О поэзии Владимира Гандельсмана и Анны Русс
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2010
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Продолжение. Рубрика выходит с №2 2009 г.
Владимир Гандельсман, или «Я этим текстом выйду на угол…»
Стихи Владимира Гандельсмана узнаются почти мгновенно, он говорит словно бы шепотом, обращаясь если не к себе самому, то к кому-то очень близкому, то есть предельно близко расположенному в пространстве, чтобы расслышать шепот. При этом слова как будто бы сопровождаются легким кивком, рассчитанным на понимание не всех, но посвященных, стоящих рядом, видящих то же, что и сам стихотворец. Что же видит он и как видит? Укрупненные в полумраке предметы – как в детстве, когда после упорных попыток удается, наконец, забраться в какой-нибудь недоступный чердак заброшенного дома. Или – тоже в нежном возрасте – когда вдруг выключат освещение и посреди электрического искусственного дня вдруг наступает ночь – настоящая, та, что царит за окнами. Предметы увеличиваются в размере, между ними пропадают зазоры, и наоборот, возникают пустоты в том, что при дневном свете кажется монолитным и плотным. И еще – со всех сторон обступает особенная темная тишина, так что, кроме шепота, любое говорение кажется громким и даже опасным, способным разрушить хрупкую (и – увы! – временную) зоркость.
Я более люблю
всего, когда врасплох
из ничего ловлю
сознания всполох.
Оттуда, где привык
не быть из ничего, –
краеугольный сдвиг
в земное существо, –
я более люблю
вещественную весть
его, чем жизнь саму.
он лучшее, что есть.
А ночи не страшись
и утра не проси,
рукою дотянись
и лампу погаси.
«Сознания всполох», момент прозрения (состояние, названное в джойсовом «Портрете художника» эпифанией) – для Гандельсмана важнее, чем само «содержание» наблюдения, конкретная окраска эмоции. Мгновенное озарение возможно по любому, даже самому незначительному поводу, Гандельсман его лелеет и пестует, недаром в одной из его опубликованных записных книжек содержится наблюдение о том, что «поэзия Мандельштама освоила речь, опережающую разум». Оставляя в стороне параллели, отметим, что уж к самому Гандельсману этот принцип имеет прямое отношение. Чтобы очередной раз впасть в состояние инсайта, необходимо избавиться от избытка сознания, изжить какое бы то ни было умение логически рассуждать и задаваться вопросами о подлинных пропорциях вещей за пределами круга, очерченного сладостным визионерским заблуждением.
В георгина лепестки уставясь,
шелк китайский на краю газона,
слабоумия столбняк и завязь,
выпадение из жизни звона,
это вроде западанья клавиш,
музыки обрыв, когда педалью
звук нажатый замирает, вкладыш
в книгу безуханного с печалью,
дребезги стекла с периферии
зрения бутылочного, трепет
лески или марли малярия –
бабочки внутри лимонный лепет,
вдоль каникул нытиком скитайся,
вдруг цветком забудься нежно-тускло,
как воспоминанья шелк китайский
узко ускользая, ольза, уско
Что же в сознании поэта располагается до разума, «опереженного» речью? Чаще всего – состояние полной эмпатии, слияния с природой как таковой и отдельными предметами – в частности. Слишком уж «речь опережает разум», остается только
Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,
точно криком утратив себя до реки, испещренной стволами,
я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки
оболочке, еще говорящей стихами.
Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски
зарывая в песчаное дно, замирающим слухом…
Как лишиться мне смысла и стать только телом реки[1],
только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом…
Доминирует в таких стихах безграничное чувство восторга, интонация гимна и оды (о, как я привязан к Земле, как печально привязан!..)[2], которая странно выглядит в соседстве с «безмыслием». Упоение совершенной сложностью мира то и дело переходит в самоупоение, в наслаждение собственным даром в простом видеть усложненное (а зачастую – придуманное). При этом как капли воды похожими становятся десятки стихотворений: «На что мой взгляд ни упадет, / то станет в мир впечатлено…» Да и какая, в конце концов, разница, чем спровоцирован очередной инсайт – полетом птицы или разворачиванием завтрака? Вот эпифания о полете птицы, вполне удачная:
Птица копится и цельно
вдруг летит собой полна
крыльями членораздельно
чертит на небе она
облаков немые светни
поднимающийся зной
тело ясности соседней
пролетает надо мной
в нежном воздухе доверья
в голубом его цеху
в птицу слепленные перья
держат взгляд мой наверху
А вот – инсайт на тему завтрака, гораздо более прихотливый («Разворачивание завтрака»):
Я завтрак разверну
между вторым и третьим
в метафору, задев струну,
от парты тянущуюся к соцветьям
на подоконнике, пахнет
паштетом шпротным
иль докторской (я вспомню гнет
учебы с ужасом животным:
куриный почерк и нажим,
перо раздваивается, и капля
сбегает в пропись – недвижим,
сидишь, – не так ли
и ты корпел, и ручку грыз,
и в горле комкалась обида,
товарищ капсюлей и гильз
и друг карбида?)…
Чем отвлеченней ситуация наблюдения за речью поперед мысли, тем интенсивнее упоение, доходящее до пика в случае уже почти пародийной рифмовки момента философского наблюдения не за птицей либо за разворачиванием завтрака, но – за бытием вещи как таковой, любой, вещи вообще:
Обступим вещь как инобытие.
Кто ты, недышащая?
Твое темье,
твое темье, меня колышущее…
Здесь обаятельная укрупненность наивного созерцания вещей в детском одиноком полусумраке оборачивается надуманными беседами с самим собою: тут уж как ни старайся оказаться поближе – магического шепота кудесника не расслышишь! Порою эта преизбыточная мелочность доморощенного философствования самим же поэтом признается как путь в тупик, не в направлении к реальности, но прочь от нее:
Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь – это крах философии. Самой. Любой.
Тема школьного завтрака возникла в наших рассуждениях вовсе не случайно: «остраненное» видение полнее всего присутствует именно в детском сознании, еще не ведающем «взрослых» вопросов. Стартовое усилие во многих стихотворениях Гандельсмана часто эквивалентно именно припоминанию о «детском» состоянии сознания – даже в тех случаях, когда прямо ни о каком воспоминании не говорится. Впрочем, есть у поэта цикл «Школьный вальс», содержащий именно такие подростковые воспоминания о ярких событиях «среднего и старшего школьного возраста».
Подобные «школьные» стихотворения, написанные с точки зрения повзрослевшего человека – вовсе не новость, они имеются у очень разных поэтов: Тарковского, Бродского, Павловой. В цикле Гандельсмана немало отрадных частных наблюдений, но очень уж часто они связаны с пубертатными открытиями («С девочками двумя пойдем / за гаражи и снимем / трусики: с тоненьким петушком / я постою на синем», или «Зажатие в углу Беловой, дыханье рыбное ее…», или «О, Юдина полуобнятость, / уйдешь, тебя недораздев», или «Сношений первых воплощенный / друг-Рябинкова / так прыгает на неученый, / небестолкова…»). Дело тут не в настойчивости темы, а в том, что, по большому счету, безоговорочное преобладание самого состояния прозрения-озарения над каким бы то ни было внятным его осмыслением, содержательным наполнением нередко грозит обернуться прямой инфантильностью, тщательно взращенной искусственной экзальтацией. И тогда станет вдруг понятно, чего же до боли не хватает в этих, внешне мастеровитых, стихах. Ведь прямо же говорится в гандельсмановской «Косноязычной балладе»:
Я этим текстом выйду на угол,
потом пойду вдали по улице, –
так я отвечу на тоски укол,
но ничего не отразится на моем лице.
Все-таки очень бы хотелось, чтобы такая сложная и сама по себе небессмысленная словесная конструкция, как «выход текстом» на угол улицы, не была лишь самодостаточным риторическим приемом. И сопровождалась бы хоть каким-нибудь жестом, необщим выражением лица.
Анна Русс, или «Запоминай любые пустяки…»
Анна Русс во времена своего дебюта отдала много сил, чтобы казаться брутальной и жесткой, чтобы в любой ситуации, предполагающей возглас «а!», не то чтобы промолчать, но воскликнуть «о!» и даже дважды «э!». Усталая от дешевого эпатажа публика записала было новоявленного стихотворца в тонкие ироники, поскольку в усиленном пристрастии к полузапретным темам и темным сторонам удела человеческого чувствовалась некая заведомая преднамеренность. Это как в старом анекдоте: на вопрос «Знаете, как перевести с …ского фразу «Простите, пожалуйста, я не расслышал, что вы сказали, не будете ли столь любезны повторить еще раз» – следовал ответ: «Га?!». В случае Русс путем несложных стилистических преобразований всякий легко мог произвести дешифровку: любое профанирующее «Га?!» незамедлительно превращалось в ясное и четкое высказывание, ну, на худой конец – в «мессидж».
Желание сказать и сделать навыворот в стихах Анны Русс почти без остатка распределялось между тремя ситуациями, «мессиджи» произносились ровно трех типов – если обращаться к первоисточникам, их можно описать довольно лаконично: долой ваше искусство, долой ваши идеалы и долой вашу мораль.
Легче всего начать с первого «долой», его иллюстрирует образцовое для Русс творение про вечер Пушкина в музее Баратынского. Эта вещь рассчитана на устное (слэмовое) произнесение в рэповом ритме, накрывающем мутной волной мир, прилежно расчерченный по прописям, где каждому поэтическому имени заведомо отведен свой шесток. Пушкин – тот побольше всех, Баратынский – тоже прекрасен, однако поменьше Пушкина будет. Почему – неведомо, так принято считать, не перечитывая, так многие думали, не задумываясь. И вот вдруг стрелка компаса дает резкий сбой, четкая карта поэзии размазывается в нелепый чертеж нерадивого школьника, недовыполнившего постылое домашнее задание по поэтической географии. Простые слова, поделенные рваным рэповым чтением на неравные части, обнажили свое скрытое нутро, далекое от благозвучной словарной ясности.
Шагом марш в Музей Бора-ТЫНС!-ТЫНС!-кого,
Там сегодня днем будет вечер Пушкина.
Шагом марш в Музей Боратынск-ого-го!
Там сегодня в три читать будут Пушк-и-на!..
А я сегодня была в инете,
И не на каких-нибудь пор-но-но! сайтах,
Я там читала про Ганд-LEVE!-LEVE!-ского,
И про Соко-LOVE!-LOVE!-ского,
И даже про Леви-TANZE!-TANZE!-кого…
Второе «долой» Анны Русс лучше всего воплощено в еще одном «устном» стихотворении – «Герои». Имеются в виду пионеры-герои и вообще образцово-героические личности, на примере которых должна была воспитываться советская молодежь пионерского возраста (для справки: от 10 до 14 лет). За пионерским этапом жизни совмолодежи, как водится, следовал комсомольский, продолжавшийся (ежели кто не помнит) с 14 аж до 28 лет. Всякому возрасту – свои апостолы, и если некоторые имена героев постарше и теперь более или менее на слуху (Зоя Космодемьянская, Олег Кошевой), то большинство пионеров-героев канули в безвестность: Лиза Чайкина, Валя Котик, Марат Казей – это их портреты иконостасом украшали стены пионерских комнат, укоризненно взирали на тех, кто отлынивал от доблестной учебы, принимали клятвы «жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин».
Ты их уже не знаешь,
А я уже не помню,
А вспоминаю снова –
И до чего хреново!
Леня Голиков
наелся кроликов
Зина Портнова
рыжая корова
Желание зачеркнуть непонятные, взятые из какой-то другой жизни авторитеты, побольнее их уколоть, оскорбить соседствует с благоговейно-священным ужасом перед пантеоном юных советских божеств, естественным образом обращает религию в магию, рождает желание поворожить с помощью неведомых (а вдруг – кто знает! – все еще грозных) духов, оставить им устную записочку о хорошей оценке или удачной подсказке на уроке.
Маратик, Маратик,
Подскажи мне, братик!
Зоечка, Зоечка,
Пусть хотя бы троечка!
Наконец, третье и последнее «долой» адресовано Анной Русс адептам верной и вечной любви, в течение долгих десятилетий благоговейно внимавшим строкам вроде «Все у нас с тобой по-прежнему, Только годы катятся». Нет, все не так трогательно и незыблемо, любовь обычно иссякает, проходит либо уже прошла, не начавшись, оставив запах спирта и лука после выпитых и съеденных накануне свидания джина и шоколада (стихотворение «Он пил джин и заедал шоколадом…»). Как ни парадоксально, именно стихи о любви у Анны Русс наименее сводимы к нечленораздельному отрицанию устоев и идеалов. Есть ерничанье («Знаете, а я ведь иду отдаваться!»), есть подростковое внимание к вторичным признакам любви, манерные рассказы «про это». Но с самого начала в стихах об отношениях юношей и дев присутствует и иное: загадочность, осторожное рассуждение, нащупывание своей правды. Казенная вечная любовь-верность мгновенно перечеркивается подростковой любовью-ненавистью, а затем стремительно оборачивается чувством-без-имени, сплошным недоумением:
На ощупь просыпаешься – гляди,
Нога к ноге, щекою на груди,
Сомнений нет, одна слепая марежь,
Снаружи приближается к нулю,
И слов честней, чем я тебя люблю,
Не выдумать. Но губ не разжимаешь.
Наоборот, встаешь, полощешь рот,
А дальше будет задом наперед,
Иди домой, живи в своем режиме.
Отсюда видно все Царю Горы,
И лучше нету, кажется, игры:
Очнувшись, снова встретиться чужими.
Именно недоумение, осторожная внимательность к окружающему доминирует в стихах Анны Русс последних лет. Протестная уверенность в собственной несоразмерности всему сменяется более глубокими вопросами: а что такое несоразмерность и что такое – я? Очень характерно стихотворение «Вертолет», где рядом присутствуют две противоположных по смыслу декларации. С одной стороны, громкий клич человека, не вписывающегося ни в какие рамки и нормы, все вокруг выбивающего из колеи, настроенного на то, чтобы приспособить мир к себе, а не наоборот:
Сегодня – все. А завтра – ничего.
Ты слышишь? То-то. Дай себе команду
не расслабляться. Повторяй как мантру:
«Сегодня все а завтра ничего».
С другой стороны, здесь же присутствует совсем иной призыв – запоминать и хранить все вокруг, поскольку любое мелкое событие, ничтожная на первый взгляд деталь существеннее и важнее залихватских амбиций неуживчивой «творческой личности, претензий записного бунтаря»:
Запоминай – приветствие руки,
стакана путь ко рту, его смятенье,
яремной содроганье впалой тенью.
Запоминай любые пустяки,
любую мелочь. Скажется потом
восстановить из буфера обмена,
да так, что все свернется внутривенно…
Похоже на то, что все призывы «долой» оставлены поэтом Анной Русс далеко позади. Да и немудрено: они отдавали дань прошлому – страны, поэзии, личной судьбы. Большинство оснований для протеста канули вместе со страной, в которой не было секса, мафии и наркомании, а налицо имелись: особо циничное советское лицемерное целомудрие, правоохранительные лозунги типа «если кто-то кое-где у нас порой» и далее по списку. Поверженный враг больше не достоин проклятий, однако это вовсе не значит, что жизнь, так сказать, налаживается. В стихах Русс по-прежнему обязателен элемент дискомфорта, стеснения, однако новые признаки несвободы и ущемления относятся уже не к внешним обстоятельствам, но коренятся в самой природе поэтического дара нашего автора. Очень часто сталкиваются внимательное смирение и нежелание покоряться шаблонным меркам существования, причем эти столкновения происходят порою на очень ограниченной территории, иногда – в пределах одной фразы:
Господи, прости, что так часто к тебе обращаюсь,
Убери меня отсюда, я здесь не помещаюсь.
Зачем ты создал меня с такой красивой душою,
Такой нелепой, такой никчемно большою?
Как совместить «большую красивую душу» с демонстративно нищенским обращением «прости, что я к тебе обращаюсь» – над такими вопросами бьется теперь Анна Русс, поэт со значительно расширившимся в последнее время стилевым диапазоном. Русс научилась уходить от прямолинейной эстрадности, броской эффектности, преодолела былую контрастность высказываний, ее стихи наполнились ранее непредставимым разнообразием оттенков смысла и голосовых модуляций. Что ж, эпоха рэпа и слэма позади – значит, впереди остается самое главное и трудное.
БИБЛИОГРАФИЯ
Гандельсман Владимир Аркадьевич
2000
Тихое пальто. – СПб.: Пушкинский фонд, 2000. – 64 с.
Чередования. – СПб.: Изд-во журнала “Звезда”, 2000.
Одиночество в Покипси. Стихи // Волга, 2000, № 1.
Материя стиха. Стихи // Октябрь, 2000, № 8.
Сиделка на ночь. Стихи // Знамя, 2000, № 12.
2001
Стихи // Звезда, 2001, № 7.
2002
Голоса // Арион, 2002, № 1.
Стихи // Звезда, 2002, № 7.
Новые стихи // Октябрь, 2002, № 8.
Стихи // Звезда, 2002, № 11.
Поэтическая тетрадь // Новый Журнал, 2002, № 227.
2003
Новые рифмы. – СПб.: Пушкинский фонд, 2003. – 80 с.
Поэт и чернь // Октябрь, 2003, № 1.
Стихи // Урал, 2003, № 2.
2004
Школьный вальс. – СПб.: Пушкинский фонд, 2004. – 48 с.
Из книги «Школьный вальс». Стихи // Звезда, 2004, № 3.
Поэтическая тетрадь // Новый Журнал, 2004, № 237.
2005
Обратная лодка. – СПб.: Петербург – XXI век, 2005. – 286 с.
Осень полковника. Из новых стихов // Интерпоэзия, 2005, № 3.
Стихи // Звезда, 2005, № 4.
Стихи // Звезда, 2005, № 7.
Сон памяти друга. Стихи // Октябрь, 2005, № 11.
Поэтическая тетрадь // Новый Журнал, 2005, № 239.
Стихи // Новый Журнал, 2005, № 241.
2006
Стихи номера // Критическая Масса, 2006, № 2.
Посвящение // Интерпоэзия, 2006, № 5.
Стихи // Звезда, 2006, № 6.
Стихи // Новый Журнал, 2006, № 245.
2007
Стихи // Крещатик, 2007, № 3.
Птицы. Стихи // Октябрь, 2007, № 3.
Стихи // Новый Журнал, 2007, № 248.
2008
Портретная галерея в стихах и переводах.– СПб.: Пушкинский фонд, 2008. – 96 с.
Статуэтки // Волга, 2008, № 4 (417).
2009
Патритриптих // Интерпоэзия, 2009, № 1.
Цитата // Интерпоэзия, 2009, № 1.
Пересказ монолога. Стихи // Знамя, 2009, № 2.
Точка засыпания. Стихотворения // Новая Юность, 2009, № 2 (89).
За тем окном. Стихотворения // Дети Ра, 2009, № 4 (54).
Чудный сбой. Стихи // Новый мир, 2009, № 24.
Стихотворения // Новый Берег, 2009, № 24.
Стихи // Новый Журнал, 2009, № 256.
2010
Цирковой артист. Стихи // Знамя, 2010, № 4.
Жизнь моего соседа. Стихи // Октябрь, 2010, № 5.
Русс Анна Борисовна
2003
Голоса // Арион, 2003, № 2.
2005
Мне улыбаются ангелы из-под синего купола: Стихи // Континент, 2005, № 125.
2006
Марежь: Книга стихов – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna Publications, 2006. – 48 с.
2007
Которая никому: Стихи // Новый мир, 2007, № 7.
2008
Все, что случалось в книжках, случится с нами: Стихи // Октябрь, 2008, № 2.
Стихи // Октябрь, 2008, № 10.
2009
Слепой человек: Стихи // Новый мир, 2009, № 10.
Бог на любой стороне: Стихи // Октябрь, 2009, № 11.
∙