Чехов-аноним: забытые и разысканные заметки
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2010
Человеческая память – явление уникальное. Но подобно тому, как обычный человек подсознательно держится в разговоре определенных слов, так и писатель распоряжается своим словарем, пользуясь излюбленными выражениями, оборотами или услышанными речениями. И часто они вдруг «всплывают» позднее.
Творчество раннего Чехова насчитывает немало случаев так называемого авторского самоповторения. Этот бессознательный процесс заметно помогал Антону Павловичу, ибо его многописание в юмористических журналах отнимало массу времени и сил. Мы, кажется, со школьной скамьи знаем, как трудно жилось ему в начале 1880-х годов: работал необычайно много, кормил семью, пробивался к успеху. Наиболее известен один из пятидесяти с лишним псевдонимов – Антоша Чехонте. Но были ведь и злободневные заметки без подписи…
Чехов-аноним – тема не новая. В полном собрании сочинений давно уже напечатаны шесть заметок анонимного сатирического обозрения «Среди милых москвичей» («Будильник», 1885, №№ 20, 23, 31, 34, 37). Причем уверенно подтверждалось авторство лишь одной из них. Правда, все они были названы частью «большой и регулярной работы Чехова в качестве автора передовых статей “Будильника”». Атрибуцией других заметок или комплексным выявлением «документальных, стилистических, биографических и других данных, взятых в совокупности», заниматься никто не стал[1].
Но открытия происходят именно там, где их не ждут. «Милых москвичей» отнесли к 1885 году. При этом опирались только на послания редакции к Чехову. Тексты «Будильника» проверялись поверхностно, никому и в голову не пришло, что обозрение появилось раньше!
Новая проверка «Будильника» за 1884 год обнаружила не меньше пятидесяти чеховских заметок. Судя по лексическим и стилевым приметам, большая часть обозрения написана Чеховым. И доказывает это дословное сходство текстовых фрагментов анонима и Чехонте, обусловленное авторским самоповторением.
Половина найденных заметок составила небольшую книгу[2]. А вот фельетоны 1885 года исследовались уже не без проблем. В обозрении поубавилось юмора, острот и каламбуров. Фельетоны стали менее выразительны. Отчетливо проступило мелкотемье: не зря 1 апреля 1885 года Чехов писал издателю «Осколков» Н.А. Лейкину, что «…Москва точно замерла и не дает ничего оку наблюдателя»[3]. А ведь злободневные темы в «Осколках» и «Будильнике» одни и те же – вялая деятельность городской думы, уличная антисанитария, банкротства и скандалы, праздники и безобразия. Да и Чехов словно придерживал свое перо, утомленный газетной поденщиной, постоянными попреками Лейкина и ревностью его к «Будильнику». Молодой писатель работал все быстрее, а его перегруженная память воспроизводила старые «заготовки» все менее точно…
Чехов-фельетонист – прежде всего наблюдатель и знаток обывательского быта, безусловно сожалеющий о возмутительном его неустройстве… Он первым обратился к среднему человеку – стареющему, обремененному семейством и долгами, потихоньку тупеющему от однообразия бытия, картежной игры, пьянства и чревоугодия. А еще Чехов упрямо спорил с нездоровьем и бессмыслицей московского жития…
Ранние заметки – это крепкий фундамент, даже целый этаж. А в нем – темная писательская кладовая, где едва поблескивали кусочки будущих сокровищ… В феврале 1887 года Чехов, говоря об измельчавшем приятеле-газетчике, заключал: «Игриво и легко можно писать не только о барышнях, блинах и фортепьянах, но даже о слезах и нуждах… <…> Оригинальность автора сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях…»[4].
«Будильник», 1885, № 1 (3 января)
Заметки первая, вторая и третья
(Обложка изобразила Новый год в образе торговца-коробейника с новыми товарами.)
«Читателям старым и новым наш новогодний привет. С новым годом, с новым счастьем! Желаем женихов, невест, кротких тещ, богатых дядей, выигрыш 200 000 (каждому), вежливых кондукторов и пр. пр. «Новое счастье» придумано по всей вероятности человеком лукавым и дипломатичным… С пожеланием более определенным и менее растяжимым не трудно попасть впросак и заслужить упрек в недоброжелательстве. У всякого свой вкус и свое понятие о новом счастье… Пожелайте вы здоровья, докторские жены обидятся: «какого же лешего мы есть будем, если публика будет здорова?» Пожелайте поменьше скандалов, репортер поморщится… Пожелание поменьше крахов и несостоятельностей приведет в ярость адвокатов и т.д. Будем же осторожны, воздержимся от подробных пожеланий и ограничимся одними только «общими местами» вроде нового счастья… Пожелаем, чтобы все были сыты и чтоб никто не страдал несварением желудка, чтобы жены не бегали от мужей, а мужья от жен, чтобы настоящих купонов было в обращении больше, чем фальшивых, чтобы люди не лгали, не ели чужого, не пьянствовали, не невежничали… Старцам пожелаем новых пасьянсов, теплую лежанку, послушных внучат и большой шлем на без козырях[5], младенцам – умных папенек и не беспутных маменек, а всем вместе взятым – нового счастья!
Новый год изобразили мы коробейником, тащащим на спине новые товары. Услаждаем себя миражной мечтой, что модные одежды наденутся… Все поношенное, подмоченное, заезженное, оплеванное потерпит ликвидацию, а товар коробейника быстро раскупится и сослужит свою службу…
Впрочем, и в прошлом году мы мечтали…
Проводы старого года и встреча нового сопровождаются увеселениями. Люди стараются показать, что им весело: много пьют, много едят и усердно посещают увеселительные места. Пишущие мыслете[6] попадаются на каждом шагу, обывательские фортепьяны трещат, любители сценического искусства свирепствуют до кровавого пота… Весело до тошноты…
Нежные родители и детские писательницы портят елочное настроение детишек напоминанием, что «там, за окном, где воет вьюга», есть много детей, у которых нет не только елки, но даже и черного хлеба… В подражание этим милым моралистам, мы напоминаем веселящейся публике о тех несчастных, которые теперь не только веселятся, но даже не рады свету белому… Как тяжело этим бедным тромбонистам, кларнетистам, барабанщикам, дующим от зари до зари марши из Боккачио, корневильскую дребедень[7] и проч.… Как тяжело официантам, лихачам, содержателям трактиров, кабаков! И неужели не достойно самого горячего (+40 градусов по Р.[8]) сочувствия положение тех, кои свой праздничный отдых отдали на жертву веселию ближних? Кого, например, не трогают «безвозмездные» хлопоты благотворителя, купившего у приютов манежные гулянья? Целый день он считает выручку, продает «коробки с сюрпризами», возится с лотереей!.. И все это для ближних и безвозмездно! И как это приютам было не совестно взять с него 2600 руб.? Нельзя с одного двух шкур драть!
Всем знакомы любительские спектакли, в которых и исполнители, и зрители собраны из разных закоулков. Скука в них убийственная: два, три знакомых, а затем пестрота нарядов и лиц… Волею судеб нам суждено было на праздниках быть на одном любительском спектакле в Пушкинском театре, и – представьте себе, в массе любительского хлама мы нашли там жемчужину в лице г-жи Антоновой, выступившей в трудной роли «Жозефа, Парижского Мальчика»[9]. Сколько бойкости, жизни и естественности, что мы невольно обманывались, принимая эту молодую барыню «за мальчугана Сорви-Голова» парижских бульваров. Жалко было видеть г-жу Антонову, выручавшую спектакль, который взялись провалить во чтобы то ни стало другие горе-любители и любительницы: г-жа Волкова, г.г. Ермилов, Катанский[10] и пр. Впрочем, неимоверный холод в театре заставил нас удрать из зрительной залы, и уж не знаем, кто взял верх, г-жа Антонова или ее противники».
Комментарии
Авторские самоповторы проявляются по-разному: от дословного сходства до полустертых «копий». Шутка о выигрыше 200 тысяч в «Милых москвичах» уже была, причем дважды: сначала в 1884 году («Будильник», 1884, № 2, 13 янв.)[11], затем – в 1885 году. Фигурирует она в письме Чехова А.Н. Плещееву (14 мая 1889 г.) и даже много позже – в словах Симеонова-Пищика из первого действия «Вишневого сада», а также в одной из рабочих записных книжек.
Шутка о докторской наживе нечетко, но все же выдает чеховское перо. А замечание о репортерах приводит нас к рассказу «Два газетчика» (1885). Помогает озорство Чехова-врача, пожелавшего, «чтоб никто не страдал несварением желудка». Этот недуг «Милые москвичи» обыгрывают и позднее. Мини-сюжет об устройстве манежных гуляний схож с аналогичной темой «Осколков московской жизни» (1885, № 39, 19 янв.), некоторые строки указывают на переделку черновика. «Милые москвичи» создавались одновременно с «Осколками московской жизни» (или наоборот), различаясь подачею материала и объемом. Ироничные пассажи о «безвозмездных хлопотах» устроителя манежных гуляний И.И. Шадрина только намекали на выгоду его, тогда как в «Осколках московской жизни» (1885, № 38, 5 янв.), опубликованных почти одновременно с анонимным обозрением, Чехов рассказал, сколько заплатил Шадрин «отступных» ради дневной выручки в 5-8 тысяч рублей.
Пассаж об актерах-любителях, собранных из разных закоулков, перекликается с «Осколками московской жизни» (1884, № 17, 18 февр.). В этом же ряду и отзыв о спектаклях. Полюбившийся писателю глагол «свирепствует», используемый в ироничном звучании, находим в опубликованных «Милых москвичах» 1884 года (№ 1)[12] и в «Осколках московской жизни» (1885, № 40, 2 февр.). А сама острота о свирепствующих актерах-любителях проявляется у Чехова позднее, в несколько скрытой форме – тоже в «Осколках московской жизни» (1885, № 48, 15 июня). Что только не «свирепствует» у Чехова, даже погода, – именно так 26 июня 1888 года пишет он А.С. Лазареву-Грузинскому. И еще один характерный для Чехонте прием: в театральной рецензии (правда, фельетонной) рядом с отзывами о постановке почти всегда присутствуют шутки о холоде в театральной зале или театре. Так происходит в юморесках «Женевьева Брабантская» (1881), «Скоморох – театр М.В.Л.» и «Калиостро, Великий чародей в Вене» (1883)[13].
«Будильник», 1885, № 4 (24 января)
Заметки первая, вторая и четвертая
«На бедного Макара все шишки валятся. Не успело бедное человечество отдохнуть после святочных и новогодних гульбищ, как пожаловала масленица и потребовала свою долю. Беда за бедой!.. Чем кончится это упорное и настойчивое преследование безжалостного календаря, наперед сказать трудно, но думаем, что нашим газетам не обойтись без ассигновки сумм на расширение подведомственного им репортерского отдела. Масленица этого года наступила раньше обыкновенного. Она, что называется, «из молодых да ранняя», а стало быть, легкомысленная, дикая, не выдержанная… От нее многих бед ожидать можно, будет брожение умов, конечно, алкогольное. Будет всенародное, необычайное и сверхъестественное пожирание блинов. Изжога, отрыжка и неловкость под ложечкой, грозя несварением желудка, возопиют к медицине. Что бы там ни говорили наши бабушки и юные последовательницы обер-стряпухи Ольги Малаховец[14], блины, с какой стороны вы на них ни взглянете, составляют бессмыслицу. Это непереваримый щебень, не делающий чести цивилизованным желудкам и лезущий в глотку только по предварительной смазке его зернистой икрой, семгой и пр., хотя смазка perse во много раз вкуснее и питательнее. Это придирка, чтобы наесться до отвала, напиться до положения риз и потом проваляться в бездействии на диване… Впрочем, de gustibus non disputatur[15]… Даже между философами попадаются индивидуи, готовые сражаться за блины не на жизнь, а на смерть…
Чтобы покончить с злокачественностью переживаемой масленицы, приветствуем появление благотворителей, безвозмездно набивающих свои карманы устройством гуляний, сочувствуем киям, которые будут сломаны на спинах, скорбим за карманы, которые будут обобраны, и пророчим изобильный сбор плодов после масленицы… Vivant, Титы![16]
Желающим наблюдать в зимнее время рост дешевых грибов, рекомендуем обратиться к московским увеселениям. За последнее время в Москве развелось столько увеселений, что не будет большою смелостью, если кто-либо из начинающих ученых возьмет для магистерской диссертации тему: «Рост увеселений в зависимости и проч.»… Для общих выводов хватит материалу. Перечислять все существующие ныне в Москве увеселения нет сил и места. Если мы назовем утренние и вечерние спектакли во всех театрах, катанья с гор на всех прудах, панорамы, зверинцы, бородатых женщин, загородные рестораны, Барная[17], то мы скажем только тысячную долю того, что следовало бы сказать… Чтобы понять весь ужас количества наших увеселений, достаточно только сказать, что в Москве в настоящее время не хватает оркестров, опытных буфетчиков и пр. Курс официантов и капельдинеров повысился до небывалого градуса. Если бы нашелся такой чудак, который за приличное вознаграждение взялся бы посетить в неделю все московские увеселения, не отдыхая ни на минуту, то ему пришлось бы не спать семь суток, потратить тьму денег и в конце концов покуситься на самоубийство. Производство, выражаясь по-ученому, значительно превысило спрос. На каждого потребителя приходится по 5-8 увеселительных учреждений, что отнюдь не сверхъестественно и легко объяснимо. Чем больше скучает население, тем ощутительнее потребность в увеселениях. Переверните это положение справа налево и вы получите: если теперь в Москве увеселений больше, чем когда-либо, то отсюда явствует, что никогда в другое время Москва не скучала так сильно, как теперь…
<…>
Приготовления к ремесленной выставке идут успешно. На среднем дворе будет поставлена высокая десятисаженная башня, – даже выше, значит, чем мнение г. Шестеркина о его собственных администраторских талантах. На вершине башни будет устроено яркое электрическое солнце, благодаря которому станет светло, как днем, в… совести распорядителей выставки. Предполагают также посадить на башню г. Пузанова[18]. Это – единственный «высокий пост», который он может занять без особой помехи».
Комментарии
Комичная симптоматика обжорства «попахивает» юмористической медициной, которую некогда Чехов в шутку обещал написать Н.А. Лейкину. Она почти полностью совпадает со строками «Календаря “Будильника” на 1882 год». Ну а несварение желудка уже фигурировало в заметках настоящего обозрения. Шутки о бессмыслице блинов и непереваримости их интересно соотносятся с более поздней юмореской «Блины» (1886). Они переработаны, причем вторая дана «наоборот», что связано с поворотом темы.
Пассаж о философах тоже имеет свой «перевернутый», наполовину скрытый источник – в «Милых москвичах», написанных ранее («Будильник», 1884, № 7)[19]. Фельетонную манеру Чехова подчеркивает и насмешливое словечко «индивидуй», использованное в «Осколках московской жизни» (1883 г., №4, 13 авг.), в юмореске «Рыбье дело» (1885) и в переписке 80-х. Едкое приветствие «благотворителей, безвозмездно набивающих свои карманы устройством гуляний…» вновь приводит нас к «Осколкам московской жизни» (1885, № 39, 19 янв.) – повтор именно оттуда.
Чуть измененную шутку о поломанных бильярдных киях находим в фельетоне «Герат» (1885), в котором обнаруживаем тот же способ проведения досуга. Ироничное обобщение перечня увеселений, своеобразно «окольцованное» авторским клише «скажем только тысячную долю того, что следовало бы сказать» обнаруживается в письме Чехова дяде Митрофану Егоровичу от 31 января 1885 года, где оно также обусловлено логикою рассуждения.
Едкая острота о посещении всех московских увеселений – неполный самоповтор, исток его – в раннем фельетоне «Опять о Саре Бернар» (1881).
Невежество и самомнение старшины ремесленной управы И.И. Шестеркина Чехов высмеивал в «Осколках московской жизни» целых шесть раз! Показательно выражение «администраторские таланты» – похожее встречается в письме Н.А. Лейкину от 17 июня 1884 года: «администраторские подвиги». Столь же ироничное словосочетание «администраторские способности» находим в тексте одной из заметок № 7-го.[20]
«Будильник», 1885, № 10 (7 марта)
Первая заметка
(Титульная карикатура М. Лилина[21] колоритно изобразила толпу разгневанных женщин, осаждающих городской клуб. Подпись ее проста: «Ратное ополчение для борьбы с клубным злом».)
«В женском сословии мятеж и революция. Дамы оставили свои modes et robes[22] и, вооружившись кочергами, половыми щетками и старыми туфлями, набросились на мужчинский пол. Нападений за последнее время было уже много, и хотя убитых нет, но зато раненых предостаточно. По крайней мере, нет теперь того мужчины, который не жалел бы, что в его квартире есть злая Катенька, или свирепая Наденька, или что-нибудь в этом роде. Природа, законы и здоровый смысл требуют, чтобы дамы боялись своих мужей, чтобы он был главою романа, а она хвостом, чтобы жены денно и нощно упражнялись в послушании, благочестии и кротости, но в данном случае casus belli[23] так симпатичен, что уклонение дам от принципа послушания заслуживает всяческого снисхождения. Война поднята из-за пагубной страсти мужей к картам. Мужья вечера и ночь просиживают в клубах за винтом и преферансом. Домой возвращаются они огорченные, раздраженные, ложатся спать к утру, встают поздно и в сквернейшем расположении духа, – все это сильно отзывается как в их здоровье, так и на здоровье их детей. Карты отрывают мужей от дела… Вечера – самое удобное время для умственной работы – гибнут безвозвратно…
Поэты не пишут стихов, мировые судьи запускают дела, ученые не следят за наукой, адвокаты не имеют времени познакомиться с вверяемыми им делами и проч. Выигрывают одни только шулера, старые холостяки да буфеты, мужья же проигрывают, что сильно отзывается на питании и образовании многочисленных Петей, Колей и Васей. Что ни говорите, а дамы молодцы, что подняли это дело. Жаль только, что война кончится ничем. Не имея возможности закрыть клубы и отправить мужей в дисциплинарные батальоны, жены употребляют только следующие орудия:
а). Пускаются в журналистику; но этим нынче мужей не удивишь, ибо мужья газет не читают.
в). Пилят мужей от утра до вечера и от вечера до утра, но это средство обоюдоостро: благодаря ему убегают в клубы даже не картежники.
с). Пускают в дело кочерги, зонты, туфли, пересаливают суп, не кладут в чай сахару, направляют на мужей тещ (продержав их предварительно в темной комнате и покормив сырым мясом), запирают в сундук мужнины сапоги (чтобы не ушел), но репрессивные меры в наш век кредит потеряли. Они не исправляют, а раздражают.
d). Пускают в ход глазки, поцелуи и «ласки, ласки без конца», но шелест игральных карт и желчный кашель партнера для мужей милее глубоких глаз и звуков поцелуя.
И т.д. Средства нестоящие. Но дело не в средствах и даже не в победе. Был протест – и на этом спасибо.
В свое оправдание мужья указывают на то, что и жены играют. Правда, есть такие азартные дамы, что даже чертей тошнит. Пускают подсвечниками и после игры хрипнут. Таких дам мы уже изобразили в прошлом номере. Мужья же, терпящие от жен-картежниц, имеют под рукой тысячу средств, чтобы прекратить бесчинство. Средства эти суть следующие: не давать денег на провизию, не платить по счетам модисток, бить кухонную посуду, употреблять телесное наказание и прочее».
Комментарии
Острота о картежниках, которые «домой возвращаются… огорченные, раздраженные, ложатся спать к утру, встают поздно и в сквернейшем расположении духа», чей образ жизни «сильно отзывается как в их здоровье, так на здоровье их детей», указывает на тексты Чехова. В рассказе «Отец семейства» (август 1885 г.) читаем: «Это случается обыкновенно после хорошего проигрыша или после попойки, когда разыгрывается катар. Степан Степанович Жилин просыпается в необычайно пасмурном настроении». Легко проследить за тем, как злобно изводит скандалящий Жилин жену, а в особенности – сына Федю. И еще – герой рассказа «Не в духе» (1884), становой пристав Прачкин, накануне проигравший в карты восемь рублей, долго мучится от этого пустяшного проигрыша. В конце концов он, желая «излить на чем-нибудь свое горе», решает высечь сына Ваню.
Шутка о натравляемых тещах, выдержанных в темной комнате и накормленных сырым мясом, непохожа на шаблоны юмористики: у нее есть авторский дубликат. В рассказе «Мой домострой» (1886), написанном от лица литератора, читаем: «Если издатель платит туго, угощает “завтраками”, то прежде чем посылать за гонораром, я три дня кормлю тещу одним сырым мясом, раздразнивая до ярости».
«Запирают в сундук мужнины сапоги (чтоб не ушел)» – столь радикальное комичное средство, оказывается, использовано повторно. В «Милых москвичах» 1884 года (тоже анонимных, но авторство удалось доказать), в первой заметке № 11 «Будильника» о наемных литераторах из книжных лавок Никольской улицы, читаем следующее: «Талант идет в комнату, прилегающую к магазину, там снимают с него сапоги (чтоб не ушел)»[24].
А вот что писал Чехов Н.А. Лейкину (28 апр. 1885 г.) о ленивом брате Николае: «Экий надувало мой художник!.. Я заберу его с собой на дачу, сниму с него сапоги и на ключ… Авось будет работать…»[25].
∙