Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2010
Однажды я пришел в театр Погребничко (Московский театр ОКОЛО дома Станиславского) на спектакль «Перед киносеансом». Это было, откровенно говоря, довольно странное зрелище. Почти полтора часа зритель слушает разные старые песни в живом исполнении актрисы Рожковой – и это все… Нет актеров, нет действия, нет драматургии. Вообще ничего нет. А где же текст? Ну не считать же, право слово, текстом этой пьесы какие-нибудь захудалые вирши типа «Утомленное солнце нежно с морем прощалось?». Ведь нет? И почему «перед киносеансом»?
Действительно, раньше в кино перед киносеансами пели.
Обычно это была певица с оркестром. Сам я это видел всего пару раз, в конце 70-х годов, будучи почти что взрослым человеком. Застал чудом остатки старой традиции. В кинотеатре «Художественный» и в кинотеатре «Россия» (ныне «Пушкинский»), где когда-то тоже была небольшая сцена, в нижнем фойе. Певица, как правило, в возрасте, с известной классической манерой (прижимала руки к груди и делала выразительные жесты), корпулентная, в концертном бархатном платье, в бальных перчатках, с жемчужной ниткой и кружевной шалью, с целым ансамблем, основу которого составлял баянист, ударник, гитарист и иногда кто-то еще на контрабасе или пианино. Детское чувство неловкости (за них, поющих перед киносеансом) смешивалось во мне, честно говоря, с каким-то восторгом. Так наверняка чувствовал себя зритель на ярмарочной площади в средневековье.
Восторг непонятного свойства – но он точно был.
Кстати. Песни эти тогда были крайне немодными, неинтересными, как и весь старый советский репертуар. Но при этом – совсем особенными. Не ресторанными, но и не казенными. Они казались немножко сладковатыми, эти песни. Надтреснутыми.
Песни были словно подернуты какой-то патиной. Как старые вещи, извлеченные из сундука, из платяного шкафа, – это бархатное концертное платье, эти «концертные» прически, темно-красные сюртуки на музыкантах… В них чувствовалась незнакомая мне эмоциональность. Создавалось впечатление, будто среди этой позднесоветской толпы, жующей с некоторым усталым цинизмом свое унылое мороженое, вдруг на мгновение показалась какая-то другая культура.
Песни «перед киносеансом» рождали в душе странное ощущение: оказывается, ты не знаешь чего-то важного о своей стране. Вроде бы тебе все известно: ну да, стройки, целина, война, большевики, в атаку ура, наша взяла, врешь не возьмешь – весь этот набор героев и ситуаций, с детства знакомый по фильмам (ну и в придачу архипелаг ГУЛАГ, то есть то, про что фильмы не снимали), но вот эти песни, они пришли словно из другого мира. Они рисовали образ совершенно других людей. Наивных без инфантилизма, героических без пафоса, благородных без зазнайства. Людей, которые могли пережить, перемолоть ту эпоху в своих огромных твердых – как колеса времени – сердцах, закаленных от постоянных испытаний, но оставшихся нежными.
Режиссер Юрий Погребничко, собственно говоря, и пытался передать это ощущение в спектакле «Перед киносеансом». Его «певица» (как всегда у него) наряжена в какой-то балахон, что-то вроде старого изношенного пальто, почти нищенка, но гордая; почти сумасшедшая, но с диким обаянием площадной артистки. В этом зазоре, в этой щели – голые кирпичные стены, бедная одежда, старенькое пианино, запах уныния и нищеты и «богатый», шоколадный, украшенным виньетками и завитушками любовных альбомов поэтический стиль – и рождалось ощущение пронзительной правды.
Как будто это пела не певица «перед киносеансом», а пели сами поезда, вокзалы, бараки, коммуналки, полярные станции и нефтяные вышки, палатки, дзоты, бомбоубежища, станции метро, стройки и корабли…
Собственно говоря, именно тогда я и понял, что в старых советских песнях сохранилось нечто, что само по себе, без пьесы, без драматургии, без актеров, является театром.
В голом, очищенном, дистиллированном виде это был театр забытых душевных движений и интонаций.
Каких движений? Движений без рефлексии. Без стыда и излишнего романтизма. Движений, четко очерченных правилами и законами внешнего мира, не терпящего уязвимости говорящего. Если кокетство – то вполне грубое, каким и должно быть кокетство. Если смех – то понятный всем. Если слезы – то пронзительные, даже душераздирающие. Без оттенков. Без околичностей. Без полутонов. Без недомолвок.
Но вот прошло некоторое время.
И я лет через пять попал уже не на спектакль, а на самый что ни на есть концерт – женской группы ВИА «Татьяна»: семь девчонок в «коллекционных» платьях и шляпках сталинской эпохи поют, представьте себе, только эти песни, 30-60-х годов, и все играют на разных инструментах – и как замечательно играют! – оказывается, и у гитары, и у скрипки, и у контрабаса тоже есть интонация, и она тоже – текст!
Но была и большая разница между двумя впечатлениями, тем, старым, и этим, новым: если в спектакле Погребничко мы поневоле смеялись, улыбались, (хотя и плакали тоже) над преувеличенными страстями и восторженными чувствами певицы перед киносеансом – тут, на концерте «Татьяны», никакой дистанции нет и в помине. Публика в каком-нибудь элитарном клубе «Маяк» или в развеселой «Мастерской» воспринимает песни Цфасмана, Блантера, Колмановского и других корифеев Союза композиторов как совершенно «актуальные». Как прямое продолжение веселья, гульбы, драйва, всего стиля нулевых. Нынешние модницы с восторгом принимают винтажные платья, все эти рюши и воланы, бархатные юбки и береты, а вся в целом продвинутая молодежь с восторгом относится к советской мелодике (к тому же Хилю, к тому же Боярскому). Таковы сегодняшняя мода и сегодняшняя история взаимоотношений зрителя и музыкального на сей раз текста.
Но что же он, зритель, вычитывает в этом «театре душевных движений», чем ему милы эти завитушки сталинского ампира, этот послевоенный уют, эта строго отмеренная цензурой «наивная откровенность»?
Пытаюсь вслушаться, пытаюсь понять…
У меня есть сердце, а у сердца песня,
А у песни тайна – хочешь, отгадай…
Или:
Саша, ты помнишь наши встречи?
В приморском парке, на берегу?
Саша, ты помнишь теплый вечер,
Весенний вечер, каштан в цвету?
Нет ярче красок
Нигде и никогда.
Саша, как много в жизни ласки,
Как незаметно бегут года…
И еще:
Дуня, люблю твои блины,
Ах, Дуня, твои блины вкусны,
В твоих блинах огонь и нежный вкус,
Твоих блинов съесть много я берусь…
Мириам Сехон, главная исполнительница старых хитов в ВИА «Татьяна», молодая и талантливая актриса в театре Женовача, – девушка необычайного, гипнотического обаяния и сыграть может все, что угодно. Но в том-то и дело: ничего она тут не играет.
Актриса Наталья Рожкова в театре Погребничко («Перед киносеансом») как раз играет, так же как играла в свое время Людмила Гурченко в музыкальном телеспектакле по старым военным песням (помните?). Играет образы времени, играет атмосферу 30-х и 40-х, играет человека, который прожил огромную, счастливую и в то же время горькую, бурную жизнь. Играет судьбы и характеры наших родителей, поколения 20-х и 30-х годов рождения.
Людмила Петрушевская в своем «Кабаре» (другой пример) тоже играет. Другие песни (не советские, а хулиганские, дворовые), но смысл послания абсолютно такой же: эти песни, как отметины, как вехи огромной жизни, жизни целого поколения.
А вот Сехон – не играет. Просто поет. Почему?
Ответ довольно парадоксален. Для поколения двадцати-тридцатилетних (именно для них и поют девушки из ВИА «Татьяна») не существует «старого» и «нового» времени, до нашей эры и после. Для них есть только одно время – то, в котором они живут. Сегодня.
Вечное, растянутое на годы, даже на десятилетия «сегодня».
И в этом «сегодня» не существует фильтров, барьеров, препон, отделяющих «современное» от «вчерашнего». Все современно! Все актуально. Любая одежда, любая музыка. Любой язык культуры. Любые стили. Любые персонажи.
Сталин и Гитлер – не живые люди, не семейные легенды, не этический парадокс, не личное переживание, не изверги и душегубы, как это было для нас, для нашего поколения, а всего лишь персонажи из телевизора. Из книжки. Из исторического дискурса. И в этом смысле они по-прежнему живут сейчас – их обликом, телом, языком, стилем можно пользоваться, как и любым другим. Все это было ТАК ДАВНО, до исчезновения СССР (а именно оно, это исчезновение, и означает водораздел, начало новой эры), что уже абсолютно все равно, когда существовала эта культура, в каком веке, при каком строе. Она может быть перепутана, перетасована, смиксована с любой другой эпохой и культурой – все равно уже никто ничего не помнит.
Честно говоря, когда я сделал это открытие, мне стало как-то не по себе. Я вдруг четко понял, что слушатели «Татьяны», слушатели Мириам Сехон, молодые симпатичные люди нового времени, не понимают и не чувствуют разницы между песнями 30-х и 50-х, между запрещенным Петром Лещенко и официальным Утесовым, не знают, что было можно исполнять по радио, а что – только записывать на пластинки. И когда появились стиляги, и когда вошли в моду пиджаки с большими плечами, и как вели себя на студенческих танцах фронтовики, и за какую команду играл Симонян, и в каком году полетел спутник, они тоже не в курсе. Для них все это просто советские песни, экзотика, винтаж.
Впрочем, тут я не прав. Интерес к деталям, может, и есть, отсутствует другое – чувство контекста. И получается такое странное сближение. Советские фильмы практически умерли как факт искусства. Их молодые зрители смотреть уже не могут. А вот песни «перед киносеансом», халтурный довесок, пошлятина, «разогрев» перед большим стилем советского кино – они остались. Остались как своеобразная пьеса без слов. Как театр без актеров.
Остались как театр самых непосредственных движений, реакций, интонаций.
Нынешний театр, который нам достался в наследство от «той», советской и досоветской театральной культуры, – это как раз искусство очень сложных, запутанных в мотивации и в переживании душевных движений. Где каждое слово и каждый жест по сто раз объясняются и прописываются, будто некая математическая формула с доказательствами и вариантами решения. Достаточно вспомнить любую премьеру прошедшего чеховского сезона, и станет понятно, что это так. Что перегруженность смыслами, значениями или даже просто знаками и значками и без того непростых чеховских текстов просто невероятна.
А между тем современный человек живет в реальности куда более простой, незамысловатой и даже (многие сейчас это говорят) близкой к бодрой послевоенной сталинской культуре. В этой культуре все очень упорядочено, все прозрачно и понятно. Здесь рассусоливать некогда. Нужно просто жить. И выжить. Здесь опять актуальна маска «простого человека», которому некогда «переживать», ему нужно успеть и на работу, и на свидание, и план выполнить, и свадьбу сыграть. Все четко, все прописано, все определено, все цельно и ясно. Жизнь предсказуема. Тяжелая жизнь – и веселые, ясные песни. Одно с другим четко взаимосвязано.
И все-таки песни эти – не сами по себе. Они «перед киносеансом». Перед каким? Что нам покажут сейчас? Про что будет кино?
Об этом можно только догадываться. Но может быть – лучше не надо?
∙