурения играли в шахматы, предварительно запасшись бутылкой портвейна и полукругом краковской колбасы.
2
Около полудни 12 февраля 1978 года (то есть как раз в преддверии “адмиральского часа”) к нам в Контору заявился странный мужик; он был в дорогом черном пальто, застегнутом наглухо, в черной шляпе с нетронутой тульей, в старомодных роговых очках и галошах, которые в ту пору уже не носил никто. Незнакомец прошелся по нашему коридору чудной походкой, именно акцентируя каждый шаг, ненормально широкий, и в такт ему вперед-назад покачивая головой, как ходит птица-секретарь, внимательно прочитал стенную газету “Шпильки” и зашел в кабинет Петухова без стука и приглашения, как к себе. Все наши были заинтригованы и даже слегка напуганы, что неудивительно, поскольку, по крайней мере, на моей памяти, никто вот так запросто в нашу Контору не заходил.
– Кто бы это мог быть? – судачили мы на лестнице, дымя болгарскими сигаретами, и наперебой выдвигали следующие версии, одна отчаяннее другой…
– Наверное, этот мужик из пожарного надзора, и сейчас нас заставят скидываться на мзду. А у меня, представьте, остались до получки считанные гроши.
– Пожарники…
– Надо говорить – пожарные.
– Ну пожарные! Пожарные шляп не носят, и очки среди них такая же редкость, как у цыган. Это, наверное, товарищ из милиции, который собирает показания насчет той старушки, которая выбросилась с пятого этажа. Помните, на той неделе старушка выбросилась из окна?
– Нет, ребята, это точно товарищ из Министерства, который пришел разгонять нашу лавочку за разгильдяйство и гедонизм.
– Гедонизм – это как?
– Это про тех, кто предпочитает наслаждаться и сачковать.
– А мое мнение, что в Министерстве о нас, поди, давно позабыли, никто и не знает, что существует такая Контора, в которой народ занимается черт-те чем. По крайней мере, я не припомню, чтобы нам из Министерства хоть раз кто-нибудь позвонил. Только бумаги шлют “на деревню дедушке”, и какие-то все дурацкие, невпопад.
– Вот именно! Вчера к нам в отдел писем пришла инструкция о мерах безопасности персонала на случай эпизоотии среди кур.
Что-то через полчаса Александр Федорович появился в коридоре рука об руку с незнакомцем; они постояли вдалеке, о чем-то договариваясь в полголоса, а затем опять скрылись в кабинете, но почему-то не притворили за собой дверь. А еще через полчаса все секторы и отделы нашей Конторы стала обходить моя Верочка Спичкина с каким-то списком в руках и везде строгим голосом объявляла:
– Такой-то, такой-то и такая-то – “на ковер”!
Мы в смятении и с похолодевшими сердцами направились в кабинет к Александру Федоровичу, предчувствуя, если не увольнение из Конторы с “волчьим билетом” за наши трудовые подвиги, то генеральное сокращение штатов, – в лучшем случае мы ожидали большой разнос.
Петухов восседал за своим столом абсолютно трезвый и с мирным выражением на лице, между тем загадочный незнакомец был тяжело мрачен, как бывает, когда человек не допил, да еще он сидел бок о бок с нашим начальником в своей дурацкой шляпе и только пальто расстегнул, из-под которого выглядывал темно-защитный френч допотопного образца.
– Вот, друзья мои, – сказал Александр Федорович, – позвольте вам представить товарища Богемского, Федора Ильича. Товарищ из нашего Министерства, где он занимает высокий пост и ведет отдельное направление чрезвычайной важности для страны. Руководство отраслью оказало большую честь нашей организации, включив ее в работу над одним секретным (не побоюсь этого слова) проектом, значение которого настолько огромно, что оно просто не укладывается в голове.
– Вношу поправку, – вступил Богемский. – Ваша организация подключена к проекту решением высшего руководства страны – этот момент я бы желал особенно подчеркнуть.
У нас было отлегло от сердца, но когда дело дошло до “высшего руководства страны”, всем стало как-то не по себе.
– Вам, товарищи, вероятно, известно, – продолжал Богемский, – что наша планета вращается вокруг звезды, которая называется Солнце, и благодаря этому светилу на Земле существует жизнь. Но оно же и несет в перспективе смерть всему живому на нашей планете, от первых лиц в государстве до последнего червячка. По расчетам астрономов, примерно в течение шести миллиардов лет звезда под названием Солнце, и без того огромная, будет непрерывно расширяться в объеме, пока она не поглотит нашу планету и все сущее на земле. Но самое трагичное, товарищи, это то, что ошибаются астрономы, – Солнце погубит Землю гораздо раньше, может быть, через каких-нибудь двести лет.
– Так что же теперь делать, товарищи?! – с ужасом в голосе воскликнула наша наивная Стрекоза.
– На резонный вопрос, – сказал Богемский, – существует резонный ответ, который известен даже моей внучке Вероничке, хотя ей только-только исполнилось восемь лет. Спасаться будем, товарищи, опираясь на безграничные возможности человеческого ума. В том-то и заключается суть проекта, в котором, между прочим, задействованы тысячи предприятий по всей стране, чтобы силой инженерной мысли превратить нашу планету в космический корабль и своим ходом покинуть Солнечную систему, чтобы поискать спасенья на стороне. Можно будет определиться и в родной галактике, пристроившись к какому-нибудь перспективному светилу, скажем, в районе созвездия Гончих Псов. А то можно и подальше слетать, в соседнюю галактику, например в Большие Магеллановы Облака.
Миша Цикля, парень вообще дерзкий, решился поинтересоваться, хотя и он сам, и все прочие были порядком ошеломлены:
– Что в принципе делать – ясно, ну а в частности-то делать – что?
Богемский ему в ответ:
– В частности вашему коллективу доверяется довольно узкий фронт работ: определиться с условиями бурения земной коры, осадочных пород, мантии и внутреннего ядра.
Я тоже набрался храбрости и сказал:
– Насколько я понимаю, задача ставится перед нами чисто техническая, а я, например, филолог – меня-то куда девать?
– Ну и прекрасно, что филолог! – чуть ли даже не обрадовался Богемский. – Будете летописцем трудовых будней вашего коллектива, а то и всей многотысячной армии рабочих и инженеров, задействованных в проекте, и в результате назовут вас Нестором наших дней.
Напоследок Верочка Спичкина раздала нам листки бумаги размером с повестку в военный комиссариат; это была подписка о неразглашении государственной тайны под страхом чуть ли не отсечения головы.
3
Наш Петухов полную неделю пил на радостях мертвую, то есть он пьянствовал от гордости за свой беспутный коллектив, которому государство доверило переоборудование Земли в космический аппарат. Мы все тоже повеселели в предчувствии значительной прибавки к зарплате, хотя про себя и печаловались о том, что отошла пора нашему благоденствию в родном полуподвале, что кончились посиделки в каморке у Миши Цикли, послеобеденное праздное времяпрепровождение, шахматы, портвейн с краковской колбасой, да еще чего доброго заставят работать в две смены – кого с утра до вечера, кого с вечера до утра.
Повеселели, разумеется, не все; те наши полуподвальцы, кто по непонятным причинам не попал в заветный список подключенных к Проекту, должно быть, испытывали сложные чувства по отношению к тем, кто случайно в него попал. Уже мы не устраивали коллективные перекуры на лестнице, наши дамы не в полном составе собирались в библиотеке обсудить под стук вязальных спиц свои специфические несчастья, половина игроков в нарды бросило это занятие, словом, в Конторе как бы образовались две партии, которые едва поддерживали товарищеские отношения меж собой. Мы так до конца и не поняли, исходя из каких добродетелей отбирали, так сказать, проектантов, но, видимо, те из наших, кем пренебрегли высокие руководители, полагали, что нам назначают экстренный оклад жалованья или собираются послать в заграничную командировку, и поэтому были донельзя раздражены и настроены против нас; особенно непосвященных донимали заграничные командировки, которыми в те годы бредил каждый измученный человек, а измучены были все. Их недобрые чувства тем более час от часу матерели, что мы, как подпольщики какие, хранили мертвое молчание относительно Проекта, если в широкой компании случайно заходила речь о причинах раскола в нашем богоспасаемом коллективе, поскольку подписка о неразглашении нагнала на нас смертный страх.
Но между своими мы без устали обсуждали и сам Проект, и значение нашего в нем участия, личность таинственного Богемского и заодно его внучку Веронику, техническую сторону сверхглубокого бурения, вопросы космологии, вообще перспективы и гипотетический результат. Бывало, запремся в закутке у Миши Цикли, выставя за дверью дозор от непосвещенных, приоткроем замызганное окошко, чтобы не задохнуться от дыма табачного, и давай…
– Все-таки этот Богемский – совершенно фантастическая фигура, хорошо бы его между делом расшифровать.
– Да как ты его расшифруешь, если он сидит, может быть, на самом амбициозном проекте в истории человечества?! Да ни в жизнь он себя не позволит расшифровать!
– А я что-то плохо себе представляю механику этого дела. Ну как это: возьмет вдруг Земля и самостоятельно полетит к черту на рога, “как беззаконная комета среди расчисленных светил”…
– Вот именно! А скорость? а топливо? а подлетное время? а как насчет атмосферы? а космическая стужа и вечный мрак?!
– Ну, положим, там тоже не дураки сидят.
– А я, ребята, этот проект себе представляю так… Планету в определенном месте бурят до ядра, где происходит такая же термоядерная реакция, как на Солнце, – вот тебе и топливо на основе гелия, которое подается на поверхность земли и не иссякнет практически никогда. Где-нибудь в районе Антарктиды устанавливается мощный агрегат, снабженный гигантскими соплами, который преобразует термоядерную энергию в работу – вот тебе и скорость, какую не разовьет ни один космический аппарат. Хотя торопиться нам некуда, атмосфера к нашей планете как клеем приклеена, и никуда она не денется, а из того же гелия можно соорудить на время свое небольшое солнце, которое, вроде спутника, будет вращаться вокруг Земли. И что тебе тогда космическая стужа и вечный мрак?
– Это прямо как в подводной лодке – на всем своем!
– В том-то весь и фокус, что на таких условиях можно отправиться хоть куда. А главное, человечество будет спасено, вековая цивилизация, уникальная культура, какой, наверное, нет нигде. Не знаю, как вы, а я за такую идею голову положу!
– Меня только беспокоит мировое общественное мнение. Ну мы-то ладно, нам куда скажут, мы туда и полетим, а как на такой вояж откликнется Западная Европа, Пекин, Мекка и Вашингтон? Поляки первые взбунтуются, потому что мы им поперек горла неполные триста лет.
– А мы их и спрашивать не будем, тем более что Проект нацелен на спасение всего человечества, и они нам еще спасибо скажут в конце концов.
– А если кто будет артачиться, тому в пятак! А то они там совсем распоясались, потому что давно не нюхали русского кулака!
Однако не прошло и недели, как наши дебаты временно пресеклись в связи с одним чрезвычайным происшествием: из кабинета Вени Столетова сперли сейф.
4
В сейфе обыкновенной советской модификации, выкрашенном светло-мышиной краской, хранились кое-какие никчемные бумаги, резиновые полусапожки на случай дождя, запасная партия шахмат, но главное – касса взаимопомощи, в которой участвовали все наши полуподвальные, за исключением Стрекозы.
Мы донимали Веню, мол, сколько денег-то оставалось в кассе взаимопомощи – он в ответ:
– Точно не скажу, но вроде бы рублей четырнадцать с копейками, или около того. Но дело не в деньгах, товарищи, дело в том, что сам факт этой кражи возмущает и наводит на кое-какую мысль.
– Какую именно?! – спрашивали наши наперебой.
Веня молчал, хмуро уставясь в стол.
Дело было действительно темное; никто из посторонних накануне к нам в Контору не заходил, окошко в кабинете Столетова, как и у всех, было забрано решеткой, входная дверь в полуподвал, железная, чуть ли не кованная, всегда запиралась на два замка.
Поскольку выносить сор из избы нашему руководству было не с руки в связи с известными обстоятельствами, милицию решили не вызывать. Однако и оставить это дело без последствий было нельзя, и Петухов распорядился срочно сформировать следственную комиссию, в которую вошел кое-кто из наших и двое из противной партии, но сколько они ни бились, именно ни таскали народ по одиночке на собеседования, ни обследовали кабинет Столетова с лупой и коробкой зубного порошка на предмет дактилоскопии (Верочку Спичкину даже заставили привести в Контору ее сенбернара по кличке Ганс), ничего они не добились за полным отсутствием логики и улик.
В конце концов, Александр Федорович велел созвать общее собрание, которое вскоре и состоялось в “красном уголке”, где мы обычно отмечали дни рождения, государственные праздники и кутили под Новый год.
Первым делом Петухов сказал небольшую речь, суть которой сформулировать невозможно хотя бы по той причине, что начал он со скрижалей Моисея, а кончил ростом народного благосостояния, задев при этом зачем-то Варшавский пакт. После него выступил один мужик из отдела специальных технологий по фамилии Свистунов, некогда отсидевший срок за спекуляцию (тогда существовало такое преступление и соответствующая статья) и завел такую околесицу, что кое-кто даже и прикорнул.
Наконец, его спросили, чтобы положить конец муке:
– А правда, что вы потомок знаменитого декабриста?
– Есть такое предание, – отвечал он. – И хотя наши биографии в чем-то схожи, точно сказать нельзя.
В общем, мы уже позабыли, зачем, собственно, собрались. Но вот поднялась со своего места одна из наших дам, самая противная, и вернула нас на истинную стезю.
– Я хочу обратиться к товарищу Столетову, – говорит. – Что же это вы, товарищ Столетов, так халатно относитесь к народной собственности, что у вас сейфы крадут среди бела дня?! А еще сектор агитации и пропаганды! Это значит, вам никакого пустякового дела доверить нельзя, включая кассу взаимопомощи, а не то что поручить какое-нибудь ответственное задание, связанное с выездом за рубеж! Нет, мы этого дела так не оставим, а всенепременно поставим в известность Министерство и партконтроль!
Тут нас осенило и мы сразу сообразили, чья собака мясо съела и о чем задумывался Веня, то есть нам стало ясно, что сейф точно выкрали охломоны из противной партии, чтобы изобличить проектантов как разгильдяев и простаков. Тогда поднялся гвалт, посыпались взаимные оскорбления и дело только что до рукопашной не дошло, а так препирательства набрали критическую температуру и, казалось, вот-вот в воздухе засвистят всякие опасные предметы, вроде ножек от сломанных стульев, которые у нас зачем-то были свалены у торцовой стены “красного уголка”.
После собрания мы с Веней Столетовым засели у него в кабинете, достали заветную бутылочку португальского портвейна и затеяли аналитический разговор.
Я спросил:
– В тот день, когда обнаружилась пропажа сейфа, ты отлучался из кабинета надолго, хотя бы на полчаса?
– В том-то и дело, что не отлучался, – отвечал Веня, – только время от времени ходил на лестницу покурить. Я даже в обед в заводскую столовую не ходил, потому что у меня был заказан междугородний разговор с одной девицей из Чебоксар.
– Следовательно, злодеи никак не могли пронести сейф мимо тебя, если ты стоял на лестнице и курил. Следовательно, сейф они припрятали где-то здесь!
– А что это меняет? Главное, мы выяснили, что среди наших полуподвальцев сформировалась целая партия негодяев, которые способны на что угодно, вплоть до уголовщины, чтобы только сорвать Проект. В том-то и весь ужас: они представления не имеют, о чем идет речь, они объективно за научно-технический прогресс и тоже на свой лад любят человечество, но по глупости свободно могут искалечить судьбу великого народа и даже накликать на нашу голову Судный день.
– Одно не понятно, – заметил я, – зачем им это надо и почему они такие злостные дураки?!
– А так, нипочему, от подлости характера, и поэтому они – сила, то есть они потому сила, что в нашей стране каждый второй – подлец. Вот настрочат они донос куда надо, что мы масоны и занимаемся столоверчением, дело дойдет до Богемского, через него до высшего руководства страны, и вот уже великое начинание поставлено под удар!
– И ведь были прецеденты, – сказал я, наливая в граненые стаканы, что называется, по второй. – Как раз сейчас я читаю мемуары старых большевиков; святые были люди, так верили в идею, что она взаправду стала материальной силой, и точно они построили бы общество абсолютного благоденствия, если бы им не помешали дурни и подлецы!
После мы с Веней сыграли две партии в шахматы под рассуждения о личности Богемского и к вечеру разошлись.
А на другой день приходящая уборщица действительно обнаружила наш сейф в подсобке, где хранился запас клеевой краски (в те годы все покупали с запасом, потому что трудно было даже с нитками для шитья), ведра, метлы, швабры, старые огнетушители и прочая ерунда.
5
Две недели мы носились с Проектом, как дурень с писаной торбой, и являли такие чудеса энтузиазма, что сами на себя дивились и умилялись самим себе. Мы с утра до вечера копались в технологических картах и справочниках по сверхглубокому бурению, зарывались в расчетах, то и дело ошарашивали друг друга фантастическими новациями и впадали в глубочайшее уныние, упершись, казалось, в непреодолимые препятствия, уготованные нам природой, и только на то и уповали, что там, наверху какие-нибудь гениальные мужики со временем выдумают такой бур, которому нипочем будет ни мантия, ни внутреннее ядро. Дело дошло до того, что мы надумали укрепить финансовую основу Проекта, выделяя на великое дело по десяти рублей с каждой получки, а Миша Цикля, окончательно сбрендивши, решил пожертвовать за библейской своей бедностью (у него было две семьи и четверо детей) совсем новые импортные штаны. Ждали только Богемского, чтобы он явился и дал “добро”. Тот долго не приходил.
Я со своей стороны прилежно описывал ход работ: как мы самозабвенно корпели над бумагами, ссорились, мирились, бесновались при каждом проблеске удачи, и эта хроника тогда писалась так ловко, то есть живо, даже художественно и не без блеска, что, полагаю, это были мои лучшие времена. Словом, мы все точно угорели в чаду работы, и в другой раз из полуподвала нас было не разогнать. Проектантов единственно смущало, что время шло, а наш Богемский все не являлся и в конкретные установки не посвящал.
Наши злопыхатели тоже не дремали; то они вызовут пожарный надзор и потребуют прикрыть Контору в связи с бесчисленными нарушениями правил безопасности, то снимут на бытовую кинокамеру вусмерть пьяного Петухова, чтобы потом предъявить свое произведение по начальству, то испортят водопроводный вентиль и устроят у нас потоп. В эти две недели мы бесповоротно раскололись на “наших” и “ваших” и даже обедать в столовую Механического завода ходили в две смены – они в первую смену, мы во вторую – с интервалом приблизительно в полчаса.
Впрочем, злопыхатели несколько угомонились после того, как к нам в Контору забрел космонавт Андриан Николаев, якобы по ошибке, якобы в поисках часовой мастерской, но мы-то знали, вернее, подозревали, что он явился на конспиративную встречу с Богемским, который, видимо, почему-то задержался и не пришел. С тех пор наши противники поутихли, хотя все еще сочиняли свои доносы на проектантов и при случае говорили нам разные язвительные слова.
Как-то возвращается первая смена из столовой Механического завода, и одна дама из сравнительно противных мне говорит:
– А ваш-то идол в шляпе сейчас в столовой с главным технологом щи хлебал. Так, не снявши шляпу, и хлебал – он, наверное, мусульманин или же иудей.
Я сразу понял, что Богемский приходил на завод вербовать новых проектантов, каких-нибудь уникальных специалистов по буровым установкам, и решил разузнать, нельзя ли с ним встретиться на нейтральной почве и потолковать, тем более что его нужно было предупредить о доносах в Министерство и партконтроль.
На другой день, в обед, явившись со своей сменой в столовую Механического завода, я подошел к подавальщице Любочке и спросил: дескать, не видала ли она такого солидного мужчину в роговых очках и черной шляпе, которую он не снимает, даже сидючи за столом?
Любочка в ответ:
– Три раза я его у нас видела, и все с заводским начальством, с которым он, видно, “по петушкам”.
– Как ты думаешь, он, наверное, и в четвертый раз придет? – понадеявшись, спросил я.
– В четвертый раз он точно не придет, потому что давеча его повязали санитары и увезли.
– Какие санитары?! И куда они его увезли?!
– А я почем знаю. Санитары как санитары, здоровенные такие мужики, а увезли они его, так надо полагать, либо к Сербскому, либо в Матросскую Тишину.
Вернувшись в Контору, я немедленно обзвонил все клиники для умалишенных и напал-таки на нашего Богемского, который числился среди пациентов в больнице имени Соловьева, что у Донского монастыря. Я не поверил в это немыслимое известие и, собравшись, помчался на такси из нашего Газгольдерного проезда на Ленинский проспект, примерно через полчаса добрался до места, навел справки в приемном покое и взбежал на второй этаж. И что же я увидел, взбежав на второй этаж: сидит наш Богемский в коридоре на табурете, одетый в какой-то затрапезный серенький халат, смотрит в окно и что-то наигрывает пальцами на губах.
ЭВОЛЮЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
“В этом мире почти никого нет,
кроме идиотов и сумасшедших”.
Шопенгауэр
Все несчастья от дураков. Сколько бы наши неисчислимые беды ни валили на объективные законы истории, сколько бы ни оправдывали невосполнимые потери и протори неблагоприятным стечением обстоятельств, как бы ни пытались объяснить неискоренимые предрассудки и заблуждения промыслом дьявола, – все несчастья от дураков.
Даром что человечество существует около двух миллионов лет и достигло фантастического прогресса в области науки и техники, додумалось до многих премудростей, исписало мегатонны бумаги, изощрилось в неземной музыке, все дурак представляет собой самый деятельный подвид человека и остается в подавляющем большинстве. Иной раз даже подумается, что на нашей несчастной планете действительно никого нет, кроме дураков, потому что умные люди навострились прятаться, и их не так-то легко найти.
Хотя дурак дураку рознь. Бывают остолопы от природы, по причине превратного обмена веществ, в силу романтических настроений, неполного начального образования, простой человеческой доверчивости и от некуда себя деть. Вообще, это очень широкое понятие, “остолоп”: человек может запросто помножить четыре на четыре и свободно отличает черное от белого, но в то же время он готов вручить свою судьбу первому попавшемуся прохиндею из разговорчивых, бывает осмотрителен по понедельникам и рассеян по четвергам, и пуще смерти боится тринадцатого числа.
К тому же наивный род людской до того запутали разные глашатаи и рапсоды, что он почитает гениями таких злокачественных болванов, которым по-настоящему разумный человек руки бы не протянул. Вот француз носится со своим Наполеоном, как дурень с писаной торбой, а ведь, по здравому рассуждению, это был просто выдающийся авантюрист, и при этом неумен до такой степени, что вторгся в страну, которую физически невозможно было покорить, обрек на неминуемую погибель полмиллиона своих солдат, велел снять чугунный крест с Ивана Великого, полагая, что он из литого золота, сочинял в Москве предписания парижским театрам, в то время как его воинство тысячами гибло от голода, холода и в огне.
Немцы тоже хороши: 14 000 000 обыкновенных дураков выбрали главой государства необыкновенного дурака, и в результате Германия было перестала существовать.
О наших и говорить нечего; то они в три дня сметут тысячелетнее самодержавие и вручат власть незадавшимся адвокатам, которые и уездом не в состоянии управлять, то они отвоюют Россию у юнкеров в пользу большевиков, а те после устроят им кровавую баню и концентрационный лагерь от Бреста до Колымы, то грудью встанут на защиту демократической республики расхитителей и пройдох; они даже готовы бить в ладоши и прыгать от радости, если им с “высокой трибуны” пообещать бесплатную раздачу провизии и штанов.
И все почему-то истово веруют в лучшее будущее, в то, что грядущая пятница обязательно будет счастливее текущего четверга; то есть не “почему-то”, а именно потому, что эти оптимисты суть неизлечимые остолопы, да еще малограмотные и с амбициями, какими некогда слыли наши сельские писаря.
Это правда: кое-какой прогресс налицо, если считать от царя Ирода, – государственных преступников уже публично не жарят на постном масле, вот и паровоз давеча изобрели, а где Платоны и Невтоны ХХ
I-го столетия, предвосхищенные Ломоносовым? где булка за семь копеек? где городовые, которые взяток не берут? ученые барышни, живущие по заповеди “Умри, но не отдавай поцелуй без любви”? где подвижники, герои, бессребреники, книгочеи, рафинированные интеллигенты, которыми некогда славилась наша Русь? В том-то, выходит, и весь прогресс, что Европу заполонили дикари с мобильными телефонами, при помощи которых только предохраняться нельзя, а все остальное можно, включая освоение навыков грабежа.Напротив, история показывает: чем дальше, тем хуже, по крайней мере, так же скверно, только на новый лад. Прикажет долго жить император Марк Аврелий, мыслитель и гуманист, а престол унаследует его сын Коммод, изверг и законченный идиот. Людовик Х
VI Бьянэмэ, большой любитель слесарного дела, во все свое царствование ни одного человека не отправил на эшафот, а якобинцы, которые пришли ему на смену, безвинно казнили полторы тысячи человек и бессчетно священнослужителей утопили в Луаре, а Наполеоне Буанапарте сдуру угробил на полях чести чуть ли не половину мужского населения Франции всего лишь на тот предмет, чтобы Англии досадить.Опять же возьмем Россию: когда-то были бублики за одну копейку медью, семь тысяч повешенных за государственные преступление во всю историю государственности, музыкальные утренники, домашние спектакли, московское произношение и за пять рублей ассигнациями общедоступные иностранные паспорта; потом, при так называемой рабоче-крестьянской власти, была хроническая бескормица, тридцатиградусная “рыковка”, партячейки, допросы с пристрастием, которые еще государь Петр
III запретил, выездные комиссии и несочтенные миллионы невинно убиенных по подвалам и лагерям; еще какие-нибудь двадцать лет тому назад в России не было нищих, старики ездили к морю отдыхать, а в верховьях Волги водилась стерлядь – нынче рыболовам в радость уклейки и пескари.То есть решительно непонятно, на чем основан оптимизм наших оптимистов, в сущности, представляющий собой легкую форму идиотии, тем более что вожделенная демократическая республика, которая наследовала режиму большевиков, отобрала у кого работу, у кого настоящую пенсию, и у огромного большинства – месяц в Крыму, бесплатную медицину, ту же булку за семь копеек и любимую народную телепередачу про “огонек”. Правда, теперь можно за порядочную мзду выехать хоть к черту на рога, и уже никого не казнят по подвалам за скользкие убеждения, но зато на улицах отстреливают зазевавшихся прохожих, политиканов и бандитов, принадлежащих к недружественным кругам.
Особенно сильно огорчают оптимисты из наших первых социал-демократов, которые жили и орудовали совсем недавно, какие-то сто лет тому назад, когда уже были взрослыми людьми наши прадеды и прабабки, обожавшие Тургенева и слыхом не слыхавшие про “Критику Готской программы” и “Капитал”. Еще знаменитый народник-максималист Петр Ткачев серьезно предлагал обезглавить всех подданных Российской империи старше 25 лет, чтобы в стране восторжествовали свобода, равенство и братство, и с тех пор наша социал-демократия все склонялась к экстравагантным методам существования и борьбы. Никто не работал, все носили клички, как уголовники, жили по подложным паспортам, не женились и не заводили детей, то и дело бегали за границу, грабили банки, отстреливали государственных чиновников – и все того ради, чтобы учредить идеальный миропорядок, основанный на свободе, равенстве и братстве плюс подневольный труд на государство и архаровцы из ЧеКа. Называлась эта конструкция “диктатурой пролетариата”, и взрослые мужики с мужеподобными подельницами собирались соорудить ее в стране, где и пролетариата-то, считай, не было, а были 150 000 000 полудиких, нищих крестьян, которые сохами кое-как ковыряли землю и объяснялись на испорченном языке.
На что рассчитывали эти инсургенты – понять нельзя. Разве что на чудо – и это чудо произошло; сверхъестественное было чисто русского производства – в феврале 1917 года петроградские бабы, возмущенные перебоями с хлебопоставками, упразднили самодержавие, и, в конце концов, власть свалилась прямо в руки большевикам, которые распорядились ею на свой салтык.
Интересное дело: восемьдесят с лишним лет понадобилось для того, чтобы наши тугодумы укрепились в том мнении, что штука не в форме собственности на средства производства, а в дураке; он способен извратить самое благое начинание, и работать-то он по-настоящему не умеет, и пьет без меры, и расточитель, и вороват… Распорядители на Западе поживее будут: например, совсем не много времени потребовалось Уинстону Черчиллю, чтобы сообразить: “Добившись демократии, мы не имеем ничего, кроме войн”; и даже такой недальновидный злыдень, как Адольф Шикльгрубер-Гитлер уже в ноябре 41-го года признавался своим соратникам: “Напав на Россию, мы толкнули дверь, не зная, что за ней находится”, – а так, в общем-то, что у них, что у нас распорядители не ведают, что творят, и разве задним умом крепки, как тот недалекий мужик, который не перекрестится, покуда не грянет гром.
Стало быть, все несчастья от дураков. Этот императив наводит на подозрение, что, видимо, род людской еще очень молод и, по человеческим меркам, ему сейчас примерно тринадцать лет. А что такое отрок в тринадцать лет? Это шалун, бездельник, неслух, немного садист, гулена, но прежде всего дурак. Он не знает простых вещей, плаксив и вспыльчив, ни во что не ставит жизнь, испытывает безотчетную страсть ко всяческому разрушению и не преминет обидеть того, кто слабей его. Не таково ли человечество вообще, которое со времен руинизации Карфагена демонстрирует сказочное легкомыслие, ратоборствуя за “сена клок”, насилуя мать-природу, изнывая от гибельного любопытства, сулящего непредсказуемые последствия, самосильно созидая Царствие Божее на земле? И ведь мало кто задумывается о том, какие монбланы культуры, сколько народов и этносов, соций и государств растворились через эти проделки в вечном небытии. Во всяком случае, поэзия уже ушла из человеческого обихода и, может быть, навсегда.
С другой стороны, принимая во внимание так называемые задатки, хотя бы вековечное стремление людей к вящему совершенству, которое обозначилось, например, в отважных, и даже отчаянно отважных, социальных экспериментах и целых библиотеках по этике и эстетике, невольно приходишь к заключению, что дело далеко не кончено и у
homo sapiens еще многое впереди. Правда, дальнейшее становление человека как именно человека – это процесс путанный, криволинейный, и, скажем, в ближайшем будущем народы скорее настрадаются от деволюции, то есть от кризиса культуры и гуманистических начал, составляющих самую нашу суть. Вот не так давно у нас в России сделали шаг назад, в направлении Адама и Евы, похерив социализм, вместо того чтобы сделать из него конфетку, но зато русские пройдут, наконец, школу капиталистических отношений, научатся работать, держать слово, считать копейку, спокойно относиться к чужому добру и “брать на грудь” не больше стакана в день. В свою очередь, Запад за это время, может быть, устанет от вечной гонки, от стремления к наживе во что бы то ни стало, потребительства как фетиша, распрей между хозяином и работником, демократических институтов, которые отнюдь не решают коренных вопросов жизни, и впадет, дай им бог, в меланхолию, предвестницу осмысленного взгляда на бытие. Даже благодушные и немного наивные американцы, которые считают Голливуд культурной столицей мира, может быть, расплюются с кинематографом и призадумаются, как бы им выкроить время Чехова почитать.Не исключено, что на пути к вящему совершенству человечество ожидают еще и ужасные катастрофы, что лет этак через двести-триста грянет мировой энергетический кризис, электростанции остановятся, свет в городах потухнет, заводы замрут, и нужно будет снова печься о лошадях. Тогда компьютеры, навигаторы, мобильные телефоны и прочее железо окажется на свалке, а в домах у землян явятся стеариновые свечи, дрова, пасьянс и музицирование по вечерам, возродятся позабытый эпистолярный жанр, путешествия на перекладных, практика сумерничанья, публичные лекции и все прочее, что некогда было так дорого просвещенному русаку. Но вообще это был бы такой удар по современному способу мышления, что человек невольно угомонился бы как “царь природы”, первопроходец самоуничтожения и заметно пошатнулся бы в мнении о себе.
А затем что-нибудь еще экстраординарное произойдет, положим, какой-нибудь новый Менделеев откроет способ добывать энергию из атмосферы или как-то из-под земли, и мало-помалу наладится новый человек, который с испугу не так дорожит комфортом, как выживаемостью культурных традиций, гордится неосязаемым государством, отнюдь не манкирует гужевой тягой и почтовым сообщением, сначала озабочен продолжением рода людского и только потом учетной ставкой на капитал. Словом, как писал Чехов, “заяц, ежели его бить, спички может зажигать”.
Дальнейшая эволюция человека, от нынешнего балбеса до более или менее культурного существа, может затронуть даже его физический облик, например, со временем возьмут да исчезнут остатки волосяного покрова, и наши красотки будут носить что-нибудь совсем чуднóе на головах. Или такой вопрос: зачем человеку будущего десять пальцев на руках, если за него все делают машины, а он только мозгами шевелит, ему и двух пальцев хватит, компьютером заниматься, или даже одного, в носу ковырять.
Но главное – человек неизбежно должен будет… не то что поумнеть, а как-то серьезно очеловечиться в ходе дальнейшей эволюции и в силу объективной необходимости, и потому что у него другого выхода нет – поступательное движение или смерть. Если люди по-прежнему будут делать ставку на “темную лошадку” научно-технического прогресса, потакать маниакально устроенным изобретателям и ученым, которые веками уводят нас в сторону от действительно насущных вопросов существования, если люди по-прежнему будут жить интересами задницы и желудка, вожделея, по примеру древних римлян, только “хлеба и зрелищ”, то вырождение
homo sapiens неизбежно, и он, как саблезубый тигр, рано или поздно исчезнет с лица земли. Недаром дело дошло уже до того, что на футбольных стадионах то и дело разгораются кровавые сражения, стариков походя режут за авоську с продуктами, а благодаря блестящим успехам педиатрии у нас каждый третий ребенок – олигофрен.В том-то все и дело, что человек замыслен не как субъект прямоходящий и способный подвести газ к избе бабы Нади, а как высшая форма существования материи, обреченная воплотиться в максимуме возможностей естества. Газом бабу Надю обеспечить – это, конечно, надо, но станет ли она от этого добрее, человеколюбивей или, как встарь, будет выплескивать помои соседу за забор и материть свою корову Зорьку за то, что она дает неполноценное молоко?
Между тем, самые светлые умы прошлого, включая Гоголя и Чехова, издавна чаяли постепенного улучшения нашей породы, идущего в ногу с успехами науки и техники, хотя это и не обязательно, потому что гению ясно, как никому: если наш предок смог возвыситься от Каина до Паскаля, то человек есть совершенство, которому что-то мешает воплотиться в максимуме возможностей естества. Но что именно – вот вопрос: рудимент ли животного начала? каверзный ход истории? или дурь?
Видимо, все же дурь. Даже деревенский юродивый понимает, что обижать птичек нехорошо, а форменный дурак ничего не понимает: ни что футбол – это прежде всего развлечение для юнцов с дурными наклонностями, ни что растить хлеб в казахской степи будет себе дороже, ни что девятиграммовая пуля – совсем не последний аргумент, ни что Интернет – прибежище идиотов, ни что наша женщина – высшее существо.
Во всяком случае, у нас и поныне процветают спортсмены и пивоварение, а в загоне школа, семейные ценности, искусство и литература, то есть именно то, что напрямую способствует превращению человека по форме в человека по существу. Факт, как говорится, тот, что наш русачок, вопреки предсказанию Гоголя, так и не стал, и покуда не собирается становиться таким же, как Пушкин, феноменом таланта и красоты, а даже наоборот: нынешние по большей части злы, легкомысленны и не знают самых простых вещей.
Это не удивительно, поскольку каково общество, таковы и люди, “какие сани, такие и сами”, и оттого мальчики и девочки, нынче гоняющие мяч в свое удовольствие, хоть теннисный, хоть какой, получают со всех сторон баснословные миллионы, а поэты и мыслители без малого рыскают по помойкам и чувствуют себя чужаками в родной стране.
А все почему? – все потому, что покуда безумие правит бал, что наша цивилизация временно ориентированна на подростка и дурака.
∙