Перевод Константина Мильчина
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2010
Мейлис де КЕРАНГАЛЬ
Дороги бегства
Мейлис де Керангаль (
Дверь открылась, закрылась, хлоп! – за ней темный, страшный тамбур, холод жуткий, гармошки между вагонами трясутся, в просветах между железными перекрытиями мелькает земля – подлесок, гравий, пучки травы; дверь открылась, закрылась, хлоп! – второй тамбур с окошками, стены серые, поблескивающие, парни молча курят, не продохнуть, дверь открылась, закрылась, хлоп! – и опять липкая дверная ручка, теперь закоулок с горячим титаном, открытая дверь в купе, там стоит навытяжку проводница, крашеная блондинка, по-военному затянутая ремнем, а впереди коридор, длинный лаз, который втягивает внутрь, и понятно, что кто туда вошел, тот уже не остановится, и что идти нужно быстро, а смотреть только в пол, а по бокам вместо перегородок парни, сидят, стоят, лежат на полках, болтают руками, болтают ногами, болтают языком, чтобы заговорить скуку и тоску, они уже сорок часов трясутся в этом поезде, большинство совсем юнцы, бледные, только что не зеленые, на руках вздулись вены, взгляд злобный, все в майках защитного цветах, на груди трясется крестик, кто-то в камуфляжных штанах, кто-то в трусах с карманами, тощие, обалдевшие, набитое в поезд пушечное мясо, призывники.
Эти, которые в вагоне уже давно, едут из Москвы, а куда, сами не знают. Когда поезд останавливается, они высовываются из вагонов, один поверх другого, тянут головы и шеи, как какой-то огромный спрут, как будто им не хватает воздуха, странное дело, если они выходят на перрон покурить, размять ноги, все толпятся перед подножкой вагона, боятся отойти подальше, настоящее стадное чувство, добрые души суют им сигареты, спрашивают, куда их везут, а солдаты в ответ только пожимают плечами: кто говорит, в Красноярск, кто говорит, в Барнаул, кто говорит, в Читу, а толком все равно ничего не говорят, генерал Смирнов дает пресс-конференции и заявляет, что отныне все будет по-другому, отныне призывники будут знать, куда их отправляют, непременно будут знать, но ведь за Новосибирском Сибирь осталась тем, чем была всегда, – там простор без границ, там мороз, там тайга. И больше ничего. Абстракция. Вот их и везут из одного далека в другое. Не важно, в какой город, в любом случае везде будет одно и то же, им выдали снаряжение, погрузили их в транссибирский экспресс – и вперед, а в тот город или в этот – какая разница? Рельсы тянутся по стране, тянутся без возврата, все дальше, и дальше, и дальше в глубь России, а в вагонах киснут молодые парни, и среди них Алеша, ему двадцать лет, крепкий, но еще не сложившийся окончательно, грудь выставляет вперед, а плечи откидывает назад, холерик, лицо посеревшее, в глазах ужас. Он курит у окна в самом конце вагона, уткнулся лицом в стекло, и кажется, что без этой опоры он бы упал, ноги его не держат, прилип к окну и смотрит на землю, которая убегает из-под колес со скоростью шестьдесят километров в час, поезд летит по бесплодной степи – чертова родина!
До самой последней минуты он надеялся, что его не заберут. Весенний призыв начинается 1 апреля, он думал, что сможет откосить, ускользнуть от армии, и то сказать, назовите в Москве хоть одного парня от 18 до 27 лет, который не попытался бы сделать то же самое: откосить хотят все. Их матери надрываются на Пушкинской площади, во главе их Валентина Мельникова, председатель Комитета солдатских матерей, их стало еще больше, этих матерей, после кошмарной истории с солдатом Сычевым, а когда появляются корреспонденты с телевидения, они стараются протиснуться поближе к камере: я не хочу, чтобы моего сына забрали, он совсем еще мальчик, и не пьет, вы не думайте! Если нет права на отсрочку, тогда в ход идут фальшивые медицинские справки, за них платят бешеные деньги врачам, те кладут рубли или доллары себе в карман, а родители, оставшиеся без копейки, вздыхают с облегчением; коррупция повсюду, но дать взятку тоже непросто, время поджимает, а ведь надо отыскать того, кому заплатить, кто может что-то сделать, а на это уходят месяцы, начинаются выяснения по знакомым, у кого есть какой ход, кто кому платил когда-то, а если ничего не выходит, тогда остается последний шанс – жениться. Вовремя найти девушку, сделать ей ребенка, это дает отсрочку на полгода. Алеша как раз искал такую девушку, потому что мать у него умерла, а денег кот наплакал, – но тут наступило 1 апреля, и вот он в поезде.
Они проехали Новосибирск, и чем дольше они едут, тем страшнее Алеше. Чертова Сибирь, думает он, а в животе у него тяжело, как будто камнями набито; его охватывает паника от одной мысли, что он все глубже погружается в этот континент внутри другого континента, огромный кусок дикой природы; вот ведь как странно: Сибирь существует внутри страны, а при этом она бесконечна, и от этого парадокса особенно страшно. За окном постепенно темнеет, пейзаж становится сине-черным, но в этой ночи нет места человеческим снам и мечтам, Алеша это знает: здесь все устроено не по человеческой мерке, здесь человеку не место, черт подери, недаром ведь сюда ссылали еще до того, как устроили здесь ГУЛАГ, здесь заповедник для неугодных, и от этого сердце в пятки убегает, понятное дело, страшно тут, сердце в груди Алеши колотится, поезд мчится вперед на одной и то же скорости, а страх терзает Алешу все сильнее: там, в конце пути, его ждут казарма и дедовщина, издевательства над новобранцами, и, когда он туда попадет, никто уже не сможет ему помочь, старослужащие станут его избивать, прижигать ему член сигаретой, заставят его вылизывать сортир языком, не дадут спать или изнасилуют, никто его не спасет, он будет один, совсем один.
Алеша мнет фильтр сигареты, смолит одну за другой поодаль от остальных парней, они собрались в кружок и треплются о бабах и пьянках, у них красные лица и мутные глаза, давно пора присоединиться к ним, усесться, как они, с бутылкой пива в руках, сплести какую-нибудь историю, но страх сковывает его по рукам и ногам: что он может рассказать, ему двадцать, но он еще девственник, хотя он однажды целую ночь обнимал девушку и спал рядом с ней, девственник и напиваться не любит. Он отворачивается и возвращается к заднему окну. Но место занято, там стоит другой призывник, Алеша его легонько отталкивает, чтобы протиснуться к стеклу, но тип стремительно поворачивается, у него скуластое злое лицо, Алеша с удивлением отстраняется, их взгляды на секунду скрещиваются – у типа глаза светлые, выпученные, у Алеши черные, влажные, – после чего тип устраивается перед стеклом поудобнее, так, чтобы не оставить места никому другому. Алеша возвращается в купе, там накурено, не протолкнуться. Стены покрашены в серый военный цвет, тамбур похож на тюрьму, которая кажется еще более тесной оттого, что за окном так пустынно и так просторно. Вдруг его осеняет: бежать. Идея вспыхивает ярким светом в ту самую секунду, когда поезд влетает в туннель; вырваться, как можно скорее выпрыгнуть из этого поезда, вернуться домой.
Вот кто такой теперь Алеша: потенциальный дезертир. Он уже перебирает варианты. Светлоглазый призывник исчез, заднее окно свободно, Алеша бросается к нему, завороженный зрелищем поблескивающих рельс, они убегают из-под колес назад, две параллельные ленты, то темные, то светлые, настоящий стробоскоп, бросающий отсветы на его лицо, наконец он уловил, в какой точке пространства лес заглатывает шпалы в свою таинственную глотку, пожирает их еще теплыми, Алеша забыл про вагон, забыл про дымящих парней и густой запах пота, проникающий сквозь перегородки, рельсы гипнотизируют его, он слился с этими убегающими линиями, втягивающими в себя пространство и время, перевоплотился в них, они его завораживают, он задыхается, он готов сам ринуться в эту далекую черную дыру, нырнуть туда головой вниз, все что угодно, только не казарма, он так глубоко задумался, что не заметил, как сзади подошли два типа, шаткой походкой, дыша перегаром, сдавили его с двух сторон, а потом как ударят по затылку, сначала один, потом другой, так сильно, что Алеша стукнулся носом о стекло, тут же пошла кровь, он обернулся, а те двое ржут, довольные, сколько можно тут торчать, отзынь! Алеша опускает голову и пытается протиснуться между ними, а те опять пускают в ход кулаки, в этом тамбуре их всего-то и осталось трое, все другие пошли спать, улеглись на лавки, слишком узкие для здоровенных парней, и Алеша чует опасность, сейчас они его прикончат, повалят на землю, усядутся на живот и начнут плевать в лицо, в глаза, живым они его не выпустят, у него сосет под ложечкой, надо вырваться, вырваться любой ценой, он хочет пройти, но парни с хохотом загораживают ему дорогу, и вдруг Алеша замечает свое отражение в потемневшем заднем стекле, он понимает, что он большой, сильный, неожиданно сильный для такого хлюпика, такого нескладного дохляка, он идет вперед с высоко поднятой головой, и внезапно наотмашь бьет одного из парней кулаком в лицо, в висок, наносит ему прямой удар такой силы, что парень, покачнувшись, падает на пол и освобождает проход; Алеша бросается в свой вагон, а у него за спиной второй парень смотрит на первого, валяющегося на полу, залитом пивом и заплеванном окурками, смотрит, но не делает ни малейшей попытки ему помочь, а потом даже легонько пихает его ногой в бок и уходит.
Скоро полночь; Алеша лежит на своей лавке и размышляет. Он надел наушники и слушает тяжелый рок. Состав длинный, десять, а может, даже двенадцать вагонов: два вагона первого класса, два – второго, потом вагон-ресторан, а потом все остальное, смрадные вагоны для скота – для солдат и для простых людей, пустившихся в дорогу через всю Россию или просто едущих из своего городка в соседний, у одного дела, у другого наследство, кто-то переезжает, кто-то навещает больного, едет взглянуть на новорожденного, а чаще – побывать на похоронах на одном из маленьких кладбищ за голубыми заборами, кому-то надо получить протез, а кому-то сдать анализ крови, мужчины пьяны и спят без просыпу, дети от возбуждения не могут заснуть и все время плачут, а матери не помнят себя от усталости, им жарко, ноги в пластиковых тапочках, купленных специально для поезда, вспотели и распухли, и вся эта человеческая масса играет в карты, поедает холодных цыплят и копченую рыбу, и пьет водку, потому что ничего другого нет, и машинально разгадывает кроссворды, заткнув уши наушниками, и жмет на клавиши мобильников, и совершенно не смотрит по сторонам, никому ни до чего нет дела, поезд набит народом, Алеша притаится где-нибудь в уголке, кто это заметит? Солдаты сойдут, а он поедет дальше. Или можно сбежать по-другому: на какой-нибудь станции; поезд остановится, ребята выйдут на перрон размять ноги, и он вместе со всеми, а потом скажет, что ему надо пописать или купить сигареты, отойдет и растворится во тьме, главное не наткнуться на патруль, по вокзалам всегда расхаживают патрули, и бежать, бежать без оглядки.
Алеша вскакивает, в голове у него только одна мысль – узнать, где и когда следующая остановка. Напрямую спрашивать нельзя, чтобы себя не выдать; надо что-то придумать. Он отправляется на поиски расписания, проходит весь вагон, разглядывает стены, входит в туалет, переход в другой вагон, но и там ничего интересного, свет потушен, он возвращается назад и натыкается на проводницу со шваброй и ведром – в такой час она не спит, должно быть, кто-то где-то опять заблевал пол, и вдруг, не раздумывая, очертя голову, он брякает: а следующая остановка когда? Тон фальшивый, вкрадчивый, как у кошки, подстерегающей мышь, женщина застывает на месте, смотрит на него, медленно опускает на землю швабру и ведро, вытирает руки о свою блузку и, не сводя с него глаз, подходит ближе: чего-чего? Она спрашивает слишком громко, Алеша вздрагивает, сейчас все проснутся и уставятся на них, а главное, проснется сержант Лещов, он все время рыскает неподалеку, толстозадый, страшный, Алеша, потупившись, спрашивает полушепотом: когда следующая остановка? Женщина подходит еще ближе, лицо ее в неоновом свете блестит, кажется одутловатым, отливает светло-зеленым, как в аквариуме, она сверлит его глазами, она стоит так близко, что он чувствует запах ее кожи, омерзительный запах имбиря и рисовой пудры, потом она становится на цыпочки, бросает взгляд через плечо мальчишки, чтобы убедиться, что в коридоре никого нет, она прекрасно понимает, что у этого типа на уме, ее не проведешь, он не первый, который пытается ее охмурить, она здесь в поезде уже двадцать три года работает. У Алеши подкашиваются ноги, проводница обо всем догадалась, теперь она наверняка пойдет к Лещову и скажет, что тут один странный тип задает слишком много вопросов; но нет, она отвечает ему на одном дыхании – следующая остановка Красноярк в три часа утра, стоянка десять минут, вокзал большой повсюду патрули. Алеша кивает головой, спасибо, но женщина уже отвернулась от него и суетится возле титана , полные бедра и круглый живот обтянуты узкой прямой юбкой, груди стиснуты белой блузкой, которая – диво дивное – до сих пор девственно чистая. С колотящимся сердцем Алеша возвращается на свою полку. Еще час, а через час он попытается смыться.
Алеша лежит на полке, на удивление спокойный. Будущее перестало быть вязким, безжизненным коридором, засыпанным грязным снегом: теперь у Алеши есть план, очень скоро ему предстоит совершить поступки, совершить их ради того, чтобы спасти свою шкуру, и одного этого сознания хватает для того, чтобы он расслабился, чтобы пульс у него стал реже, а тревога – слабее; ведь уже начался процесс, который должен переменить его участь: вагон перестал быть душегубкой со спертым воздухом, у него обнаружились четыре двери – по две с каждого конца – а это открывает перед едущим в нем множество возможностей, и даже те несколько призывников, которые еще курят в тамбуре, из потенциальных врагов превратились в союзников, он смешается с ними, когда настанет время спуститься на перрон, он станет частью их группы, будет смеяться их шуткам, а потом исчезнет так тихо, что они этого даже не заметят.
Но что такое? Проводница вернулась, подходит к полке Лещова, Алеша видит, как белеют в темноте ее светлые волосы, сержант спит, повернувшись лицом к стене, она трясет его за плечо, он наконец просыпается, поворачивается к ней, трет глаза, смотрит вопросительно, она пятится, он садится, и вот они там о чем-то шепчутся, она наклоняется к нему, руки в боки, а он качает головой. Алеша не слышит ее слов, но он уверен, что она говорит о нем, тем более что Лещов вдруг бросает взгляд в его сторону, но Алеша в эту самую секунду инстинктивно прикрывает глаза и притворяется, что спит сладким сном. Черт! Вот черт, он не должен был доверяться этой блядской проводнице, все эти тетки, которые работают в транссибирском экспрессе, на них клейма негде ставить, это всем известно, а он расслабился оттого, что про них рассказывают легенды, дома на коммунальной кухне мать с соседками говорили про них с завистью, они за границу шлялись без паспорта, возили товары еще в советское время, выведывали, нашептывали, давали обещания, торговали всем, что только продается и покупается, пользовались неслыханной привилегией перемещаться в пространстве в то время, когда всем полагалось оставаться на своих местах, и сегодня они по-прежнему пересекают всю страну насквозь, разъезжают от Москвы до Владивостока и от Владивостока до Москвы, каждая дорога почти четверть диаметра Земли, они видели своими глазами дикие ирисы и закрытые города, те самые, которые прячутся в облаках дыма и не значатся на картах, они видели тайгу и темной, и золотистой, видели бесконечный подлесок, видели степи и могучие реки, Енисей и Амур, кожа этих женщин знает климат далеких краев, их ступни изучили тамошний рельеф, они знают весь этот путь, растянувшийся на 9 тысяч километров, как свои пять пальцев, и Алеше это известно, и потому эта женщина, у которой внутри – целая страна, его завораживает.
Лещов снова заснул, Алеша смотрит на часы, еще двадцать минут, через двадцать минут Красноярск, ночь смутная, темная, но не черная, он не знает, хорошо это или плохо, да и вообще он теперь ничего не знает, ситуация меняется каждую секунду, каждый жест, каждый поступок могут привести к двум совершенно противоположным вещам, это все равно как электрическая схема, бесконечное дерево, у которого каждая ветка разделяется надвое, а те в свою очередь тоже разделяются надвое, и так они все разделяются, разделяются и погружаются все глубже в бездонную черноту времени, ровным шагом, раз-два, раз-два, да-нет, да-нет, прорастают в густое будущее, будущее, которое таит в себе его свободу, он это знает, знает наверняка, это единственное, что он знает, незадолго до стоянки он встанет с полки, а Лещов проснется или не проснется, Лещов не проснется, и Алеша присоединится к группке призывников, которые толкутся перед дверью, и вместе с ними сойдет на перрон, а как только он окажется на перроне, еще нетвердо стоя на ногах, он стрельнет сигарету у кого-нибудь из парней, а тот ему ее или даст, или не даст, он не даст, потому что, скажет, на всех не напасаешься, и тогда Алеша скажет, ну, я схожу на вокзал, куплю сигарет.
И все именно так и происходит. Поезд останавливается в Красноярске, это целое событие, каждая стоянка транссибирского экспресса – это всегда событие, мающиеся бессонницей пассажиры расхаживают по перронам, суетливые покупают провизию у местных, которые приносят к поезду ветчину, печенье, водку, иногда даже суп, закадычные друзья могут наконец ненадолго уединиться, нервные пытаются успокоить тревогу ходьбой, игроки дают себе роздых.
Алешу толкают со всех сторон, парни напирают друг на друга, ржут, отпускают скабрезные шуточки, выходят на перрон, их десяток, они не хотят спать, апрельский ночной холод пронизывает их, в Сибири еще зима, река еще дремлет подо льдом, природа безмолвствует, они поднимают воротники и втягивают руки в рукава, а Алеша вообще в одной футболке, ничего на себя не накинул, чтобы не привлекать внимания, рюкзак свой не взял, только сунул в карман мобильник, зарядку и немного денег.
Небо над перронами высокое, за спиной у парней вокзал, а вокруг холодный звонкий город, невидимые перегородки отражают звуки, удваивают и утраивают их, парни толпятся под фонарями, в кругах света, притопывают ногами, чтобы согреться, вытаскиваются сигареты, они шумят, а ночь, словно гигантский микрофон, усиливает этот шум, и вот уже один из парней показывает Алеше пустую пачку сигарет, а потом кивает в сторону вокзала, сбегай, успеешь. Алеша кивает в ответ, улыбается, все идет по плану, он отходит от парней, сунув руки в карманы, удаляется на несколько метров, эти первые метры – все равно что прыгнуть в ледяную воду или двинуться по каменной пустыне, он идет, как будто под свинцовым колпаком, ноги не слушаются, в ушах звон, но постепенно он ускоряет шаг, вот он уже вышел из зоны, освещаемой фонарями, нырнул в бледную ночь, стало темнее и тише, как будто на дне морском, он в Красноярске, огромном городе, о котором он ничего не знает, знает только, что город этот спорит с Екатеринбургом и Новосибирском за звание третьего в России, третьего после двух столиц, Москвы и Санкт-Петербурга, некоторые школьные учебники так его и называют, а другие нет, а для Алеши в Красноярске – вся Сибирь, теперь он идет к голове состава, и чувство у него такое, словно он плывет против течения, идет вдоль вагонов и встречает других пассажиров, они бродят по перрону, а среди них женщина, он встречается с ней глазами, она иностранка, Алеша это сразу понял, у нее на плече дорожная сумка, на ней светлая куртка и линялые джинсы, заправленные в остроносые сапоги, и лиловый шарф, она высокая, грива колышется при каждом движении, она щурится, чтобы разглядеть номера вагонов, она тоже идет вдоль поезда к его началу, к вагонам первого класса, Алеша пристроился за ней, позади уже семь или восемь вагонов, почти сто метров, огни вокзала уже ближе, сияют даже в такое время, и вдруг, настоящий фильм ужасов, перед Алешей вырастает проводница, идет ему навстречу, смотрит прямо в глаза – не лицо, а настоящее предостережение об опасности, Алеша инстинктивно замедляет шаг, а женщина смотрит на него не отрываясь, глаза круглые, как блюдца, брови изогнулись дугой, лоб наморщен, она что-то хочет сказать, о чем-то предупредить, о какой-то опасности у Алеши за спиной, Алеша медлит, оборачивается, и сердце у него камнем падает вниз: там, сзади, Лещов. В десяти метрах, идет неторопливо, как будто ни за кем не следит, а просто, как все, вышел прогуляться. Черт, что за черт! Что их всех принесло сюда посреди ночи, Алеша задыхается от злости, разочарование душит его, на улице не больше пяти градусов, но тусклые фонари хоть немного согревают воздух, окрашивают его в оранжевый цвет, цвет бала, и ночь кружится в танце, в радостном танце, потому что Лещов прошел мимо, даже не заметив Алешу, даже не заговорив с ним, он идет тем же медленным тяжелым шагом, и негромко говорит с кем-то по мобильнику с подсветкой, ему сейчас ни до кого, но тут проводница громко окликает Алешу и объявляет ему – вот актриса! – что у электровоза сигарет не продают, дружочек, ты там ничего не найдешь, Алеша в замешательстве смотрит на нее, а потом видит за ее спиной патруль, трое военных движутся в его сторону, ноги плывут в черных сапогах, на головы нахлобучены фетровые фуражки, пуговицы на шинелях поблескивают в свете фонарей, Алеша в кольце, он поворачивает назад и вот уже тронулась в обратный путь траурная процессия: впереди юноша, идет, опустив голову, и едва не плачет, в нескольких метрах от него проводница, за ней невозмутимый патруль, а тем временем Лещов, описав по перрону большую дугу, возвращается к дверям вагона, негромко договаривая в мобильник нечто вроде: если ты с ним еще раз увидишься, я тебе разобью морду, я тебе выколю глаза, я тебя со свету сживу, ты это знаешь, ты знаешь, что я это сделаю, он выплевывает эти слова на одном дыхании, стреляет из автомата по пуховой перине и в результате входит в вагон самым последним.
Снова поезд. Монотонно стучат колеса, греются оси, скрипит металл, а если прислушаться, то в этом адском грохоте можно различить еле слышную мелодию – это бьется сердце Алеши, который, один-одинешенек в тамбуре последнего вагона, снова уткнулся в окно и с ужасом ждет рассвета – с ужасом, к которому примешивается холодная ярость, а эта смесь до добра не доводит. Все остальные ушли спать, теперь он у заднего окна один, в горле першит то ли от досады, то ли от скверного табака, а мысль в голове только одна: в Красноярске не вышло, не важно, он начнет снова, теперь уж он не упустит своего шанса, сбежит во что бы то ни стало. Но придется ждать, ждать нового большого города, такого, где можно будет спрятаться, переждать, заработать на обратную дорогу, вернуться домой, а для этого надо держать себя в руках, не выходить на маленьких станциях возле больших поселков, там его разыщут в два счета, там деревянные дома тянутся вдоль железной дороги, там в ухоженных садах постоянно мелькают людские силуэты, а из-за заборов лают собаки, – этому соблазну поддаваться нельзя, эти поселки – просто капля в море, в море сибирской тайги, которая простирается вокруг до самого горизонта, кто в нее войдет, тому не жить, а Алеша хочет жить.
За спиной у него хлопает дверь, в вагон входит женщина, та самая, которая села на поезд в Красноярске, иностранка, она держит в одной руке стакан в металлическом подстаканнике, а в другой зажженную сигарету, прислоняется к стене возле бокового окна, почти прижимается к стеклу щекой и смотрит вдаль, а Алеша смотрит на ее профиль. Он потихоньку наблюдает за ней, ловко скашивает глаза, не поворачиваясь в ее сторону, а она курит, очень спокойная, лицо ее светится, потому что здесь ночи не темные, а какие-то серые, неопределенные, даже когда вспыхивают электрическими огнями и кажется, что вот-вот взойдет солнце. Такая женщина в такой час, одна в поезде и не спит, женщина в мужской рубашке и в сношенных сапогах с острым носом, в Москве он таких видит нечасто, в Москве он смотрит на женщин в обтягивающих джинсах, на высоченных каблуках, а главное, блондинок, только блондинок, платиновых блондинок, как Мэрилин, они должны отличаться от всех остальных, должны ходить по улицам так, как ходят героини кинофильмов.
А эта – она из совсем другого фильма, Алеша это чувствует, и хотя он стоит от нее в двух шагах, он кожей ощущает, какой покой исходит от нее – от ее отливающего синевой лица, шеи, груди, виднеющейся в вырезе рубашки, этот покой обволакивает все пространство кругом вместе с дымом от ее сигареты. Время от времени она отпивает глоток, металлический подстаканник тоже отражает свет, мелькающий за окном, и в конце концов Алеша уже откровенно поворачивается к женщине, чтобы понять, откуда берутся эти его ощущения, и видит одну из прекраснейших вещей в мире, какие можно увидеть в этот час, эту женщину и этот серебряный стакан, в котором плавают звезды, и тут они смотрят друг другу в глаза, и женщина ему улыбается. Это улыбка не соблазнительницы и даже не сообщницы, это что-то другое, ну, скажем, просто жест, и Алеша инстинктивно понимает это, понимает, что это жест бескорыстный, и не думает ни одной секунды: черт, она на меня запала, она ко мне клеится, он в изумлении снова утыкается в окно, и снова рельсы убегают у него из-под ног, страшные, бесконечные, напоминающие ему, что теперь он живет только ради того, чтобы дезертировать.
Внезапно его осеняет, он делает шаг вперед и жестом подзывает женщину, чтобы она тоже взглянула в это заднее окно, увидела Транссиб таким, каким его больше увидеть неоткуда, увидела его глазом на затылке, глазом Транссиба и глазом совести, взглянула назад сквозь это застекленное отверстие, оглянулась на прожитую жизнь. Женщина подходит, в восторге округляет глаза, да, она смотрит во все глаза, снова улыбается, даже смеется вполголоса, от нее пахнет цветами и сигаретами, Алеша, осмелев, себя тыкает пальцем в живот и произносит Алеша, а женщина, впервые взглянув ему прямо в глаза и слегка растроганная храбростью мальчишки, в свою очередь кладет руку себе на грудь и произносит Элен. Они пожимают друг другу руки.
Они обменялись именами, зажигалками, сигаретами. Она уточнила, что она француженка, франсэз, и всякий раз тем же жестом клала руку себе на грудь и нажимала, упирая на второй слог, франСЭЗ, а напротив нее Алеша покачал головой и подумал, должно быть, как же так, я совершенно ничего не знаю о французских женщинах, ничего, никогда ими не интересовался, знаю только Фантину, Евгению или Эмму, как без них, куски их душ рассыпаны по страницах школьных учебников и кажутся черными дырами среди тех звезд, чьим сиянием он любовался, самая лучшая Леди Гага, вот ее бы он назвал француженкой, ведь она такая свободная, не какая-нибудь надутая мерзлячка в твидовом костюме, высокая, красивая. Они
опять вежливо улыбнулись друг другу. И замолчали. Сказать нечего, потому что нет общего языка, кроме банального языка тел, уже целый час находящихся бок о бок в узком пространстве тамбура в конце поезда, он выше ее, а она предлагает ему отхлебнуть из ее стакана, отхлебнуть водки, она так и произносит по слогам “вод-ка”, он отстраняется, смущенно мотает головой, нет-нет, а потом решается, берется за ручку подстаканника, никогда в жизни он этого не делал, не брал чашку за ручку большим и указательным пальцем, а теперь пожалуйста – пьет.В эту минуту поезд как будто ускоряет ход, вагон слегка вздрагивает, они оба теряют равновесие, ее бросает к нему, он ее подхватывает, она удивляется его силе, смеется – никакого смущения, настоящая француженка – и спрашивает у него, куда он едет, показывая пальцем на стене четыре стороны света. Он отворачивается от окна, чтобы встать по ходу движения поезда и вытягивает руки вперед, но куда именно, спрашивает Элен, куда? Он разводит руками в знак беспомощности, выгибает брови дугой, лицо его краснеет, скулы выдаются вперед, а Элен настаивает: Иркутск? Да, выкрикивает Алеша, да, Иркутск. Элен прибавляет, что до Иркутска 19 часов, она показывает ему циферблат своих часов, палец ее описывает круг, а потом она выписывает на стекле цифру 19 – девятнадцать, и вот они уже опять стоят бок о бок, и ждут.
Пять утра, а они все еще на прежнем месте; чаша снежной королевы опустела, женщине уже нечего пить, но сигареты еще остались, и вот оба курят, стоят бок о бок, сами не зная, почему, не говоря ни слова, даже не касаясь друг друга, женщине давно бы уже пора возвратиться в свое купе, да и вообще ей нечего делать в вагоне, набитом призывниками, тебе здесь не место, ты нарываешься на неприятности, вот что сказал бы ей любящий муж, но сказал без всякой надежды, понимая, что не в его силах удержать ее рядом, а парнишке тоже следовало бы пойти спать, потому что для побега нужно много сил, а если он собирается его отложить, то и школа молодого бойца – это работа на износ, но оба не двигаются с места, застыв перед куском стекла, превратившегося для них двоих в киноэкран, на котором все движется неторопливо, является со всеми подробностями страха и страсти, а затем внезапно ночь раскалывается пополам, пейзаж за окном сгущается, чернильной, пыльной, текучей ночи приходит конец, в резком свете зари перед глазами вырастает лес – все тот же лес, один и тот же, настолько одинаковый, что можно сойти с ума, и, сколько бы ни мелькали по ходу движения речка подо льдом, цветы, бурые сугробы вдоль грязной дороги, крыши, палисадники, все равно за окном тянется один и тот же бесконечный лес, кожа России, ее корни и щетина, а между тем в свете зари свершается еще одно событие: Элен с изумлением обнаруживает, что Алеша совсем еще мальчик, а Алеша – что Элен уже далеко не девочка, чуть не вдвое старше его, если не больше, Элен изумляется его бледности, кровь отлила у него от лица, жив он или умер? А он удивляется обилию морщинок в уголках ее глаз, тяжелым, набрякшим векам, а из-под них взгляд струится, как река, что же это за глаза такие? Насмотревшись, они наконец отодвигаются друг от друга, Элен первая делает шаг, чтобы уйти, берется за ручку двери, но Алеша внезапно удерживает ее, грубо сжимает ее запястье, женщина не кричит, но хмурит брови, в чем дело, что случилось? Алеша тотчас отпускает ее, он краснеет, кровь вернулась, прилила к его щекам, он старается дать ей понять, что просит прощенья, что не хотел ее напугать, касается ее запястья, на этот раз очень осторожно, она кивает, ничего страшного, и вдруг он начинает говорить, это горячечный бред, губы дрожат, слова сталкиваются, а русский язык течет, течет, течет, несется вскачь, Элен не понимает ни единого слова, но общий смысл она улавливает, лицо у мальчика такое напряженное, такое выразительное, раскосые глаза, а под ними синие круги, он хочет пойти с ней, пройти в ее купе, он не хочет возвращаться в свой вагон третьего класса, туда, где едут все остальные, и толстозадый Лещов, он хочет, чтобы она его спрятала, он вытаскивает из заднего кармана штанов свои военные документы и делает вид, что собирается их порвать, бросает на пол пластиковую карточку и топчет ее ногами и при этом то и дело бросает тревожные взгляды на Элен, но она все поняла, армии конец, так, да? Он улыбается, совсем мальчишка, а сложен атлетически, а она – да, она поняла. Она задумывается. Пейзаж плывет теперь с трех сторон серого тамбура, где они стоят, поезд то ускоряет, то замедляет ход, и они вместе трясутся и подскакивают, они стоят рядом, немытый юноша и вырвавшаяся на свободу женщина, запахи их тел смешиваются воедино, они провели эту ночь не вместе, но бок о бок, мальчик задыхается, он больше не проситель, не жертва, он, точь-в-точь как она, уезжает из Сибири, и все тут. Она снова смотрит мальчику в глаза – зеленая лужайка среди грязного утра, – улыбается ему и говорит: пошли.
Первый коридор совсем пустой – в этом вагоне все еще спят, – но во втором взрослый мужчина в чистой, отглаженной рубашке стоит у окна; чтобы дать пройти Элен и Алеше, он прижимается к закрытой двери своего купе и смотрит на них: странная пара, идущая из хвоста поезда, иностранка, а с ней мальчишка-призывник, идут друг за другом, но явно вместе; Элен не замечает глумливого взгляда, который он на нее бросает, дуреха, решившая расширить туристическую программу, западная женщина, которая считает себя выше всех и желает полюбоваться изнанкой российской жизни, он бы с удовольствием хлопнул ее по заднице, но мешает мальчишка, идет потупившись, но явно не хлюпик, это видно сразу. Еще один вагон, еще одна дверь, а вот и купе Элен, в коридоре никого, она быстро открывает дверь, они входят внутрь, Элен тотчас усаживается на нижнюю полку, а Алеша застывает в смущении, он пожирает глазами купе первого класса. Здесь хорошо пахнет. Здесь не пахнет немытыми ногами и немытыми телами, здесь пахнет чистотой и вещами иностранки, и еще чем-то неясным, как будто сигаретами и цветами. Все хорошо, но без излишеств, думает Алеша, надо будет и других разубедить, пусть перестанут верить в сказки про теплые халаты, минибар и ведерко для шампанского; здесь другое – широкое окно; чтобы лучше видеть, Элен, должно быть, сняла занавески и металлический стержень, на котором они держались; на обеих стенах, друг против друга – два больших зеркала, которые увеличивают пространство купе, а главное – две лавки с матрасами, белые простыни, белые подушки, белые одеяла, ну, в общем, правильная постель, чистое наслаждение. Под столиком сумка с продуками, Элен достает бутылку воды, протягивает Алеше – хочешь? Он отказывается, не трогается с места, его бритый череп и военная форма нарушают покой, царящий в купе, приносят с собой идею войны, она указывает ему на лавку, ложись, поспи, Алеша садится, расстегивает рубашку, но не снимает ее, не разуваясь, укладывается на бок, поджимает ноги и засыпает в позе эмбриона.
А Элен не спит. Совсем рассвело, природа за окном видна во всей красе, поезд по-прежнему едет со скоростью 60 километров в час, небыстро, но надежно, идеальная скорость для того, чтобы любоваться горами, которые все чаще разнообразят пейзаж, склоны, поросшие темными хвойными деревьями, спускаются прямо к поезду, горы заслоняют небо, порой из-за них в купе становится совсем темно, и это позволяет путешественнику домысливать закадровое пространство: там живут медведи.
Элен незачем смотреть на солдата, спящего на лавке напротив, чтобы почувствовать, насколько нелепо, неуместно, даже неприлично его присутствие в купе, и понять, что здесь что-то не так, что-то неладно. В сущности, если бы на месте этого юноши улегся медведь, вышло бы ровно то же самое, точно такое же неприличие, как будто реальность втягивается в какую-то воронку, вытесняется властными снами или другими источниками метаморфоз, когда она трещит по швам от какого-то неясного и непоправимого перелома, как будто какая-то сила, гораздо более могущественная и неумолимая, готовится поглотить реальность и занять ее место; впрочем, нет, ничего подобного, Элен не спит, и то, что она видит, не сон и не наркотический бред, мальчик напротив нее реален, осязаем, это он дышит полуоткрытым ртом, и грудь его едва заметно колышется при каждом вдохе и выдохе, Элен знает, что если прикоснется к нему, положит руку на его бледную, поросшую пушком щеку или на его плечо, то убедится, что он живой, он шевельнется, откроет глаза и проснется, и она улыбается, глядя в окно: что сделано, то сделано. Она вот так, запросто привела юного дезертира в свое купе, даже не задумалась о последствиях, о том, что этот поступок может заставить усомниться в ее душевном здоровье, что она может показаться сумасшедшей, – не задумалась ни на минуту, раньше она никогда так ясно не ощущала, до какой степени она непохожа на других, незаменима, а теперь вдруг стало ясно, как никогда, что, кроме нее, никто бы не смог справиться с этим делом, ответить согласием на эту просьбу, значит, именно ей и надо действовать, значит, именно этим мальчик ее заворожил, тем, что оказалась для него единственной и незаменимой. Элен пожимает плечами: ну ладно, что ж поделаешь, как-нибудь обойдется.
У нее пересохло во рту, они слишком много курили ночью, Элен выходит в коридор, чтобы набрать воды из
samovar, из титана – шедевра гидрологии, расположенного в конце коридора. Хорошо бы выпить чаю, Элен захватила с собой стакан, навстречу ей идет проводница – маленькая черноволосая женщина с покатыми плечами, матовой кожей и ярко накрашенными губами, в такой ранний час уже при параде. Она протягивает Элен чайный пакетик, женщины улыбаются друг другу, Элен указывает ей за окно и, чтобы завести разговор, вдруг решается выяснить, водятся ли здесь медведи: medved? medved? Проводница удивляется, а потом оживляется и радостно кивает: да, да, конечно, есть, она на минуту забегает к себе в купе и возвращается с цифровым фотоаппаратом, протягивает его Элен, и та, заразившись ее веселостью, наклоняется к крохотному экрану, пытается разглядеть мелькающие картинки, такие знакомые: сибирский лес, темные хвойные леса, лиственницы, осины, несметные полчища берез, горы, одинаковые цепочки деревянных домиков с дымящимися трубами, лепящиеся к железной дороге, и вот наконец медведь у воды, подле тонких высоких тополей, огромный плюшевый зверь на четырех лапах, бурый, с подслеповатым видом, как у всех крупных млекопитающих, а в следующем кадре тот же зверь на задних лапах, страшный, с бледно-розовой влажной пастью и черными слюдяными глазками, а на третьей фотографии тот же зверь со спины, убегает в лес и уже наполовину скрыт за кустами. Растворяется в той природе, которая завораживает Элен, навевает ей грезы.Мальчик спит напротив, меньше чем в метре, такой же беглец. Рубашка и футболка задрались, и из-под них виднеется белая-белая кожа, кусок бедра и живота, кости торчат, живот совсем безволосый, прямо над пахом полустертая татуировка, что-то вроде женского лица, а под ней надпись готическими буквами, может, молитва Богоматери? – Элен продолжает свою экскурсию, свой осмотр, разглядывает обгрызенные ногти, дымчатый пушок над верхней губой, красноту на сгибе локтя, Элен как будто ощупывает его взглядом, чтобы привыкнуть к присутствию этого чужого тела в шестидесяти сантиметрах от себя, она свыкается с его весом и с температурой его тела, с замедленным бегом его крови и расслабленностью его мускулов, с жесткой тканью его военной формы, дешевой хлопчаткой его белья и его мужским ремнем, это тело юноши – тоже воплощение России, и на его коже запечатлены все ее дороги и расселины, в этом теле собраны все войны, которые вела Россия; Россия – мать родная, а война мачеха, этой пословице ее научил Антон в тот вечер, когда они пили ледяную водку и курили гашиш на крыше, это было в Париже на бульваре Распай, и Антон, покрутив пальцем у виска, заключил голосом, не терпящим возражений: страна кретинов, понимаешь? чокнутых
кретинов, понимаешь?И внезапно она осознает еще одно: это тело находится в ее власти.
В
дверь стучат. Элен вздрагивает! Абзац! Сеанс воспоминаний закончен, пора просыпаться; она не отвечает на стук и трясет Алешу за плечо, приложив палец к губам, сначала к его, а потом к своим, тсс! Молчи, слышишь? В дверь по-прежнему стучат, стук сухой, негромкий, инквизиторский, спрячься скорей, Алеша вскакивает на ноги, сам не свой от страха, Элен уже отвечает: да-да, ворошит бумаги, бросает на пол газеты, открывает ноутбук, роется в сумках, чтобы в коридоре понимали: они ее потревожили, оторвали от работы, и тут, задрав голову, она замечает над дверью пустое пространство, полку для больших чемоданов, она туда ничего не поставила, задвинула свои вещи под лавку, она делает знак Алеше, и он тотчас подтягивается на руках, забирается наверх, с трудом устраивается на багажной полке, свернувшись в прежней позе зародыша, но при этом распластавшись, прижавшись как можно плотнее к днищу, он делает все быстро и тихо, но за дверью меж тем проявляют беспокойство, стучат настойчиво, тук-тук, Элен надевает футболку, сминает свою подушку и уже берется за ручку двери, как вдруг замечает, что колено Алеши свешивается с полки. Но медлить больше нельзя, она открывает. За дверью две проводницы: здешняя брюнетка с матовой кожей и накрашенными губами (но краска уже стерлась) и другая, из вагона третьего класса, из вагона, где командует толстозадый Лещов. Алешиного вагона. Да—да? Проводницы не говорят по-французски, они взволнованны, машут руками, словно бабочки крыльями, особенно усердствует блондинка, она произносит гневную речь, из которой Элен не понимает ни слова, но решает развеять подозрения, при этом не подавая виду, что оправдывается, и, как будто оттого, что поезд тряхнуло, раскрывает дверь пошире; обе женщины тотчас протискиваются внутрь, причем блондинка отталкивает брюнетку и вдруг задирает голову так высоко, что Элен незаметно вздрагивает, как от электрического разряда, нервы у нее сжаты в комок, она боится, что проводница заденет головой Алешино колено, к тому же в купе стоит сильный запах мужского пота, Элен после нескольких часов, проведенных вместе с Алешей, уже принюхалась, но тетки могут догадаться, что парень побывал в купе, а может быть, находится в нем до сих пор; в какую-то секунду Элен кажется, что голова проводницы и колено Алеши столкнутся неминуемо, и тогда всему конец.Проводница выдавливает из себя улыбку и не проходит дальше, она довольствуется тем, что обшаривает купе взглядом, смотрит вниз, под лавки, как будто ищет вовсе не человека, пробегает глазами по вещам иностранки, по сброшенным сапогам, одежде в раскрытой сумке, косметике, духам, и тихонько пятится назад, прижимает руки к груди, как бы прося прощения, она уходит явно раздосадованная, а другая проводница задерживается, пожимает Элен руки с доброжелательной улыбкой, Элен машет головой, ничего страшного, все в порядке, наконец она закрывает дверь и тяжело, как мешок, падает на лавку. Поднимает глаза и делает Алеше знак подождать еще, не двигаться, не шуметь.
Потом они снова сидят друг против друга, вымотанные, и, хотя Элен борется со сном – ведь, в общем-то, она совсем не знает этого парня, а вдруг он начнет рыться в ее вещах, что-нибудь украдет или, хуже того, набросится на нее, – в конце концов она не выдерживает и засыпает, и теперь Алеша, совершенно одуревший, сторожит ее сон. Через несколько часов они приедут в Иркутск, и там он сойдет на перрон. Ведь многие пассажиры садятся в поезд только с этой целью: доехать до Иркутска, а оттуда добраться до озера Байкал. Он несколько раз слышит, как за перегородкой это название произносят другие люди, пассажиры первого класса, те, что путешествуют для собственного удовольствия или, может быть, сочиняют книги.
Перевод Константина МИЛЬЧИНА
∙