Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2010
Евгений Бунимович
Фактор лошади
Это надо видеть, чтоб в это поверить.
Одна из надписей на стенах
идеального дворца
1. Про Фердинанда
Жозеф-Фердинанд родился в 1836 году на северо-востоке Франции в деревушке с чрезвычайно прихотливым названием Шарм-сюр-Л’Эрбасс. Как пишут настоящие писатели, “родился он в бедной крестьянской семье”. Фамилия у него была незатейливая и лошадиная в самом прямом смысле слова, поскольку в переводе на русский и означает “лошадь”. Почти десять лет Фердинанд работал помощником пекаря, а потом получил более престижную должность сельского почтальона уже в другом гордящемся присутствием на карте невзрачном населенном пункте неподалеку. Там и умер в солидном возрасте 88 лет.
Собственно, всё.
Ну разве вот еще что. Был наш Фердинанд с первых до последних дней своих весьма упрям, маниакально упорен и ко всему еще и отрешенно мечтателен. Худо-бедно умел читать и писать, что, собственно, и дало ему возможность пристроиться в почтовое ведомство.
С письмами и бандеролями проходил он по 32 километра в день (это он сам просчитал со свойственной ему дотошностью). Никогда и никуда он из родных мест не выбирался, однако популярные тогда, сейчас, всегда открытки с диковинными видами далеких мест, пышных дворцов и экзотических замков, которые он разносил по адресам, будили его упомянутую выше отрешенную мечтательность, а также неуемное воображение. И стали ему приходить прекрасные видения и таинственные миражи. Виделись Фердинанду пышные дворцы, снились экзотические храмы.
Однажды, в достаточно уже зрелом возрасте 43 лет, в один малоприметный день 1879 года наш почтальон по дороге домой споткнулся о камень. Тут бы отмахнуться (к завтрему заживет), но он наклонился и взял этот камень в руки. Красота его природных форм с морскими вкраплениями поразила почтальона в самую его мечтательно-отрешенную и (не забудем!) маниакально упрямую душу.
Этот камень Фердинанд воспринял как знак свыше.
2. Про магазин
…Стоя у дверей книжного магазина, в витрине которого красовалась наша “Антология современной русской поэзии”, мы глядели по сторонам в поисках города Отерива (или Отрива?), куда нас занесла нелегкая в лице местных поэтов – для выступления и представления этой самой поэтической антологии.
Откровенно говоря, и в Париже, Лионе, Гренобле, Руане, Пуатье я с некоторой оторопью вглядывался в залы, собиравшиеся слушать стихи русских поэтов – в оригинале и переводах. Впрочем, в большом городе всегда найдется несколько десятков, а то и сотня городских сумасшедших. Плюс эмигранты, слависты, поэты. Но здесь…
Городок, а точнее поселок, Отерив состоял из нескольких симпатичных домиков, расположившихся по сторонам уходящей куда-то вдаль автотрассы. И еще нескольких домиков, разбросанных в предгорьях вокруг. Где-то, несомненно, была мэрия, а также церковь, школа и почта, без которых не обходится ни одна французская деревенька, но они прятались в предгорьях.
Встречал нас директор магазина, крупный, неряшливый, обаятельный, лохматый. В магазине хозяйничали еще две девушки-продавщицы.
Помимо хозяина, двух продавщиц, а также бродивших меж прилавков с заморскими книгами Олеси Николаевой, Марии Степановой, Гандлевского, Рубинштейна и автора этого мемуара, в магазине была пара покупателей в отделе “для дома, для семьи”. На призыв прийти на вечер русской поэзии они ответили синхронной неопределенной улыбкой.
Угощая нас сладким лимонадом домашнего приготовления, лохматый хозяин книжного не без гордости уточнил, что это его мама приготовила и что она обязательно придет к нам на вечер.
– Уже четверо, – мрачно констатировал Рубинштейн.
– Для такого мегаполиса немало, – приободрил я московского концептуалиста и показал ему обнаруженный на краеведческой полке буклет “Демографическая эволюция поселения Отерив”. Динамика роста населения воодушевляла: в
XV веке, точнее – в 1474 году здесь был 121 двор и 786 душ. Три века спустя, в 1760 году, было уже 250 дворов и 1580 душ. Видимо, это и был пик расцвета, поскольку еще два века спустя, уже совсем недавно, в 1990-м, здесь было всего 1202 человека.– А сейчас? – спросил я подошедшего хозяина.
– Чуть больше тысячи, включая грудных младенцев, стариков и наезжающих сюда из Лиона и Гренобля дачников…
До выступления оставалась пара часов. Выяснилось, что неподалеку, над речкой, есть пивной бар, куда мы и направились. Вокруг было так тихо и пусто, как бывает только в классических американских боевиках.
Приехавшие с нами местные поэты вежливо напомнили, что в программе у нас еще посещение местного музея – “Le palais ideal du facteur Cheval”. Надо сказать, наш бродячий поэтический цирк не особенно жаловал всяческие краеведческие радости и общекультурные мероприятия, обозначенные в программе. Но тут мы свернули со столбовой дороги постсоветской литературы в кабак – и пошли в музей. Даже и не знаю, почему. Быть может, рассеянный Гандлевский, как тот почтальон, споткнулся о камень. А может, слово “Ideal”, на всех языках звучащее одинаково, отзывается в сердце каждого стихотворца.
По дороге возникли трудности с переводом. Le palais ideal du facteur Cheval? Идеальный дворец Лошадь-фактора? Или почтальона Лошади? Трудности с переводом оказались не только у нас. В русском переводном издании довольно авторитетного турбука место, куда мы отправились, и вовсе обозначено как “Дворец живой лошади”.
Ладно – лошади. Но почему живой?
3. Про антологию
“Антология современной русской поэзии 1989 – 2009”, в честь которой мы и совершали наш французский марш-бросок, была тщательно, по камешку, собрана, подготовлена и переведена Элен Анри-Сафье и Кристиной Зейтунян-Белоус, а издана Домом поэзии Рон-Альп, одним из самых известных во Франции. Отметим, что вышла она в серии “Bacchanales”, что означает, естественно, “Вакханалии”. Отметим, но оставим без комментариев.
Представляет из себя эта солидная антология узкий, вытянутый вверх фолиант, лихо оформленный художником Марком Пессеном. На открытии его выставки в центре старого Гренобля мы тоже выступали.
В антологии 104 поэта. Очевидно, планировалось сто, но не смогли сдержать напор современной русской поэзии. Как грозят составители в предисловии, “для нас это свидетельство. А для читателей станет открытием”. 104 открытия от А до Я, точнее – от А до Z, от Айги до Звягинцева.
4. Про замок
“Поскольку природа наделила меня строительным материалом, я должен стать архитектором и каменщиком”, – решил почтальон Шеваль, воспринявший (напоминаю) камень под ногами как знамение свыше и набивший уже на следующий день все карманы такими же красивыми знамениями. Сначала он приносил домой камни в карманах, затем в корзинах, потом появилась его легендарная тележка.
Когда он приступил к строительству замка, ему было 43 года. Первые двадцать лет он работал в одиночку. Фердинанд был самоучкой, не знал не только архитектурных теорий, но и строительных практик. Он месил цемент так, как когда-то учеником пекаря месил тесто. Он нередко работал по ночам, при свете керосиновой лампы, поскольку строил замок по совместительству, без отрыва от основного места работы.
Его вдохновляло все – восток и запад, готика и модерн, пирамиды и буддийские храмы. В его воображении и сооружении они смешаны в непредсказуемых сочетаниях и лишь отдаленно напоминают прототипы. Поскольку у сельского почтальона не было никакого образования, у него не было ни культурных предпочтений, ни культурных предубеждений. К тому же, он никогда не выезжал из родных мест, и потому не имел реального представления не только о границах эпох и стилей, но и о государственных границах.
Идеальный дворец почтальона Шеваля абсолютно эклектичен и одновременно абсолютно целен. Переполняющие его разнородные детали соединяют не столько проволока и цемент, сколько вселенская любовь. А также терпенье и труд, которые, как известно, всё перетрут. Подобными сентенциями переполнены стены дворца, со ссылками на Христа, Будду и самого себя.
Одна из таких надписей сообщает, что свой дворец Фердинанд строил 10 000 дней, 93 000 часов, 33 года. Идеальным еще на стадии строительства его назвал один местный поэт, безумным – односельчане. Впрочем, они всё-таки терпели съехавшую крышу соседа, поскольку почтальон не был буйным.
Кстати, о крыше. У идеального дворца её нет вовсе никакой, даже съехавшей. Если задуматься – и быть не может. Идеал не может быть средой обитания. Дворец скромных размеров – с обычный деревенский дом – вообще не имеет жилых помещений. С женой и детьми почтальон жил не здесь, а в скромном домике в углу двора.
Почтальон Шеваль оказался концептуалистом покруче ошалело взиравшего на этот идеальный концепт библиотекаря Рубинштейна…
5. Про Францию
Вообще-то она совсем другая, и менее всего походит на творение отеривского безумца. Французской классической симметрии соответствует регулярный парк четверостиший, что я и попытался выразить уже позже, по-моему, где-то под Парижем:
квадратный двор фонтан и павильон
похоже мы во франции на ужин
здесь фаршируют дам былых времен
они балет на льду а я и так простужен
симметрия обратного пути
короткого как пара зуботычин
когда рискуешь вслух произнести
что мир вокруг не слишком симметричен
6. Про вечер
Вечер современной русской поэзии в местном книжном собрал – хозяин магазина дотошно пересчитал – 56 отеривцев. Учитывая численность населения в тысячу человек, это примерно как если бы в Москве на вечер поэзии пришло полмиллиона. Таковы лукавые цифры.
Вечер как вечер. Антологию и всех нас представила Кристина Зейтунян-Белоус, она же читала переводы. Мы читали по-русски свои стихи. Зал был терпелив и доброжелателен. Вопросов было много – о том, каково живется поэту сегодня в России, как можно переводить стихи, разумеется – как нам идеальный дворец местного гения. Эти вопросы – простые и не очень, наивные и профессиональные – напоминали вопросы других франкоязычных аудиторий, собиравшихся послушать нас в разных городах Франции, но очень – и по форме, и по содержанию – отличались от вопросов, которые в Париже задавала нам русскоязычная аудитория.
В русскоязычной аудитории, собравшейся в парижской мэрии, каждый вопрос звучал одновременно как мучительная исповедь, приступ жеманства, размышление обо всем сразу. Причем звучал очень долго, да и ответа как-то не предполагал. Самые вежливые добавляли в конце своего сбивчивого монолога “Не так ли?”, что хотя бы формально переводило его в вопрос.
Рубинштейн авторитетно кивал в ответ и говорил: “Так точно”, – вследствие чего аудитория прониклась к нему особым доверием.
7. Про признание
Через несколько лет после смерти сельского почтальона в Отерив заехал Андре Бретон. В идеальном дворце вождь французских сюрреалистов увидел то самое спонтанное выражение бессознательного, которого он настойчиво добивался от своих товарищей, а в создателе дворца – идеального провозвестника и предтечу сюрреализма. Бретон посвятил ему стихотворение в своем самом знаменитом сборнике “Седовласый револьвер”.
Хотел было добросовестно и кропотливо перевести стихотворение Бретона “Фердинанд Шеваль” на русский, поскольку более адекватного способа описания неописуемого, невообразимого почтальонова дворца, нежели хрестоматийное “автоматическое письмо” столпа сюрреализма, видимо, быть не может.
Однако коль скоро сам бретонов способ письма неоднократно декларировался им именно как автоматический и бессознательный, то и перевод – на мой взгляд – должен этому следовать и соответствовать. Но что есть сегодня более бессознательное и автоматическое, нежели компьютер? Результат компьютерного перевода (п)оказался местами вполне схожим с духом оригинала:
“…Мы вздохи стеклянной статуи которая поднимается на локте когда
человек выходит
И пусть сияющие бреши зияют в его постели
Бреши в которые можно увидеть оленей в коралловых лесах на поляне
И голых женщин в самой глубине шахты…”
“…Мы предшествовали тебе мы растения подверженные метаморфозам
Тебе кому каждую ночь мы подавали знаки которые может понять человек
Когда дом его рушится и он дивится причудливым руинам…”
“Лестница бесконечно ветвится
Выводит к мельничной двери внезапно расширяется к городской площади
Она из изгибов спин лебединых крыло расправлено как мостовой пролет
Она вращается вокруг оси как если бы сама себя хотела укусить но нет ей
довольно нашим следам открывать все свои ступени
Как ящики
Ящики плоти с пучками волос…”
“…Мы навсегда неподвижны под веками как женщина любит
смотреть на мужчину
С которым она занималась любовью”
Вслед за Бретоном почтальону Шевалю посвятили свои творения Пикассо и Макс Эрнст. А в 1936 в Нью-Йорке на легендарной выставке сюрреализма и дадаизма самые почетные места занимали фотографии безумного отеривского замка, похожие на документированные галлюцинации. Потом нашего сельского почтальона провозгласили еще и основателем нового направления в искусстве. Оно называется “Арт Брют” и в переводе не нуждается.
Шеваль был силен именно тем, что его творение не только никак не описывалось, но и никуда не вписывалось, но в конце концов его все-таки классифицировали. А еще в 1969 году, когда в правительстве генерала Де Голля министром культуры оказался не чиновник, а писатель, и даже не просто писатель, а Андре Мальро, “Идеальному дворцу почтальона Шеваля” придали статус национального исторического памятника с пояснением, что это единственный в мире архитектурный памятник наивного искусства.
Так идеальный дворец наконец всенародно признали и вписали во все путеводители. Именно об этом почтальон Шеваль искренне (как и всё, что он делал) мечтал. Он был бы доволен.
∙