Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2010
Мария САЛЬНИКОВА
Французская стрела
Забывается шелест перелистываемых страниц и запах книжной пыли. Отовсюду слышно: “Книга умерла, классической книги больше не существует”.
Кажется, за такими свидетельствами скрывается простая и горькая потеря – нашего представления о книге как о драгоценности. Книга-сокровище, бесценный дар – такое значение было дано ей еще при рождении, бережно хранилось в труде переписчиков вплоть до перерождения ее под печатным станком и еще долго поддерживалось высокой стоимостью изданий. Утрата этого смысла в век портативных бук-ридеров, быть может, и в самом деле подобна книжной “смерти”. Но, к счастью, есть еще одно качество, в котором она существует безусловно – книга как произведение искусства. Именно об этом – выставка “
Livre d’Artiste/Книга Художника”, прошедшая в Московском музее современного искусства.Livre
d’artiste – уникальный культурный и эстетический феномен, возникший на пересечении литературного и изобразительного искусства во Франции на рубеже XIX–XX веков. В России он практически неизвестен и не представлен даже в коллекциях крупнейших отечественных музеев. Это вызывает удивление еще и по той причине, что ощутимый вклад в развитие искусства книги в первой половине XX века внесли именно выходцы из России: Марк Шагал, Иван Пуни, Осип Цадкин, Андре Ланской, Леопольд Сюрваж, Александр Алексеев. В экспозицию выставки “Livre d’Artiste” вошли работы этих и других художников, иллюстрировавших произведения Гийома Аполлинера, Жана Кокто, Леона-Поля Фарга, Луи Арагона, Жака Превера, Гео-Шарля, Пьера Лекюра, Андре Мальро, Клода Авлина, Бориса Пастернака и Иосифа Бродского.Дать академическое определение понятию “книга художника”, пожалуй, невозможно – слишком свободен жанр, чтобы втискивать его в строгие рамки. Можно сказать лишь, что основой для его разработки послужило изображение, сопровождающее и дополняющее текст, изобразительное толкование литературных произведений. И в то же время “книга художника” – это гораздо больше, чем просто иллюстрированная книга. Иллюстративный ряд здесь не просто сопутствует тексту, но выступает как равноценный объект внимания читателя и даже “вырастает” над текстом. Графические листы складываются в своего рода параллельный “текст”. Здесь открывается широкое пространство фантазий оформителя-интерпретатора, начинается тонкая работа художника с россыпью литературно-художественных ассоциаций.
Книга художника представляет собой, пожалуй, наиболее эстетизированную и вместе с тем непретенциозную форму художественного синтеза изображения и слова. Образцы
livre d’artiste оставляют ощущение крайней изысканности, раритетности. Именно благодаря спросу на роскошные издания и родился жанр. Более ста лет назад один из самых значительных парижских торговцев произведениями искусства (маршанов), галерист и издатель Амбруаз Воллар впервые соединил книжную форму с графическими работами знаменитых художников – Пикассо, Боннара, Матисса, Миро, Родена, Дерена, Шагала и других. Все они не были знакомы с канонами книжной иллюстрации, поэтому смогли предложить издателю работы, обладавшие самостоятельной художественной ценностью, – не случайно и по сей день эти графические шедевры экспонируются на стенах многих музеев мира как отдельные произведения.Воллар воплотил в жизнь ряд художественных изданий, великолепных в полиграфическом исполнении. Он же был первым, кто установил неписаные “правила жанра”. Со времен Воллара классическая книга художника, наряду с текстом литературного произведения, включает в себя оригинальную печатную графику: литографии, ксилографии, офорты. Для каждого издания вручную отливается специальная бумага. Весь этот материал не сброшюрован, а помещен в специальную папку или футляр. Книги художника издаются небольшими тиражами (от двадцати до четырехсот экземпляров), но каждый экземпляр, как правило, подписан автором, художником или издателем.
Интересно, что на протяжении
XX столетия livre d’artiste испытала целую волну превращений. После Воллара книги художника выпускали и другие издатели: Анри Канвейлер, Альберт Скира, Эжен Териад, Эме Мег. В рамках экспериментального подхода к книжной форме были созданы национальные варианты livre d’artiste – итальянские футуристические сборники, книги эпохи русского авангарда, оформленные Ларионовым, Гончаровой, Розановой, Филоновым, Маяковским. (Последние в процессе иллюстрирования стремились к использованию примитивистских техник и грубых материалов – обоев, оберточной бумаги, страниц из тетрадей, картона, то есть к явному антиэстетическому эффекту, как раз обратному тому, что добивались протеже Воллара.) Спустя полвека, в шестидесятых годах, концептуальное искусство переработало идею livre d’artiste в несколько иное понятие artist’s book. Книги-перформансы, книги-объекты (из волос, жести, песка, старых тряпок, птичьих перьев, дерева, металлических сеток) свели значение книжного текста к нулю. Каждая из них стала кричащим художественным жестом, обращенным к обществу потребления с его законсервированным представлением о том, какой должна быть книга. Существует феномен книги художника и в наши дни, за счет различных мультимедийных экспериментов приобретая все более замысловатые формы и становясь все более синтетическим видом искусства.И все-таки чудо, представшее глазам посетителей Музея современного искусства, вдохновляет сильней многочисленных современных концепций. За тонкой поверхностью музейного стекла – удивительные, странные миры, проступающие в сплетениях линий. Среди них первый и исключительный, созвучный поэтическому, – мир чудес Марка Шагала.
Тема литературы и, в частности, поэзии в жизни и творчестве Марка Шагала представляется безграничной. Шагал любил лирику Пушкина и русских символистов, был в России знаком с Владимиром Маяковским, в Париже – дружен с Блэзом Сандраром, Гийомом Аполлинером, Полем Элюаром и, конечно, сам писал стихи на идише и русском. “…Никто так не сблизил живопись с поэзией, как Шагал. Ибо никто так смело не пользовался до него метафорой, гиперболой, метонимией и не олицетворял, нарушая закон земного притяжения, порывы человеческой души, душевные качества и свойства. Он создал свой язык, свою систему символов-знаков, свой мир в мире, в собственной биографии”, – пишет в воспоминаниях Александр Ромм.
Одной из первых работ Шагала в жанре
livre d’artiste стала серия офортов, иллюстрирующая автобиографическую книгу “Моя жизнь”. В экспозицию выставки вошли поздние работы Шагала семидесятых годов, иллюстрирующие произведения Луи Арагона, Андре Мальро и Камиля Бурникеля – авторов, с которыми художника связывала тесная дружба.“Кто нарекает вещь, хотя молчит” – так называется цикл стихотворений Луи Арагона, посвященных Марку Шагалу. Тот отвечает чистой поэзией своего рисунка. Вот обложка: ажурное кружево Эйфелевой башни вьется ввысь, к звенящему весеннему небу. Подобно любознательному ребенку с какой-то незримой крыши художник в своих офортах наблюдает за жизнью пригрезившегося города-сказки. Как всегда у него, здесь воедино слились Витебск и Париж, прошлое и настоящее Шагала. Не ищите логических соответствий, строгих закономерностей. “Эта страна невесомости, где человек ничем не отличается от птицы, а осел живет на небесах, где любая вещь превращается в цирковое действо и где очень удобно ходить на голове, не нуждается в объяснении”, – говорил о мире Шагала Луи Арагон. Тот из зрителей, кто остался в чем-то ребенком, услышит звуки скрипки с человеческим лицом и примет букет цветов от ослицы, одетой в женское платье. Над его головой пролетит ангел-скоморох, трубя в библейские трубы.
“Как хороши твои цвета // Художник горький дух миндальный”! Выполненные в технике акватинты сухой иглой, черно-белые офорты Шагала просят цвета. И цвета появляются, то здесь, то там рассеянные отдельными пятнами, – красный, желтый, синий, зеленый. Без них и не представить себе живого, радостного Шагала. Стихи Арагона – гимн всесильности художника-творца, сжимающего в руках кисть подобно тому, как поэт держит свое перо:
Один Шагал захочет и погасит
Закат что набежал на край небес
И нарисует полдень и раскрасит
Придаст и мысль и вес
Ты властен вещь наречь
– без всякой вещи
Твои глаза вместят любой предмет
И солнце на плече твоем трепещет
И так же ярко блещет черный свет
(Пер. Е. Витковского)
Цвета нет лишь на офортах, иллюстрирующих рассказ “И на земле” Андре Мальро (во время Гражданской войны в Испании он командовал добровольческой эскадрильей на стороне республиканцев). И здесь война – тема абсолютно не типичная для Шагала – дрожит на белых листах угольно-черной неровностью линий. В основе замысла – противопоставление мира и войны, зрелища до и после бомбежки. Над мирным городом под солнцем расправили крылья птицы, и руки жителей так же распахнуты навстречу солнечным лучам. Над городом, охваченным войной, сгустились тучи, человеческие фигурки пригнулись к земле, место птиц в небе заняли хищные силуэты авианосцев. Антитеза проста, убедительна, зрима.
Она же – в названии известного сборника Гийома Аполлинера “Каллиграммы. Стихотворения мира и войны 1913-1916”, отдельные стихи которого проиллюстрированы офортами Осипа Цадкина – французского скульптора, художника, рожденного в России. Необходимость художественного оформления стихографики (“каллиграмм”, слагающихся в изображения фигур и предметов) поначалу вызывает сомнения, ведь у Аполлинера своя Эйфелева башня, построенная из этажей-строк, своя “
le petit auto” на словах-колесах, свой бамбуковый стебель, вытянутый в полость тройной буквой “О”. Однако Цадкину удалось уравновесить поэтический текст, как бы “играющий в живопись”, строгими, лаконичными изображениями. Это цельные, монолитные, гротескно грубые контуры человеческих фигур, то ли слитых в мирном объятии, то ли сцепленных в воинственной битве. Развивая амбивалентность смыслов, заложенных в поэзии Аполлинера, Цадкин делает офорты и в черном, и в белом цвете, точно негативы и позитивы. Подписи к ним – отдельные обрывки стихотворных строк: “невидимый враг рана серебряная на солнце”, “вечер падает о кровавое море”.Счастливым образом попали на выставку работы Александра Алексеева – графика, аниматора, “безвестного русского – знаменитого француза”, как называют его те немногие, кто знаком с его творчеством в России. (В основном это люди, связанные с кино, – Алексеев получил мировую известность как изобретатель анимационного метода “игольчатого экрана”, который он использовал и при создании некоторых гравюр.) Алексеевские офорты к сборнику “Поэм” Леона-Поля Фарга – символиста по технике, “сюрреалиста по атмосфере”, – зернисты, призрачны. Тень играет с тенью, неверные блики будто брошены на лист одиноким фонарным лучом. В тусклом, разреженном свете роятся иллюзорные, иногда пугающие образы – женщина под зонтом поворачивается к зрителю лицом, и вместо лица тот едва различает голый череп. Человеческое тело здесь фрагментировано – вырастая из абажура, руки существуют сами по себе, безвольно повисшая на стуле фигура в костюме обходится без головы. Но несется по лунному небу запоздалый поезд, и снятся сны о волшебном – страха нет. Так проносится время.
Отдельное место на выставке “
Livre d’Artiste” отведено работам современных авторов, Юрия Купера и Эдуарда Штейнберга. Нимало не отступив от “французской темы”, организаторы воспользовались возможностью продемонстрировать, что происходит с книгой художника в эпоху, отстоящую от нашей лишь на пару десятилетий. Шесть офортов Купера – самого успешного русского художника, добившегося признания на Западе, – оформляют сборник Бориса Пастернака “Сестра моя – жизнь”. Ассоциативное подобие лирики Пастернака и куперовского натюрморта кажется безошибочно угаданным. Купер заворачивает палое яблоко в густую летнюю траву, как бы в случайной забывчивости оставляет перо на столе – выдвигает на передний план предмет в его стройной, спокойной, классичной обрисовке. В сущности, так же обращается со словом Пастернак. От каждого слова, каждого предмета исходит свечение. И вместе с тем работы Купера прекрасно перекликаются с радикальными, динамичными, геометрическими абстракциями русских конструктивистов. Это заметно в его работах для книги “Сестра моя – жизнь”, на которых мы видим спички, беспорядочно высыпающиеся из коробка, чашку с блюдцем и ложкой, опирающейся на ее край, или ручкой, перерезающей пространство изображения.Быть может, дальним родством композиционной формы стоит объяснять соседство гравюр Купера и Штейнберга, нашедшего символ графический для литературного символа – “Персидской стрелы” Иосифа Бродского. Цветной коллаж, геометрическая абстракция Штейнберга разорвана на два офорта. Многосоставный шифр первого неожиданно складывается в женское лицо (стихотворение посвящено Веронике Шильц): острая диагональ носа, солнечный круг глаза, осевые перпендикуляры черт. Суть философского размышления Бродского – во втором. Плоскость треугольника – пространство человеческого бытия – пронзает торжествующая стрела времени. Вектор движения неумолимо направлен за пределы, очерченные фигурой. Все конечно.
Знала ли ты, какая тебе разлука
предстоит с тетивою, что к ней возврата
не суждено, когда ты из лука
вылетела с той стороны Евфрата?
“Речь идет о невозможности возвращения на родину, и судьба не достигающей цели стрелы отождествляется с судьбой поэта, причем их направления совпадают – с востока на запад”, – пишет об этом четверостишии итальянский исследователь Катерина Грациадеи.
Печально, что тот же смысл, категорично продиктованный русским
XX веком, становится применим к судьбе почти каждого иллюстратора в ретроспективе “Livre d’Artiste”. Отрадно, что стрела однажды поворачивает вспять. Она оказывается бумажной, но драгоценной на вес. Это книга художника.
∙