Очерк
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2010
– Чтобы понять, что случилось в августе 91-го, – сказал мне подполковник Назаров, – надо проехать всю степь до Устюрта. Алга!
Я приехала на территорию бывшего военного городка Эмба-5, что в Казахстане, под Актюбинском.
Бомбили как будто вчера. Дома с черными глазницами проемов. На месте соседних – горы мусора. По улицам гуляют коровы и ослы. Несколько домов отчасти обжиты, но первые этажи используются под хлевы и свалки. Вот из полуразбитого окна безразлично глядит корова, топчется и хрустит на битом стекле, из другого – свисают клочья голубых полиэтиленовых мешков. Остатки деревьев черны от ворон. Пожалуй, я никогда и нигде не видела столько ворон. Сгустились, как над трупом былинного богатыря, лежащего в степи.
Жители тащат, как муравьи останки большого зверя, куски арматуры, труб, что-то роют посреди улиц, не думая даже засыпать ямы. Отсутствие страха изувечиться только демонстрирует степень отчаяния: фонари горят лишь на “русской” улице, больницы и аптеки нет.
Некогда здесь был испытательный полигон, на котором стреляли все страны Варшавского договора. Цвел европейский сорокатысячный город. В домах блистал медовый паркет, в кранах журчала прохладная вода, в парках били фонтаны, благоухали клумбы, были клубы и кафе. Семь гостиниц! Из Москвы спецрейсами привозили сырокопченую колбасу, фильмы, коньяк, норковые шапки…
Теперь желтая степь подошла к порогам домов. Она уже сейчас, в первых числах июня, совершенно выжжена. А ведь май, говорят, выдался дождливым. Казахи рубят деревья у себя под окнами. Вокруг – пятидесятиградусная жара. В ноябре, когда приходят ледяные ветры и степные бесы винтом крутятся у порога, дрова продают друг другу по 250 тенге за мешок. Рубят у своего же окна! Погибшими деревьями топят буржуйки – трубы торчат из окон домов. Пятьдесят рублей мешок – в переводе на наши деньги. На самом деле эти деревья бесценны. На протяжении сорока лет, с мая по октябрь, каждый божий день их поливали советские, а потом уже российские солдаты. Без ежедневного полива здесь, в полупустыне, дерево не живет.
А куда деваться? Говорят, холод страшнее всего. Котельная вырубилась в первый же год после закрытия полигона. Почему бы не топить кизяком? Исконное топливо кочевника. В соседнем населенном пункте, на станции Жем (линия Оренбург – Ташкент) только кизяком и топят. Котяхи в бывшей Эмбе-5 валяются повсюду, куда не ступи. Казашки на каблучках совершенно невозмутимо и довольно изящно обходят их.
– Мы не безумцы, – ответил мне директор балластного карьера Рашид Сламбеков, рассекающий на своей иномарке просторы брошенного эмбинского аэродрома, – мы кочевники. Зачем нам деревья? Мы не признаем всяких там грядок, клумб, как у вас. Нам наплевать на красоту. У нас она своя. Нам хорошо посреди этой выжженной степи…
Вот и объяснение! Деревья вырубают даже не из-за нужды, а в подспудном желании восстановить исконную среду обитания и свою культуру. Кто сказал, что у кочевника ее нет?! Получается, у этой энтропии даже есть смысл – притом высокий.
Деревья неприкосновенны только на территории русской части, возле ведомственной гостиницы и вокруг “русского дома” – так здесь называют пятиэтажку, где живут наши военные. Эти деревья по-прежнему поливают каждый день. Воду для этих целей качают из реки Эмбы, пахнущей шерстью и мочой.
Эмба делит материк на Европу и Азию. Здесь этот разлом лишен всякой географической условности, предстает таким явным, таким предметным, таким трагичным… Здесь – остатки цивилизации, за Эмбой – древняя степь, какой она была при скифах, кипчаках и монголах. Пафосно, зато правда: граница между двумя мирами прошла по сердцу каждого эмбинца.
– Часть посмотрела? – спросил у меня подполковник Назаров.
Похож на Гагарина, если бы тот дожил до сорока шести. Да просто вылитый Гагарин – и те же синие глаза!
Его часть №92936 – все, что осталось от полигона величиной в тридцать пять тысяч квадратных километров. Полигон расформировали в 1999-м. До этого здесь еще проводили стрельбы, в том числе демонстрационные. Приезжали покупатели наших ракетных комплексов. Арабы, финны.
Войсковую часть в сто пятьдесят человек, две трети из которых гражданские, оставили для обслуживания двух огромных боевых полей, оставшихся со времен всесоюзного полигона. Южное поле доходит до Устюрта и идет вглубь самого плато. Здесь падает одна из ступеней ракеты, запущенной из Капьяра, к которому часть сегодня и относится. Назаров с подчиненными должны найти ракету, передать координаты падения, утилизировать ее. А главное, следить за тем, чтобы ступень не упала на голову чабанам, не признающим никаких боевых полей. За экологию в зоне падения наши военные тоже отвечают. Для контроля за поселениями и стадами в этой зоне раз в два месяца предписывается объезжать всю территорию, часть которой находится на великом и загадочном пустынном плато Устюрт.
В нашей части цветут лилии и торжествует совершенно немецкий порядок, которого я никак не ожидала. Средний русский здесь более умелый, более сосредоточенный, что ли, чем в России. За него его дела никто не сделает. Некому.
– А как иначе? – с подростковым задором восклицает подполковник. – Мы же русский форпост, – и улыбается гагаринской улыбкой. – Представляем свою страну.
Но дело не в этом. Наши сопротивляются, как могут, разрушению, самуму времени, который приходит с азиатского берега Эмбы, где на тысячи километров вокруг – одни китайские нефтяные “качалки”. Сопротивляются мужественно и бесцельно – в ближайшее время часть собираются расформировать. Так что скоро деление на Азию и Европу по берегу Эмбы станет вполне условным.
Видя тоску на моем лице, подполковник предлагает:
– Не хрена здесь смотреть! Запить можно. Алга лучше с нами, в степь. Мы собираемся на плановый объезд боевого поля. Посмотрите Устюрт.
Предложение мгновенно снимает с меня депрессию, как мутный покров. Солнце обжигает меня! Я поеду на Устюрт! Мой отец, в прошлом журналист, рассказывал мне о нем. В шестидесятых он исследовал там быт молодых чабанов. Из его рассказов выходило, что легче попасть в Амазонию, чем на Устюрт.
– Чтобы понять, что мы потеряли, – говорит Назаров, – надо проехать весь путь от Эмбы до Устюрта.
Сегодня мы выезжаем в степь! Виват!
Утром я выхожу из дверей маленького двухэтажного здания с табличкой “Гостиница “Россиянка”. РВСН”. Спускаюсь по лестнице вниз, справа и слева на крашеных голубых стенах – фото ракетных изделий, некогда блиставших на полигоне. На фоне азиатской небесной глазури – первая многоканальная зенитно-ракетная система “С-300”; еще более громадная, предназначенная для поражения гиперзвуковых целей “С-400”, гордо торчащие пушки пятнистой “Тунгуски”…
У порога гостиницы – мокрый половичок и пластмассовые тапочки администраторши. В гостинице так чисто, что она ходит, как дома, босиком. Даже несмотря на то, что здесь обретаются неженатые лейтенанты. Семьи живут в доме напротив, здесь его называют “русский дом”. Администратор с самого утра на клумбах. Поливает, окучивает флоксы и лилии. Третий час метет крошечный гостиничный дворик в десять квадратов – постеленные вместо асфальта аэродромные цементные плиты. Вокруг гостиницы – сварной забор, покрашенный в голубой цвет, рядом единственная в городе детская площадка с множеством разноцветных аттракционов, тоже за забором. По другую сторону от нее – выглядывающая из зелени пятиэтажка, тоже огороженная. Это и есть “русский дом” – единственное в городе здание с отоплением, горячей водой и домофонами.
Здание гостиницы украшает произведение ландшафтного дизайна – из зарослей пионов торчит острие ракеты, рядом гранитный камень с именами начальников полигона, начиная с шестидесятого года. Памятник полигону.
Справа и слева десятиметровые футляры от ракет, оставшиеся со времен полигона. В них хранят воду для полива, на случай отключения.
Поднимаю голову. С крыши гостиницы по лестнице кто-то спускается.
– Здравствуйте! – окликаю я человека. – На крыше – в такую жару – и без панамы?!
– Что делать – служба, – отвечает мне казах в военной форме, окончательно спустившись на землю, – а крыши чинить я умею. Научился, когда в Россию на заработки ездил. Жара, говорите? Да здесь рай! Я у родственников жил, в Аральске. Пятьдесят градусов – и ни одного дерева. Передвигался по улице перебежками. Здесь, в Эмбе, сады Аллаха!
Как бы соглашаясь с казахом, на меня лирически глядит с той стороны улицы красная степная корова. Я кричу ей “эй!” – чтобы не упала в открытый люк. Раззявилась прямо посреди улицы, а аким, мэр по-нашему, даже не чешется – хотя сам живет на “русской” улице, в доме налево. Надо сказать подполковнику, он чего-нибудь придумает.
“Жигуленок” в крупных пятнах ржавчины ждет меня у ворот гостиницы, чтобы везти в часть, где объявлен общий сбор.
Часть находится рядом, однако здесь никто не ходит пешком. Комичная подробность здешнего быта. Долго заводят машину, потом важно едут в соседний дом.
– Ой, – спрашиваю, – и чей это кабриолет?
– Командирский, – отвечает подполковник Назаров.
– На чужие гаражи движком не жужжи, – откликается шофер Виктор Благодарь, обладатель черного лица с хохлацкими усами.
Едем в часть.
Там пересаживаемся в джип типа “ГАЗ”, в каких десятилетиями ездили советские военные, на нем мы с командиром и поедем. В газик закидывают три пятилитровые канистры с мутным желтым квасом – его делают в войсковой столовке. А также мешок пирожков с требухой, в дорогу пожевать.
Огромный “ЗИЛ” – просторный дом на колесах, постелями, холодильником, портативной электростанцией, тоннами еды и тремя военнослужащими – ушел вперед.
Командир дает последние распоряжения.
– Этот бездельник Васька пусть деревья польет. Про инвентаризацию поговорим потом. Нехватка огнетушителей и батарей при проверке. Есть бермудский треугольник в части – это кабинет зампотыла… Да, и позови мужиков порубить мясо. Ноги прошмалите паяльной лампой – на холодец. Блин! Надо же еще домофонщику заплатить. Наскребите там на аванс как-нибудь.
Я рассматриваю огромные футляры от ракет – такие же, какие были возле гостиницы. Здесь в них хранят горючее.
Залезая в машину, Назаров кричит:
– И не надо возиться с этим экскаватором! Сверху будет свисток – его все равно разграбят. Блин! В гостинице опять второй душ сломался. Починить!
Я опять торможу военных и прошусь в туалет. Молоденькой связистке поручено меня проводить.
Мы идем куда-то в глубь части, через строения, дорожки и клумбы, и приходим … опять к футляру ракеты.
– Вот, – говорит связистка.
Отличие этого ракетного футляра в том, что он не лежит, как другие, на боку, а стоит, нацелившись в небо. В ракете дверца. Под ногами – деревянный пол, ну и все, что полагается.
Я спрашиваю у связистки:
– И для чего еще употребляют эти футляры? Скажите уж сразу…
– В них еще мы капусту солили и огурцы, когда тут срочники были, – отвечает спокойно и не смеется.
– Алга! – командует Назаров, и мы, наконец, выезжаем.
Опять проезжаем по “русской” улице, рискуя свалиться в открытый люк, и командир показывает мне свой дом. Белый, длинный, одноэтажный. Вокруг обихоженный огород.
За оградой мечется собака.
– Это не собака, – говорит Назаров. – Это волчица. Я ее в степи поймал. Вот вернусь – отвезу волчат в подарок главе местного МВД и одному здешнему бизнесмену. Только их поймать надо. Волчица щенков в землю зарыла и охраняет.
Через ограду такой же длинный свежеоштукатуренный дом – мэра, акима. В бытность здесь цивилизованного города это были худшие дома в городе, бараки. Теперь они лучшие…
Я обращаю внимание командира на раскрытый люк.
– Аким! – мальчишески восклицает Назаров, улыбаясь гагаринской улыбкой. – Хотя этот хоть что-то делает. Прежний вообще все распродал. Нынешний хоть воду городу дал.
– Так вы ж говорите – в домах нет воды.
– В домах нет, но в колонке-то есть! Раньше из Эмбы воду таскали. Да и сейчас, по зиме, часто колонка ломается.
По дороге видим сонную казашку на балконе ее магазина. Магазин на первом этаже полужилого дома. Вход сделан через балкон.
Я прошу зайти в магазин.
– Чего тебе еще надо? – восклицает Назаров. – Плов будет, борщ будет, пирожки с ливером будут! Салат из огурцов и помидоров! Вяленый жерех! Пять ящиков пива! Уха из щуки! Двадцать литров водки! Алга!
У меня есть старушечья привычка есть на завтрак йогурт. Я настаиваю.
Войдя в полутемный магазин с раскаленной улицы, мгновенно слепну.
– Чего у вас так темно?
– Электричества нет, – отвечает хозяйка, она же продавец.
– А для чего люстра?
– Как для чего? – оскорбляется она. – Для красоты.
Широкобедрая малярша в платке медленно заделывает раствором дыру в стене. Видно, что ей очень не хочется работать. Она отпивает воды, мнется на месте, задумчиво стоит подолгу со шпателем в руке.
Йогурт есть, но он, как и другие молочные продукты, стоит на полке в пятидесятиградусную жару. Сыр “Гауда” абсолютно зеленый и подобен изысканному “Дор блю”. Интересно, какого цвета кефир “Активиа”?
Единственный холодильник забит пивом и водкой. Еды в нем нет. Конечно – водка-то прокиснет без холодильника, как и пиво! Как впоследствии выяснилось, та же картина и в других магазинах.
– Может, у вас есть йогурт, который хранится при температуре до двадцати пяти градусов? – спрашиваю я, не теряя надежды.
Хозяйка уходит в кладовку, видимо, искать мой йогурт, и малярша тут же заговаривает со мной.
– А вы из Москвы, да? Да у нас тут ничего нет. Откуда? У нас тут одни оралманы! Они же дикие! Ничего не едят. Даже селедку не едят – представляете?
Видимо, оралманы, то есть казахи-репатрианты из Китая, Монголии, Афганистана, стоят здесь на самой низшей ступени. В сравнении с ними здешние жители могут испытать счастливое чувство превосходства.
– Эти оралманы едят только печенье с маргарином. Представляете, они не признают мебель. Живут на коврах. Женщины ходят в платках и длинных платьях, не стригутся, не красятся и кланяются друг другу на улицах! Дикие, да?
Хозяйка возвращается из кладовки без йогурта и молча садится на свою раскладную скамейку. По-моему, она дремлет.
Я наконец осознала, на что это похоже. На Латинскую Америку. Маркес! Грязь, нищета, лень, жара, коровы на улицах. И полковник, то есть подполковник.
– А фрукты какие-нибудь есть?
Хозяйка качает головой.
– А как же витамины? Июнь же. Что дети едят? – пытаю хозяйку расспросами.
Она показывает на серые комки в розовой коробке из-под жвачки.
– Что это?
– Мел, – отвечает за нее малярша, медленно и нежно прикасаясь к стене шпателем. – Его у нас дети едят – для витаминов.
– А где его берут? – изумленно спрашиваю я.
– Добывают в степи, – отвечает мужской голос за моей спиной.
Это усатый Виктор, командир десантировал его меня поторопить.
– Зачем тебе кефир? Взяли пивка для рывка, водки да селедки! – балагурит он.
Все-таки заезжаем в подсобное хозяйство, подхоз, за кефиром. Несмотря на то, что дом на колесах и с прицепом ушел вперед и уже неизвестно где.
Командир воспринимает меня как одну из бесчисленных комиссий, которые приезжают сюда поохотиться и отъесться за его счет, и обреченно угождает.
Подхозы при частях велено ликвидировать, но Назаров нашел какой-то способ оставить его. Пятьдесят коров, два десятка свиней, куры и осел Федя.
Он единственный военнообязанный из всего стада. Коровы щиплют горькие степные травы, свиньи нежатся в кипящей грязи, куры по-хозяйски расхаживают по двору, а осел Федя днем и ночью впряжен в свою тележку с двумя ржавыми бочками для баланды. Баланду возят из здешней тюрьмы на корм для свиней. Тамошний смотрящий поставляет ее два раза в неделю за блок казахских сигарет и пачку чая.
Озабоченная судьбой Феди, я печально выхожу из ворот подхоза, прихватив две “колы”, как здесь их называют, то есть две пластиковые пятилитровые тары с простоквашей.
Их вручил мне двадцатидвухлетний казах Коля, улыбаясь во всю ширь своего голого рта, в котором гордо торчит последний зуб.
– Алга! – привычно командует Назаров, и мы заводимся.
– Что такое “алга”? – спрашиваю.
Командир молчит, он обиделся на меня: “ЗИЛ” с домом, кунг, как они его называют, ушел вперед, а я стою в магазине с блокнотом.
Газик рванул с места.
Виктор советует мне схватиться за пришитый к верху машины брезентовый ремень и, как всегда, сдабривает свои слова поговоркой:
– Пристегиваться поздновато, когда кругом палата!
Мы едем мимо тюрьмы особого режима, откуда осел Федя возит баланду для свиней. Это – центр городской цивилизации. Только здесь есть отопление и горячая вода – не считая “русского дома”.
На одной из улиц так трясет, что я впиваюсь двумя руками в ремень. Командир матерится. Оказывается, опять выкопали из земли аэродромные плиты, которыми покрыты городские дороги вместо асфальта. Выдрали из-под своих же ног! Кладут на крыши гаражей.
Проезжаем частный сектор, огороженный вместо забора многофункциональными ракетными футлярами.
– Наши союзницы идут! – улыбается Виктор и подмигивает трем казахским военнослужащим, девчонкам, проходящим мимо нас.
В Эмбе есть и казахская часть, только в отличие от русской она оборудована. Там стоят локаторы.
К останкам одного из кирпичных домов бывшей Эмбы-5 прислонился грузовик. Две казашки ковыряются в груде кирпичей.
Виктор сообщает мне, что тысяча кирпичей, очищенных от раствора, стоит десять долларов. И две бабы за день обычно успевают выковырять из стены и очистить пять тысяч кирпичей, за что получают пятьдесят долларов. Отвозят кирпич в областной город Актобе (Актюбинск).
Проезжаем домик чабанов. Загон для скота сделан опять-таки из неизбежных ракетных футляров.
Вдоль дороги попадаются заросли джиды – дикой оливы, – она как раз цветет. Запах приторно сладкий. Джида остается позади, а аромат еще долго держится в машине. Листья ее своими изнанками серебрятся под ветром, а бледно-желтые цветочки едва различимы.
Райское ощущение пропадает, как только мы встаем у первого казахского КПП.
Назарова здесь все знают, однако казахский бдительный патрульный и не думает вылезти из своей будки. Он стоит, как изваяние, и не шевелится.
Мы тоже сидим, не двигаясь, минут пять. Назаров делегирует многофункционального, как ракетные футляры, Виктора для переговоров. Оказывается, личный водитель подполковника – еще и дипломат. Полуукраинец, он свободно разговаривает по-казахски.
Его беседа приводит нас к желанному проезду.
– А вы и по-казахски прибаутки знаете? – спрашиваю я.
– Отр! – отвечает мне Виктор.
– Что?
– Орамз. Тамаша, – благодушно повторяет Виктор.
– Научите меня хоть паре выражений, – прошу я и держу блокнот на изготовке.
– Пиши. Дед Мороз – Колотун Бабай. Баба Яга – Кошмар Апа. Буратино – Саксаул-батыр. Армагеддон – Пиздес планета…
– Да ну вас!
– Джекки Чан – Абизьяна каскадер. Троллейбус – шайтан арба. Змей-Горыныч – Автоген Башка. Tерминатор – Арматур Батыр. Холодильник – шайтан сундук…
Мой крик раздается на всю степь. Километров на десять – это точно. Чья-то рука коснулась моего плеча. Из тряпья позади меня, раздвигая бутылки с желтым квасом, вылезает какой-то страшенный мужик с носом в виде кривой сабли, заросший смоляными волосами! По виду мусульманский бес – джинн то есть.
– Васятка, садись как человек. Ну что ты там лазишь, как макака? – повелевает заклинатель бесов Назаров.
“Надо же, – думаю я, – русским подполковникам подчиняются даже мусульманские бесы!”
– Да, Васятка, что ты там лазишь, как Абизьяна каскадер! – вставляет Виктор.
Джинн Василий нетрезв, и от него здорово несет перегаром.
Как и полагается, джинна тут же загружают поручениями. Поручения бессмысленные и непрерывные.
– Васька, налей кваса, – командует Назаров.
– Да не эту, а вон ту. Початую давай!
– Рацию подай! Едрен батон! Ну как может быть рация в мешке с едой?! Пятый – второму! Пятый – второму! Твою мать! Пятый – второму!
Рация не работает. С кунгом и тремя подчиненными связаться не удалось. Сотовые здесь тоже не берут, хотя мы в четырех километрах от Эмбы.
Уже здесь – не берут! Я вспоминаю рассказ своего отца, изучавшего на Устюрте быт молодых чабанов в 60-е годы. Про другого журналиста, который перепил водки, объелся бешбармака и ушел на радостях гулять. Нашли его мумию через два года.
– Блин! – в раздражении кричит Назаров и кидает негодную рацию в карман своей камуфляжной куртки. – Дали приказ аннулировать подхозы! А откуда я деньги возьму? Вот продал корову – купил навигатор. За все годы, что я здесь, Минобороны дало нам только на скважину – пятьсот птьдесят тысяч рублей. Остальное – сами. Забор вокруг дома и гостиницы уперли у акима, как и трубу для котельной, – пока он был в командировке. Варили свои. Автопарк сами построили! Из плит с аэродрома сделали покрытие, огородили железными аэродромными плитами, с дырками, видела? Такими мостятся полевые аэродромы. Котельную сами построили! Россия ни хрена не затратила на нас, за исключением двух электрокотлов, которые вообще не греют! Они выдают сорок градусов – и все! Сами сварили котел, сами установили, сами насос сделали. Детскую площадку сами соорудили! Когда я сюда пришел на должность зампотыла, все жили на обогревателях. Мы ни во что Минобороны не обходимся, а нас хотят аннулировать, потому что мы дорого стоим! Сами зарабатываем деньги. Если бы не подхоз, откуда бы я взял на домофоны, на котлы, на навигатор этот? Видела наш автопарк? Столько машин! А нам на него десять тысяч в месяц дают!
У следующего КПП Назаров опять затихает. Все-таки контрольно-пропускной пункт иностранного государства.
Мы проехали около тридцати километров, и все уже устали. Причем ехали мы, по здешним меркам, по очень хорошей бетонной дороге. Дальше дорога будет все хуже и хуже. То и дело под машиной по дороге пробегали обитатели здешней полупустыни – песчанки, очень похожие на крыс. Впоследствии мы задавили с десяток.
– Проехали двадцатую площадку, а вот на этом месте находилась двадцать вторая, – показывает мне подполковник, – раньше здесь измеряли траекторию полета. И до девяносто девятого года здесь иностранцам демонстрировали наше вооружение. Не доезжая двадцать второй был измерительный комплекс по космической технике “Вега”. Следили за спутниками, – тоскливо произносит Назаров. – Сейчас тут “Казахойл”. Видишь синие крыши? Это их станция, гостиница, столовая.
Бетонка кончается, начинается грейдер. Я вцепляюсь в ремень на потолке машины. То ли чтобы прогнать тоску, то ли чтобы усилить ее, Виктор включает “Дискотеку 80-х”. “Ста-арая мельница – кру-утится-вертится, бъе-ется о камни вода…”
На подступах к “Тасобе”, камнеобрабатывающему комбинату, Назаров подпрыгивает на сиденье так, что газик сотрясается.
– Орел! – орет он и поворачивается к Ваське. – Ружье взяли?!
– Кома-анды такой не было, – тянет тот.
Впереди пылит громадная машина защитного цвета, с прицепом. Это наш кунг, в прицепе – горючка.
Справа линия электропередач, газопровод. Двадцать четвертая площадка, площадка центра сухопутных войск “Амур”, то есть то место, где она некогда была. Начинается чудовищная дорога. Я пытаюсь записать Викторов фольклор (“Самая опасная форма склероза – это когда хочешь выпить, но постоянно об этом забываешь”, “Одиночество – это когда ты всегда знаешь, кто насвинячил на кухне”), но вместо букв получаются иероглифы. Трясет так, что я не могу отпить из бутылки и в конце концов оставляю свои попытки. Термометр, выдвинутый на капот, показывает сорок градусов.
Жара. Жажда. Тряска. Игорь Николаев. Группа “Комбинация”.
Тряска. Жара. Жажда. “Комбинация”. Старая мельница… Я начинаю ненавидеть Николаева.
Мы устали от музыки, тем более что Виктор вставляет и вставляет этот диск заново.
– Простите, ребята, – говорит Виктор, – если выключить музыку – усну. Не спал сутки. Дружбан этой ночью повесился, я всю ночь сидел с его женой.
Обыденно так говорит. А парень, видно, не выдержал этой пустоты вокруг.
Куда ни посмотришь, всюду – ничего. Оно не шумит, как лес, оно молчит, оно ведь ничего. И это ничего со временем забирается внутрь. Ничего не остается, как приложиться к ничего, войти в него…
Мы движемся со скоростью двадцать пять километров в час и через шесть часов, наконец, преодолеваем 120 километров до заветного первого ПУРа – пункта развертывания танковых войск. Здесь должно было сидеть командование и руководить масштабными военными учениями. Однако проект так и остался проектом.
Все эти мученические часы пути ПУР не зря представлялся мне огромным, недостижимым, величественным.
Представьте себе скифский царский курган величиной с гору, которые встречаются в этих местах. Теперь вообразите, что внутри кургана каменное строение, склеп. Вход туда едва виднеется с одной стороны. Каменный козырек крошится от времени. Столько веков прошло… Да, кажется, с тех пор прошли века, так утомительна, болезненна и чужда была жизнь для иных все это время.
“ЗИЛ” с просторным железным домом на колесах и прицепом с бензином уже стоит рядом с ПУРом.
Рядом с машиной топчутся три человека. Казах Булат Калмагамбетов, прапорщик, знаток казахской старины, как впоследствии выяснилось. Старшина Сергей Нилов, полутаджик, полурусский. Открытая белозубая улыбка, как на плакате. Молдаванин Анатолий Пукай, водитель. Усы, как было модно в 70-х, висят вниз. Гражданский.
Команда интернациональная, если прибавить сюда еще нашего Виктора Благодаря.
Нилов – старшина из советских фильмов, добродушный, старательный, хозяйственный, настоящий старшина – накрывает нам “дастархан”. Здешние русские только так называют застолье или простой обед. Впрочем, различий между приемом пищи и торжеством они, по-моему, не знают. Всегда гости, всегда беседы. И есть привыкли, сидя на корточках или сложив ноги по-турецки, как кочевники. Все ведь родились и выросли здесь – дети явившихся из разных мест покорителей целины.
Нилов вынимает из кунга низкий деревянный столик, с ножками в пять сантиметров, за которым едят все тюркские народы.
Потом я пробираюсь в глубь ПУРа. Там прохладно и мертво, как в склепе. Да это и есть склеп. Внутри просторные помещения, на полу кафельная плитка. Валяются бутылки из-под водки и консервные банки. Кто-то оплакивал здесь гибель СССР, а может быть, просто спрятался от волков ночью. Ночью сюда приходят и кабаны, иногда за десятки километров – почесать спину о торчащие из земли арматурины.
Вскоре слышится знакомое назаровское “алга!” – теперь я знаю: по-казахски это значит “вперед!” – и мы грузимся в машину. Я, совершенно опьяневшая от принятой на голодный желудок водки, радостно взвизгиваю на каждой кочке.
Съехали с разбитого грейдера и начали петлять по степи, потеряв дорогу.
Оказывается, подполковник желал показать мне все строения советских времен и ехал непривычным путем.
Я выпила еще бутылочку пива, услужливо поданную мне бессловесным джинном-виночерпием по имени Вася, и мне стало казаться, что мы ищем в степи Советский Союз.
Сейчас найдем – и все пойдет правильно. Я устроюсь в какую-нибудь непотопляемую советскую газету, Назарову не придется уходить на пенсию, а ребятам – переводиться в новую часть после уничтожения этой и еще пятнадцать лет в страхе ожидать жилья: дадут, не дадут? Их не выпишут, как одного здешнего военного, к маме в деревенский дом на старости лет. Мы снова будем запускать здесь ракеты, а арабы будут глазеть на них и цокать языками. В Эмбе-5 опять заработают фонтаны и откроются городские парки. Не будет бродяг и сбежавших из тюрьмы зэков, и детей на детской площадке не надо будет запирать на висячий замок.
Возможно, вход в другое измерение, откуда можно пробраться в старую Эмбу, все-таки есть? Может быть, он находится на втором ПУРе, где назначена вторая стоянка, а может быть, на третьем – там, где мы остановимся на ночлег.
Но сладкая полудрема, в которой мне все это привиделось, слетела, лишь только мы подъехали к очередному месторождению нефти, которую здесь качают китайцы.
На нас уже глядели лица новой казахской реальности, в количестве трех человек.
– Ребята, нет закурить?
К нам подошли двое “металлистов” – так называют здесь тех, кто достает из земли советский кабель. Один – казах, другой – русский. Казах с интеллигентным лицом, похож на ученого. Русский какой-то вялый, может быть, наркоман.
Трактор К-700, поражающий воображение своими размерами, с колесами в человеческий рост и зеркально отшлифованным плугом, стоял неподалеку. Плуг был тоже невероятных размеров – видно, кабель залегал на изрядной глубине. Как мне объяснили, плуг сконструирован именно для изъятия кабеля.
Поодаль стоял КАМаз, в нем сидел еще один человек – водитель, казах. В КАМаз, видно, складывался найденный клад. Накануне в Эмбе я слыхала, что извлечение и продажа кабеля считается здесь неплохим занятием: три тысячи долларов за тонну. Главное – не разрезать его, клочки ничего не стоят. А для того, чтобы не разрезать, нужно точно знать, где и на какой глубине он зарыт. Это знают только военные, ведь они соединяли телефонными проводами людей в этой степи. Налаживали связи, – которые теперь продаются на вес…
Так что копатели подошли не просто так. Назаров сел в тень от газика, прислонился к нему спиной, открыл бутылочку пива, предупредив ребят в кунге о задержке: рация вдруг заработала. Предложил копателям пива, протянул непочатую пачку сигарет.
– Васятка, постели нам карпешки!
Так казахские русские называют разноцветные лоскутные одеяла. Они похожи на ковер-самолет из советского фильма про Хоттабыча. Джинн исполняет поручение и исчезает неизвестно куда.
Я не ошиблась. Даулет, казах с интеллигентным лицом, оказался кандидатом наук. Работал на чумной станции в Чолкаре. Когда Союз развалился, станцию закрыли.
Как всякий восточный человек, он ничего не говорил напрямик и начал разговор о кабеле с рассказа о себе. А может быть, как всякий интеллигентный человек, он просто хотел поговорить с другим интеллигентным человеком, тем более что я вынула блокнот.
Рассказал, что наиболее удачливые его коллеги уехали работать в Таиланд, так как эта замечательная страна, излюбленная нашими туристами, – самая чумовая в мире. Товарищ, доктор наук, уехал работать в Лондон.
– Однако родина чумы – не Таиланд, а пески Азии. Чума появилась здесь задолго до человека, – рассказывал Даулет, и я увидела, что он совершенно забыл про свой кабель и абсолютно счастлив, рассказывая о чуме.
– Она появилась на земле около пятидесяти миллионов лет назад, вместе с пращурами современных грызунов. Чума – то, что заставило Гильгамеша, древнего правителя Урука и героя древнейшего литературного произведения, искать цветок бессмертия. От чумы умер его друг Энкиду. Это было в двадцать седьмом веке до нашей эры.
Виктор смотрел на чумолога, выпучив глаза, как на безумца. Назаров со скукой. Пришибленный русский, товарищ Даулета по копанию кабеля, окинул ученого ненавистным взглядом: опять, мол, за свое! это теперь надолго! – заполз под КАМаз и захрапел.
– Переносчики чумы – песчанки, – с восторгом рассказывал Даулет. – Суслики – горючий материал, они тут же погибают. Когда песчанка умирает, блоха с нее перепрыгивает на верблюда, поэтому с мая по октябрь верблюда не режут. Верблюд – единственное домашнее животное – традиционный переносчик чумы. Удивительная загадка – это лошадь. Мы вкатывали в нее три тысячи кубиков возбудителя – и она не заболевала! У лошади абсолютный иммунитет.
Я прохаживалась вокруг Даулета, слушая его, и провалилась ногой в нору, каких было вокруг очень много. И горки земли рядом, как у кротов.
– Вот это и есть нора песчанки, переносчицы чумы, – сказал Даулет, и я брезгливо отдернула ногу. – Хотя в природном очаге заражение обычно происходит через укус блохи, ранее питавшейся на больном грызуне, – природным резервуаром возбудителя чумы являются обитающие в почве одноклеточные организмы, амебы. Именно в них и обитает Yersinia pestis! Что же касается блохи, все дело в особенностях ее пищеварительного тракта. Дело в том, что перед самым желудком пищевод блохи образует утолщение — зоб. При укусе зараженного животного бактерия чумы оседает в зобе блохи и начинает там размножаться, закупоривая его. Кровь не может попасть в желудок, поэтому блоха постоянно хочет есть. В поисках насыщения она прыгает с хозяина на хозяина.
Узнав, что мы движемся к Устюрту, Даулет радостно сообщил:
– Я однажды умирал на Устюрте… Нам сказали, что русские оставили там беспилотники. Мы выехали за добычей на одной машине – спешили, чтоб никто не перехватил. Нас было четверо. Машина сломалась. Двое остались, а мы с товарищем пошли искать помощи. И потеряли друг друга. Вода кончилась. На второй день мне посчастливилось набрести на колодец. Он был пуст, но я залезал туда, как только вставало солнце, и сидел, а ночью выбирался. Сверху он был из глины, низ – из туфа. Я ослабел и из последних сил вылез из колодца. Вскоре по воле Аллаха пошел дождь. Рубашка на мне намокла, а в воспаленный рот не попало ни капли. Но ведь через кожу мы тоже пьем! На третьи сутки я увидел тощего голого человека, который брел по пустыне. Это был мой товарищ. Увы, он сошел с ума. Разделся догола, бросил где-то свою одежду. Он был весь в кровавых волдырях. Накинув на него свою куртку, я повел его неизвестно куда… – лирически произносил чумолог.
– Маша! Если мы не нагоним кунг, мы тоже останемся в голой раскаленной степи! – хмуро произнес подполковник, который уже дважды просил меня заканчивать с моими записками.
Но я ничего не желала слышать, я вся подалась навстречу чумологу. Он был совершенно чумовой! И, подобно герою Мураками, отсидев в колодце, наверняка приобрел способность проникать в другое измерение.
– В советские времена плато использовали как полигон по испытанию бактериологического оружия… – мечтательно произнес Даулет.
Видимо, для него поэзией было наполнено лишь то, что связано с чумой.
– Биологическая война известна издревле. Возбудитель чумы использовали как оружие еще гунны и монголы, кочевавшие на этих просторах. Кидали трупы в колодцы или катапультировали их за крепостные стены при осаде. В наше время бактериологическое оружие впервые было культивировано японцами, во Вторую мировую. В керамических снарядах была создана целая система жизнеобеспечения для зараженных блох: туда закачивался кислород. В 1942 году у нас на Арале тоже была создана военная лаборатория по созданию бакоружия. Если вы сейчас посмотрите спутниковую карту, то увидите, море усыхает именно вокруг островов, на которых были эти испытания. Остров Возрождения, Барсакельмес…
Назаров выхватил у меня блокнот и поднялся:
– Все! Хватит! Алга!
Тут же возникший Василий стал вытягивать из-под меня карпешку.
– А если искать вход в прошлое, – невозмутимо продолжал чумолог, скорей для себя, чем для слушателей, – то только на Барсакельмесе. Название острова переводится как “пойдешь – не воротишься”. Брат моей бабки рассказывал, что его друг, промышлявший там сайгу, был на острове пять дней, а когда вернулся, оказалось, что прошло пять месяцев. Перед самым его возвращением на него напала змея длиной семь метров. Он выстрелил и попал ей в голову.
Сумасшедший охотник, Назаров тут же отдал мне экспроприированный блокнот, согнул ноги в коленях и приземлился на постеленные вновь карпешки.
– Вася…
Не успел он договорить, бутылка коньяка и три пластиковых стакана явились перед нами, как по волшебству.
– А может, это были олгой-хорхой? – спросил командир, и глаза его округлились, как у ребенка. – Огромные черви, поражающие электрическим зарядом?
– Да нет, вряд ли они существуют, – отвечает Даулет. – Скорее это были гигантские степные удавы. Кстати, ссыльный Тарас Шевченко написал картину, изображающую гигантское змеиное яйцо. Он был в составе аральской экспедиции. А еще тот друг брата моей бабки рассказывал о русских ученых, живших на Барсакельмесе и изучавших там редких беспозвоночных. Видимо, эти старички из Академии наук сидели там с семнадцатого года – я не знаю. Но когда они увидели приближающихся к ним по морю людей в золотых погонах, они стали петь: “Бо-оже, царя храни!”. Думали, что белые победили. Возможно, про них забыли, и они не знали, какой год…
– Это был сорок третий год. Кубари отменили в сорок третьем, – вставил подполковник.
– Вскоре и старички из Академии наук, и змеи, – все исчезло, – продолжал Даулет. – Сегодня на Барсакельмесе не больше жизни, чем на луне.
– Да, Аральск-7 в пятидесяти километрах, – вставил Назаров.
– Он же остров Возрождения. Крупнейший советский полигон по испытанию биологического оружия. Барсакельмес тоже вскоре стали использовать как плацдарм. Распыляли и подрывали снаряды с сибирской язвой, чумой, туляремией, ку-лихорадкой, бруцеллезом. Испытывали на животных – крысах, павианах. Пылили и над Устюртом, над сайгой. Летали двадцать вторые “тушки”, распыляли с десяти тысяч метров. Да, распыляли над животными…
Даулет задумался и посмотрел на ополовиненную бутылку.
Неслышный и почти невидимый Василий вновь наполнил стаканы.
– Хотя, может, и не только над животными… Это какой коньяк? Вот такой же и я привозил в Москву в конце восьмидесятых на конференцию. Как-то мы с одним профессором там напились, и он рассказал мне, что на этом Барсакельмесе работники секретных НИИ инфицировали человеческий волос и расщепляли его на отрезки меньше микрона. Потом завозили заключенных и распыляли над ними облака с возбудителем. Кто знает – может быть, среди них и были эти простодушные доктора наук, потерянные во времени и ждавшие белых…
Мне больше не хотелось в советскую Эмбу-5. Назаров невозмутимо хрустел яблоком.
– Боже! – только и выдохнула я.
– Я же говорю – гунны, монголы, – продолжал свою лекцию бывший ученый. – Английские генералы, заражавшие индейские одеяла оспой. Японские лаборатории в Манчжурии. Полигон на станции Аньда. Военнопленных привязывали к вкопанным в землю столбам и взрывали возле них бактериологические снаряды. Сажали в барак, кишащий зараженными крысами, выключали свет. Крысы кидались на них. А опыты в немецких лагерях? Немецкие фармацевтические фирмы даже выкупали узников для производства опытов.
– Черт! – опять воскликнула я. – Значит, тут вокруг полно заразы?
– Да нет, – отмахнулся Даулет. – Полигон обрабатывался дезрастворами. Кроме того, в сорокапятиградусную жару уже через десять дней возбудители гибнут. Летняя степь – как автоклав. Трупы животных закапывали, у каждого скотомогильника имелся паспорт с координатами. Обрабатывали лизолом. Источник чумы гибнет от лизола через два часа, сибирская язва – через три. В самом военном городке Аральск-7 входы в хранилища заварены. Они строились с учетом атомного удара. Там все осталось, как есть. Мебель в домах, телевизоры, я видел два автопарка. Новенькие грузовые “ЗИЛы”, “Кировец”, другие трактора, мастерские, склады запчастей. Тушенка, обмундирование. Русские ушли в девяносто втором… Лучше, конечно, надеть респираторы. Страшнее всего на Арале пыльные бури. Соль, смешанная с химикатами.
– Сколько туда ехать? – спросил Назаров.
– От Аральска – сутки, – ответил Даулет.
– Кордоны?
– На Барсакельмесе четыре, на Каскакулака, – ни одного, – сказал Даулет. – Там есть газели, даже куланы попадаются.
– На Устюрте безопасно, – напутствовал нас Даулет, – но если глаза начнет есть, значит, скотомогильник поблизости. Это хлор. Засыпали им, потом песком. Песок унесло…
Меня стало познабливать от страшных рассказов. Заметив это, Даулет решил меня развеселить:
– Я возил группу иностранцев на Барсакельмес. Много заработал тогда, на свадьбу дочери, дом купил. Тот самый доктор наук мне помог, который в Лондоне живет. Англичане проснулись на рассвете – все синие. Один выпрыгнул из палатки и давай орать! Другой встал на колени и молится. Третий маме звонит – попрощаться решил, – а спутниковый телефон не фурычит! Помните, синяя такая копирка была? Вот такие мы стали синие! – Даулет смеется. – Это “аральский синдром” называется.
…Да, чудесные вещи здесь происходят. Несколько лет назад остров Возрождение – Аральск-7 – самостоятельно присоединился к Узбекистану. Так что мигрирующие животные могут нести заразу в глубь материка.
Все это – творение советской власти, желавшей, чтобы в степи цвели сады и белел хлопчатник. Какой смысл – ведь не прошло и полувека, как Арал стал зловещей пустыней, источником ядовитого песка, Амударья обмелела, а хлопковая промышленность, поднятая с ее помощью, стала проклятьем для новых поколений Узбекистана. Если раньше эксплуатация детей на полях компенсировалась заботой об их здоровье и развитием села, то теперь это только тяжелый и неизбежный способ заработать на импортный хлеб.
Какой смысл было с невероятным трудом растить фрукты в казахской степи, если в той же степи есть такой источник витаминов, как мел? Зачем было каждый день поливать сады, если можно укрыться в юрте? Зачем развитие, если в земле нашли нефть? Авторитет, как и в прежние века, в Казахстане снова измеряется количеством скота. Зачем учиться, если у папы есть бараны? Он и так купит диплом. В самолете я встретила одного из лидеров молодежной фракции “Ак жол” из Актау. Выпускник Казахской государственной художественной академии – факультета кино и телевидения – похвалялся респектабельностью отца, а оказалось, он не знает ни одного режиссера, кроме Бекмамбетова. “Соловьев?” – “Кто это?” – “А Феллини?” – “Не знаю такого”.
Зачем было учить Даулета бороться с чумой, заражать его страстью к науке, если впоследствии он обречен выковыривать и продавать людям чумные железяки? Рыть кабель с алкашами, ворошить норы переносчиков чумы – песчанок? Он был таким счастливым, когда рассказывал о пищеварительной системе блохи!
Скоро в этой степи не останется ничего, кроме великой и ужасной чумы и китайцев, качающих нефть. Да еще редких чабанов, чьи хозяева живут в городах.
Сколько раз на этих просторах звучало “алга”, или “вперед”, – и взрыхлялась каменная степная почва, строились первые саманки, потом поселки, затем города, железнодорожные станции, дороги? Теперь от этого вскрика, вызова, девиза, прорыва останется разве что долгое эхо или его перевод на китайский…
– Алга! – восклицали трактористы и продвигались вперед, несмотря на отсутствие человеческих жилищ, зернохранилищ, дорог.
– Алга! – подбадривали бригадиры приезжающих в командировки механизаторов, когда пыльные бури поднимали в воздух земляные тучи.
– Алга! – упрямились местные парторги, когда обнаружилось, что себестоимость целинного хлеба была выше российской, а урожайность ниже общесоюзной. Ведь на протяжении лет целина поглощала половину сельскохозяйственного бюджета СССР.
– Алга! – говорили друг другу строившие на пустом месте уютные поселки поляки и немцы, греки, татары и карачаевцы.
За время существования СССР в казахской степи было построено сорок два города.
– Вперед! – по-шумерски сказал Гильгамеш, когда отправлялся искать цветок бессмертия. – Я должен все увидеть, все понять.
Солнце было в зените, однако вынесенный на капот термометр показывал тридцать семь градусов. Бледная полупустыня пахла горькой полынью – это была единственная трава, попадавшаяся нам на протяжении последних километров. Безжизненная солончаковая почва все больше напоминала такыр – плоское белое потрескавшееся полотно, похожее на губы умирающего.
Выйдя из машины, мы обнаружили заначку, которую оставляют друг для друга путники. В ней было пшено, табак, спички и немного дров. А также непременная бутылка водки. Разрыв клад, мы старательно засыпали его.
Собираясь двигаться вперед, мы обнаружили, что газик не заводится.
Кунг опять ушел вперед, и рация снова смолкла.
Назаров мрачно сообщил мне, что два года назад на этом месте охотинспектор встретил плачущего человека, который бежал к нему вприпрыжку. Это был заблудившийся браконьер. “Посадите меня! Хочу в тюрьму!” – кричал он.
Я представила, как мы, размазывая грязные слезы, бредем по степи …
– Заяц! – кричит Назаров и тут же оживляется: – Вон там!
– Мне рассказывали, что предыдущий командир, генерал, гонялся на бэтээре за зайцами, – хихикаю я.
Назаров обижается:
– Кто тебе сказал, что генерал гонялся на бэтээре за зайцами?!
Я смущена.
– Он гонялся на вертушке за волками! Это я гонялся на бэтээре за зайцами! – гордо отвечает командир. – Потому что сейчас в части вертушек нет.
– Думал Федот, что смеркается, а это капот открывается, – произнес Виктор и позвал нас в машину. – Готово! Впереди третий ПУР, где мы должны решить, куда поворачивать и с какой стороны заходить на Устюрт: либо идти направо – на Ащебулакский подъем, либо налево – через Чушкакуль на Шаган.
Третий ПУР, куда мы подъехали для ночевки, не зря был третьим, как бы старшим над первыми двумя, – и последним форпостом цивилизации перед великим и пустынным Устюртом.
Это уже не был курган, как первые два, с одной стороны которого виднелся небольшой малозаметный вход внутрь. Это был зиккурат, какие строили индейцы, египтяне и вавилоняне.
Первый марш по крошащимся ступенькам, платформа. Второй марш, платформа. Третий марш – и вся степь, как на ладони. Как и Вавилонская башня, это сооружение, построенное в преступной гордыне, было изначально обречено на гибель.
На верху сооружения цветка бессмертия я не обнаружила, зато с высоты можно было увидеть, как на горизонте, в десятке или двадцатке километров отсюда, с огромной скоростью движется точка. Это степная антилопа – сайгак. За ней другая, третья…
На вершине ПУРа белоснежная стена. Желающие оставить в этой степи свои имена написали их здесь. Ваня Семенов. Часть такая-то. 1986 год. Анатолий Петренко. Сержант. 1987 год. Сколько ребят здесь побывало в советские годы, сколько ленинградцев, москвичей или свердловчан повесилось, сидя в этой степи по два, три года на строительстве этих пуров или дорог! Сколько в умопомешательстве пошло в тайную самоволку – к Эмбе – и сгинуло в пустыне…
И все это для того, чтобы воевать с мифическим Хумбабой.
Подъехавшие раньше нас ребята в ЗИЛе развели костер. Безупроечный старшина Нилов варит безупречную уху – из выловленной Назаровым накануне щуки. Булат разводит костер. Водитель, Анатолий Пукай, здоровяк с усами в стиле семидесятых, хлопает глазами. Глаза у него красные, как у вампира, очевидно, кровоизлияние, но принять таблетку из походной аптечки он отказывается:
– В жизни не принимал ни одной таблетки – и не буду. Скоро приедут к нам кровь брать из Актюбинска – вот и проверят на все.
Сдать кровь в пользу актюбинских больниц – здесь единственный способ обследоваться. В распоряжении начмеда есть только стетоскоп и одно лекарство – ремантадин, которым лечат все болезни. Назаров шутит: ремантадин – таблетка №3. Таблетка №1 – водка. Таблетка №2 – баня.
Командир попросил у Булата головешку из костра и, взобравшись на вершину ПУРа, чертит на оштукатуренной стене “подполковник Назаров. Часть 92936. Иду на Устюрт”. На днях его вызывают в Капьяр, чтобы дать указания по сворачиванию части, и он не знает, доберется ли он сюда еще когда-нибудь. Он оставляет запись о себе на этом зиккурате, и, если дождей будет немного, она продержится здесь несколько десятков зим.
В кунге – как в финской бане. Но деваться некуда – там уже постелены разноцветные лоскутные карпешки. В середине – дастархан. На нем блюдо с вареной щукой, помидоры, огурцы. Следом подается уха в эмалированных мисках. Между мисками стоят железные кружки с водкой.
– Маша! – обращается ко мне Назаров. – Я не за себя переживаю. Мне все равно на пенсию. Теперь постановление такое, чтобы командира в сорок пять лет на пенсию увольнять. Но они хотят часть сократить – дорого, блин, мы им обходимся! Дорого! Ха! Сами котельную построили! Сами котлы сварили! Детскую площадку, забор, автопарк! А теперь все бросать?..
Он опрокидывает кружку.
– Да это еще что, – степенно вставляет тихий старшина Нилов, наш повар, непрестанно что-то мешающий и перекладывающий с места на место. – Когда наши квартиры по акту казахам сдавали в девяносто девятом, ремонт за свои деньги делали. Если обои рваные – клей новые. Покупай на свои и клей.
Я замираю от недоумения. Назаров ничего не слышит и твердит свое:
– Дорого им обходимся! Они будут сюда людей гонять из России! Ха! И как сюда поездишь раз в шесть месяцев на осмотры боевых полей? Это же заграничные командировочные! Это пересечение границ! Вот сколько раз нас на КПП останавливали, когда мы сюда ехали? А? А ведь меня тут каждая собака знает! А что будет, когда часть аннулируют? Это пресловутые взаимоотношения, которые мы тут наработали! С акиматами! С кээнбешниками (то есть представителями Комитета национальной безопасности. – М.Р.)! Съездил на охоту – привез кунакам волчат или беркута. А вопрос таможенного ввоза топлива! Согласно закону, через границу ты можешь ввезти определенное количество топлива. Значит, надо будет покупать топливо здесь. Надо будет брать деньги, менять их. Да и купить здесь можно такое – что угробишь технику на первых ста километрах. Машина сломается – как ты ее отсюда потащишь? Хм, пока эта колонна с России проедет все эти посты – она опоздает на пуск. Представь, сколько раз их тормознут, когда они будут ехать! Значит, надо ехать в объезд. Знать дороги. А кто кроме нас с Витей и Толей их знает? Это ведь не шутки – ввоз оружия на территорию другой страны! А если это осень или зима – надо будет жить в степи! В сугробе палатку разбивать. А если переносы пуска?! Потом ты приехал на боевые работы, а там нефть качают! Отары пасут! Сейчас я постоянно навещаю боевое поле – и то по три дня чабанов оттуда вытрясаю. Ты их не выгонишь, потому что боевое поле бесконтрольно. Захотел – кошару построил, захотел – землянку поставил. А потом казахам на голову ступень ракеты падает! Международный скандал! Им самими наплевать – ракета одна, а баранов много. Васька, плесни!.. Вот хлеб держу, – продолжает Назаров, – а это будет вдвое дороже стоить, чем стоим мы! Пускай здесь пятнадцать человек останется, но это будет база, это будет техника, которая в любой момент будет готова…
Я гляжу на лица служивых. Вечно улыбающийся Нилов, казалось, как никто, довольный жизнью, сын матери-таджички из Ленинабадского района и тверского отца. Виктор Благодарь, полуукраинец, водитель и массовик по совместительству. Анатолий Пукай, полуукраинец-полумолдаванин, богатырь, не выпивший за всю жизнь ни одной таблетки и не сказавший за всю экспедицию ни одного слова. Джинн Вася, исполняющий обязанности виночерпия, взятый Назаровым по слезной просьбе его жены, мать – полубелоруска, полунемка, отец – азербайджанец. Все они – кроме Булата, казаха и коренного эмбинца – дети целинников, заложники своей эмбинской судьбы.
Я спрашиваю, какую страну они считают своей родиной.
– Мой адрес – не дом и не улица… – скорый на язык отвечает за всех Виктор.
– Я бы в Австралию поехал, – неожиданно произносит командир, – если б помоложе был. Россия жалкая, слабая, не хочу в такой стране жить. Казахстан люблю, много друзей здесь, но это чужой край. Ладно, я-то что? Вот ребятам куда деваться? Я-то квартиру получил, когда увольнялся в девяносто девятом. В Саратове. Только у нас может быть такой дурдом! Квартиры за свой счет ремонтировать, перед тем, как другому государству передавать! Пока передали гарнизон казахам, цены на жилье взлетели. Сертификат-то я получил весной, а за покупку квартиры взялся осенью. Я смог только, блин, хрущебу зачуханную на отшибе взять! Нилов вон с детства мечтал быть военным – а что имеет? И неизвестно, получит ли что-нибудь. Если их с женой сократят и не предоставят жилье, они останутся на улице с двумя детьми. Родители у него умерли, отец жены до сих пор в общаге обретается. Между прочим, бывший целинник! А ведь Нилов – золотой. Он числится старшиной, а так – он и начальник службы горючего, и начальник котельной, и командир роты, и повар, если надо. Он даже шьет у нас. И ведь на одной ставке. Я уж про гражданских пенсионеров своих не говорю. Что с ними делать? У Минобороны для своих-то жилья нет… А у меня, между прочим, две трети гражданских. Пенсионеры должны оформить пенсию на территории России, а им прописаться негде! Что делать? Не всех готовы забрать дети, у русских дети не всегда хорошие. Я вот в доме престарелых был – два казаха, остальные все русские.
Я выбираюсь из кунга по выдвижной железной лесенке. Над советским зиккуратом лежит Путь Соломщика, так казахи называют Млечный путь. Невдалеке тарахтит портативная электростанция, освещая Нилова, который моет посуду в тазу.
Эти люди прижаты к друг другу давлением враждебной жизни, а такая связка будет посильнее всякой дружбы и любви.
– Маша, иди, тебя Назарбаев зовет! – кричит мне Булат.
– Какой Назарбаев?
– Назаров. Мы так его зовем…– смеясь, отвечает Булат.
Маленькое интернациональное государство, затерявшееся где-то в просторах времени, со своим президентом… Только чумового чумолога не хватает.
Утром, при солнце, жизнь кажется проще. Мы едем на осмотр боевых полей – и все. Я увижу плато Устюрт – пустыню, расположенную на высоте триста метров над уровнем моря между северной частью Каспия и Аральским морем. Площадь – двести тысяч квадратных километров.
Я вишу на ремне, приделанном к потолку машины, как фрукт на ветке. Мужчины с утра сдержаны, немногословны и лишены вчерашнего лиризма. От третьего ПУРа до родника, у которого некогда стояли древние поселения, и где мы предполагаем отобедать, тридцать километров.
Завидев плоские ржавые камни, образующие подобие ограждений, Булат, переселившийся в наш газик, делает “силау” – будто умывает лицо, – примерно так это выражение и переводится. Значит, это кладбище.
Назаров показывает на одну из могил – за ней он год назад нашел монгольский меч. Меч распадался на части, поэтому он его не взял.
– Я пойду искать меч, – неожиданно заявляет Василий.
Он уже с утра пьян и неожиданно для всех – в том числе и для себя – решил оказать сопротивление начальству.
Назаров зол. Он командует Виктору “Алга!”, и, несмотря на мои крики, мы оставляем Василия в необитаемой степи.
Чуть позже мы останавливаемся у родника Шушкакуль. В переводе с казахского он называется “Свиной родник”. Контраст малахитового сочного тростника вокруг воды и белого безжизненного такыра поражает. Он весь в трещинах и как будто вот-вот разверзнется под тобой. Я разуваюсь. Почва под ногой раскалена, и ступня ее не терпит. Значит, под пятьдесят.
Нога не выдерживает и ледяную воду Шушкакуля. Мужики ставят в воду бутылки с водкой и пивом, раздеваются и прямо ложатся в ручей. Все, кроме старшины Нилова.
Он улыбается своей блаженной улыбкой, как будто это не он на пятидесятиградусной жаре, даже не отойдя в тень, режет овощи для борща. Мясо варится рядом, на костре.
– Подождите, – говорю я, – вот обожретесь борща, тогда будете ложиться в ручей – так, как батыры делают, после того, как барана в одиночку съедят.
На всхолмиях неподалеку видны остатки саманных построек. Из стены торчит баранья кость, – наверное, она служила вешалкой.
Рядом растет розовый куст тамариска. Единственный куст на многие километры вокруг.
Я тихонько подхожу к Виктору:
– Поедем за Васей. Может, он там уже умер.
– Совесть, как хомяк. – Благодарь отвечает, как всегда, афоризмом. – Или спит, или грызет.
Он заводит машину, и мы возвращаемся туда, где оставили Васю. Кладбище обширное, но его нигде не видно.
– Не наступай, – неожиданно говорит мне Виктор, – сюда нельзя наступать.
И отгоняет меня подальше.
– Вы мусульманин?
– Мы интернационалисты, уважаем все нации и их обычаи, – вдруг изрекает Виктор, и я понимаю, что впервые вижу его серьезным.
Василий лежит на одной из могил, окруженной камнями, поэтому мы его не видели. Он накрутил на голову майку и приготовился умирать.
– А мне так хорошо уже было, – томно произносит он.
Приехав на Шушкакуль, мы поспеваем к самому обеду.
После обеда проезжаем еще двадцать километров до балки Шаган. Это болотистая низина, и в ней можно застрять. Мужики везут с собой столб, чтобы обозначить проезд.
Нас выгружают, и мы пешком тащимся через тростник. Виктор разгоняется и сходу форсирует ямищу.
На той стороне мужики вкапывают столб.
От балки едем еще двенадцать километров, – в течение пяти часов! Потому что такыр, который издали кажется зеркально ровным, оказывается кривым и косым. Я напрягаю глаза: там, впереди, как гигантский стол, простерто плато. И чинк, то есть край его, как бы ножом обрезан под девяносто градусов. Определенно: чем ближе мы подбираемся к Устюрту, тем труднее становится дорога.
Мы едем то прямо, то направо, то налево, то вообще назад, и я понимаю, что мы ищем тот самый Ащебулакский подъем. Одно из трех-четырех мест на протяжении двухсот тысяч километров, где можно взобраться на плато. Причем поверху чинки часто имеют нависающий известняковый козырек, что делает их совершенно неприступными.
Наконец, обессиленные, мы встаем прямо перед плато. Как взобраться на него – непонятно. Термометр, вынесенный на капот, показывает пятьдесят градусов.
Впервые мы ограничиваемся консервами и овощами. Никто не пьет.
Назаров с Виктором разложили на капоте карту, о чем-то спорят.
– Чинк Шаграйского плато… Двести семьдесят шестая высота, – различаю я.
Командир смотрит на свой навигатор. Ощущается общая нервозность, и только мы с Булатом сидим в тени ЗИЛа, привалившись спинами к его громадному колесу.
– Не, щас не те муллы пошли, – жалуется он мне, – они покойникам температуру не меряют. Раньше были старательные, те меряли. Обложат тростником голубчика, он и лежит, холодный. А как раньше обрезание делали! Обрежет тя мулла и рану золой присыплет. Кисушкой прикроют, лежишь, кайфуешь. Родственники на тя конфеты сыплют. А теперь что: палата, общий наркоз…
Назаров скомандовал: брать карпешки и ложиться спать под машины. Спать? Скоро солнце сядет, а мы еще и не думали забираться. Командир явно тянет с подъемом.
Может быть, большинству из нас суждено умереть здесь, под чинком, как солдатам армии генерала Перовского в 1839 году, когда он вознамерился покорить Хиву и раз и навсегда покончить с тридцатитысячной армией русских рабов в этом государстве? Ведь именно по Устюрту проходили караванные пути, соединяющие Хиву и Бухару с Оренбургом. Позади верблюдов тащились измученные жаждой русские пленники…
От волнения я не могу заснуть. Остальные дрыхнут. Посмотрите на героев, что хотят жизни! Сон дохнул на них, как мгла пустыни.
Я, кстати говоря, впервые сплю в пустыне на земле. А если меня сейчас укусит блоха, питавшаяся на больном грызуне, как выражался Даулет? А если на меня нападет тарантул апулийский? Мне придется танцевать до упаду, как дервишу, чтобы не умереть. Этот способ спасения был известен еще в средневековье. А если я провалюсь в нору песчанки? Вон их сколько вокруг. Если меня не укусит зараженная чумой блоха, то наверняка укусит каракурт, чья самка часто устраивается в норах грызунов. На начало июня приходится самое большое количество уксусов. Командир возьмет спички из кунга и прижжет мне рану огнем. Я буду кричать, и мой крик будет слышен на десятки пустынных километров…
Выбираюсь из-под машины. Безжизненное плато голубеет под закатными лучами, как аэродром для пришельцев из космоса. Ни одного деревца, ни одного ручейка или речки. Мертвенность места манит. Я беру бинокль и вижу: срез плато как будто расчерчен безукоризненно ровными поперечными красноватыми и голубыми полосами. Слева от Устюрта ровная степь и бесконечный горизонт…
Назаров потягивается. Василий уже обреченно стоит над ним с трехлитровой пластиковой канистрой с желтым квасом. Джинн гол по пояс, синие треники – почему-то зимние – висят на его тощих кленках, из голого торса выпирают ребра и кости плеч. Голова замотана грязной майкой.
– Алга! – командует подполковник.
Мы с командиром забираемся в газик, Вася, Булат, Нилин влезают в кабину к Анатолию, в ЗИЛ.
Поднимаемся в абсолютном молчании. Только машина рычит, как зверь. Первыми взбираемся мы.
И вот мы на Устюрте.
Выходим и смотрим вниз, опять-таки в полном молчании, как ЗИЛ тащит за собой тяжеленный кунг. Он еще далеко, и мы определяем его по столбу пыли, который следует за ним. Вот точка, а вот за ней закрученный винтом столб песка, который именуют степным бесом.
Под ногами у нас пологий чинк, чуть левее – отвесный, напоминающий горную гряду, в тяжелых каменных складках. Он похож на снимки с Марса.
Я опускаюсь на корточки и разглядываю то, что подо мной. А подо мной то, что именуется глинисто-щебнистой пустыней. Красноватая почва суха и густо покрыта камнем. Но камень ли это?.. Он тонкий, в полсантиметра-сантиметр толщиной, коричневый, иногда с загнутыми концами, так что создается ощущение, будто здесь разбили тысячи и тысячи глиняных кувшинов. Я поднимаю один из таких “осколков” и вижу на нем отпечаток листа – значит, некогда этот камень был глиной третичного или четвертичного периода?
Рядом с поднятым мною камнем кустик размером с ладонь и едва различимый – до того он мал – розоватый цветочек. Вероятно, таков и был цветок бессмертия, что искал Гильгамеш. Неприметный, чтобы кто посторонний не сорвал. Герой ходил за ним на край света, в место, похожее на это, как две капли воды.
Дождавшись ЗИЛа, мы садимся в газик и еще час едем куда-то в поисках места для стоянки.
Наконец мы обосновались на краю обрыва. Внизу лежат голые фиолетовые холмы. И ощущение – будто мы при конце мира или при его начале.
Нилин достал из кунга дастарахан, Булат разводит костер под казаном.
Я беру из газика бутылку пива и направляюсь неизвестно куда.
На все четыре стороны и на сотни километров вокруг – только третичная глина да камни – черепки от горшков, которые некогда как будто разбросали с большой высоты. Я шла и дошла до того места, где чинк резко выдавался в пространство. Там я и села. Внизу были те же бесчисленные фиолетовые холмы.
Может, именно здесь шумерские боги лепили из глины человека? В Шумере, как и здесь, была одна глина. На ней писали поэмы, из нее строили дома, изготавливали посуду и зернотерки. У богов под руками тоже была одна глина.
Они лепили и лепили, раз за разом, мешали эту красную глину с солончаками из долины, создавая людей разных цветов кожи, – потом вставляли в глазницы камешки, подобранные тут же, втыкали в головы веточки здешних растений, а потом, недовольные собой, разбивали свои творения вновь и вновь, бросая их вниз, подобно тому как мы в раздражении кидаем посуду об пол.
В моих карманах позвякивали друг о друга тонкие острые камни с неведомыми отпечатками, и мне казалось, что со мной разговаривают те, первые, неудавшиеся, люди, которых забраковали боги.
– Я не думаю, что вы были более кривые или косые, чем мы, – сказала я, обращаясь к черепкам, – просто боги тогда были еще молоды и не уверены в себе. Поэтому первые люди были такие неудачные. Об этом рассказывает шумеро-аккадский эпос.
Они лепили и мешали глину со своей слюной и водами океана, шумевшего под ними. Вот он, внизу.
Устюрт есть не что иное, как дно древнего океана Тетис. Он был здесь пятьдесят миллионов лет назад, а два миллиона лет назад начал высыхать. Тогда связь между Черным и Каспийским морем окончательно прервалась. Первыми из воды показались чинки…
Потом боги решили уничтожить людей и наслали на землю потоп. Потом они опять сидели, как я сейчас, свесив ножки вниз, и чувствовали скуку и свою полную бесполезность. И они сотворили человека опять.
Подошла к своим и спряталась за кунг. Нилин мешал плов в казане, Анатолий курил, а Назаров орал на усталого джинна Василия.
Я выглядывала из-за борта кунга.
Василий оправдывался:
– Я был на берегу. Там ее нет… – канючил он.
“На берегу”… Я знаю, джинн уже существовал в то мифическое правремя – иначе откуда он мог знать, что мы находимся у древнего океана. Конечно, можно предположить, что он окончил два курса библиотечного института.
Изобличила я себя диким хохотом. Командир ответил мне трехэтажной матерщиной.
Вася кинулся ко мне и повис на моих руках. Он что-то бормотал и заикался.
Из своих джинновых шальвар он вынул еще две бутылки пива, и мы опять пошли “на берег”.
На берег древнего океана Тетис. Мне опять казалось, что я древняя богиня, в мире пока еще никого нет, а я слушаю шум прибоя и полоскаю ножки в Тетисе. Думаю, чего бы такое сотворить.
Из состояния грез меня вывел плачущий Вася.
– Понимаешь, я так всю жизнь, – всхлипывал джинн-двоечник. – Подай, принеси. Моя беда в том, что я безотказен. На предыдущей работе я работал за завскладом, уборщиком и грузчиком одновременно. Причем за одну ставку. За три года у меня не было ни одного выходного. Однажды я грузил мороженую рыбу и пропорол палец острым плавником. Прошло несколько дней, стало болеть. Начальник меня к врачу не отпустил. Так мне девочки, продавщицы, вскрывали нарыв маникюрными ножницами.
За нами с Василием послали Виктора.
Он отконвоировал нас в лагерь.
Благодарь, наконец, сменил в магнитоле диск.
– Матерь богов, мы гуляли весь день, под мелким дождем твои мокрые джинсы… комком лежат на полу-у. Так возьмемся скорее за дело!
Назаров завел свою пластинку.
– Я заманил их бумажками по поводу двадцати процентов экологической надбавки. Нам пятнадцать процентов заграничных платят, а двадцать экологических, приаральских, – нет. Хотя Мугаджарский район входит в зону предкризисного состояния и относится к дальнему Приаралью. В ближнем вообще восемьдесят процентов должны платить, – твердил совершенно пьяный, но абсолютно трезвый Назаров. Он всегда помнил свое дело. – И нам эту прибавку с советских времен платили, потому что ее никто не отменял. Но в 2003-м году приезжает, мать его, ревизор и говорит: эти надбавки советские, и вам они не положены. Хотя в казахской армии они остались. У них, кстати, и зарплаты в полтора раза выше наших. Ну вот. Ревизор, правда, уезжая, утешил. Говорит, скоро выйдет закон, по которому нам будут снова выплачивать эти проценты… Васька, квасу!
Ребята развалились на карпешках вокруг казана с пловом. Они выглядели, как детали одного механизма. В Москве такого не встретишь.
Тотчас возник Васька с пыльной пятилитровой пластиковой канистрой. Бок у нее был помят, внутри бултыхалась желтая жидкость.
– Да ты что мне принес?! – возмутился Назаров. – Это ж вода техническая! Видишь, Маш, желтую мутную эмбинскую воду не отличишь от кваса. А воздух? Над нами носятся тонны ядовитой пыли с Арала! Короче, 1 января 2007 года этот 284-й закон вышел, но подзаконных актов к нему до сих пор нет. Поэтому он не действует. Писали в Единую Россию – нас отфутболили в Главную военную прокуратуру. А это же вопрос не прокурорский, это вопрос законодательства. Тогда мы обратились в КПРФ, к Мельникову, он подготовил депутатский запрос. На запрос нам ответили опять цедулей. В ней было написано: если советский закон не отменен, то он действует. Но на территории Российской Федерации…
– Ничего не понимаю! Как это закон может действовать на территории Российской Федерации? – спросила я. – Там, по-моему, нет Приаралья! Или есть?
– Вот именно – нет! – воскликнул Назаров. – Причем мы, граждане России, стоим здесь, в Приаралье, на основании приказа Минобороны! Не пытайся! Все равно ничего не поймешь! Будем ждать появления подзаконных актов. Судиться. Собрали кто сколько может – наняли адвоката в Москве. Ва-аська! Принеси пива!
– Дрыхнет, наверное, – сказал Виктор и пошел в кунг за пивом.
Принес, поставил на дастархан перед мужиками. Вышел из полосы фонаря во мрак, чиркнул спичкой и заалел сигаретой.
– Тут что-то мягкое! – озадаченно сказал Виктор.
Посветил зажигалкой с фонарем китайского производства, какие идут в эмбинских магазинах по двадцать рублей за штуку, и заорал:
– Твою мать! Дай вилку!
Я вытащила вилку из казана с пловом и подала ему.
Все повскакивали, на ходу щелкая фонариками-зажигалками, и побежали к Виктору.
Васька лежал на земле, раскинув руки и открыв пасть. Это на него в темноте наступил Виктор.
– Смотрите! – Виктор держал на вилке желтоватого огромного паука. – Он ему в рот почти залез.
– Ну, Юрьич, мать твою, ты и персонал подбираешь! – захохотал Булат. – Мало того, что он кваса от воды отличить не может – ему еще и рот закрывать вовремя нужно. Дай посмотрю.
Булат взял вилку с пауком, он скукожился на вилке и поджал свои лапки.
– Фаланга, – объявил Булат.
– Фаланга, – подтвердил командир. – Она его укусила?
– Не знаю, – ответил Виктор.
– Если укусила – рот раздует, – сказал Булат. – Но она не ядовита. Хотя… если эта дрянь занесла туда трупный яд, как часто случается, Васька помрет.
– Вот, – вставила я, – не зря он сегодня в могилу ложился и говорил: как тут хорошо!
– Держи его за плечи и открой ему рот, – скомандовал Назаров.
Виктор держал пострадавшего за плечи, чтобы тот не упал. Пукай открывал Ваське рот, а Нилин светил туда двумя китайскими фонариками-зажигалками. Больной только сонно вращал глазами. Булат с командиром осматривали его.
– Сними ему челюсть, а то плохо видно, – скомандовал Булату Назаров.
– Сам и снимай.
Командир медлил, видно было, что ему очень не хочется доставать из Васькиного рта протез.
– Блин! Командир всегда крайний, – наконец сказал Назаров. – Черт бы побрал эту челюсть, потеряем еще. – В прошлом год щуку ловили, а он был, как всегда, в дупель. Потерял ее.
– Кого? – спросила я.
– Челюсть. Хорошо сетями потом выловили. Плохо видно. Посвети…
Командир вынул из кармана спички, чиркнул и сунул спичку в рот Ваське.
– А-а-а! – заорал тот и очнулся.
– Черт с ним! Ничего не вижу. Виктор, неси из аптечки антибиотики. Надо принять превентивные меры на случай заражения трупным ядом. Там амоксициллин, я его как раз на прошлой неделе сам покупал.
Ваське сунули в рот две таблетки, влили кваса.
– Черт меня побери, как он мне надоел, – перекосился Назаров, – вот вечно так с ним. Жена его очень просила взять его на работу, плакала, пришлось взять. Счастлива – избавилась! Она в Кзыл-Орде, он здесь, со мной. Комнаты для него нет, поэтому он уже полгода живет у меня дома.
Впоследствии я имела удовольствие побывать дома у командира. Это было что-то среднее между коммуной 20-х годов и зоопарком. У Назарова жил сын его друга, русский мальчишка, говоривший на казахском лучше, чем на русском, беркут-падальщик, волчица с двумя волчатами и Васька. Почти все время жили какие-то друзья друзей или охотники. Дом – бывший барак, череда комнат вдоль длинного коридора. Назаров всех кормил и поил, не требуя мзды. Причем готовил всегда сам, потому что никто кроме него этого делать не умел. Он же сажал цветы и огород, он же поливал и полол. Конечно, и Вася помогал по хозяйству.
Я спросила тогда у Назарова:
– Они вам хоть платят чего-нибудь?
– Зачем? – изумился он. – Мы одна семья. Живем одним котлом.
– Где фаланга? – спросил Назаров.
Виктор подал вилку с намотанной на ней полуудушенноой тварью. Одна из ее ножек судорожно дергалась.
Командир взял свою кружку с водкой и опустил в нее вилку с фалангой.
Мы по очереди заглядывали в кружку. Фаланга выпустила из себя какую-то жидкость, которая моталась позади нее, как веревка.
– Ага-а, не любишь! – сказал Назаров. – А нам, думаешь, каково каждый божий день водку жрать?
Ваську оттащили в кунг и запихнули в спальник.
Стемнело. В костре играл огонь.
Я уже задремывала, когда кто-то сказал:
– Мы люди прежней закалки. Поэтому мы по-другому служим. У вас в России ведь как служат? Как в Штатах. Восемьнадцать ноль-ноль пропикало – я должен идти домой. Так эти контрабасы у вас в России свои часы и считают. Как можно считать часы в армии – не понимаю!..
– Какие контрабасы? – сквозь сон проговорила я.
– Контрактники… – ответил мне Назаров. – А у нас люди работают, если надо, и днем, и ночью. И в выходные, бывает. Если у меня КАМаз стоит и ждет разгрузки, начальник склада приходит на работу в субботу. А как иначе – ведь государственные денежки капают! Вот старшина. Он и столярничает, и шьет, и готовит. Он и начальник службы горючего, и замначальника котельной, и отчеты для Москвы он же делает. У нас все такие. И пока так будет, мы всегда победим. Но командиров, которые имеют установку на такое воспитание личного состава, изгоняют из армии. Есть постановление: командир не может быть старше сорока пяти лет. Потому что мой возраст – передаточное звено принципов армейской службы из Советской армии в Российскую. Армия намеренно освобождается от офицеров, служивших до девяносто первого.
Командир выплеснул из кружки фалангу.
– Я ведь мог миллион раз уволиться в те годы, когда зарплату месяцами не платили. Армия обезлюдела. Кто свое дело открыл, кто спился. Остались самые преданные. Но нас убирают. Я и уволился в девяносто девятом, когда расфомировывали полигон. Мне генерал говорит: тебе где квартиру предоставляют – в Саратове? Пойдешь служить в Татищевскую девизию, замначальником коммунального отдела? Да не вопрос, отвечаю. А через месяц тот же генерал мне говорит: кто такой Назаров? Я такого не знаю. Едрен батон! Я уволился. Ну возил оборудование на Хромтаусский рудник, зарабатывал неплохо. Но чего-то не хватало. А потом как-то приехал на Киргизку за раками с друганом. Там все свои – Брониславович с бывшим замполитом нашей части. Раков наловили, выпили. Шуртаков говорит – мне заменяться надо, ехать на вышестоящую должность в Капьяр. Пойдешь на мое место? Я отвечаю: я командник, куда мне замполитом! Он говорит: а зампотыла пойдешь? Пойду, говорю. Получается, с девяносто третьего я здесь, с небольшим перерывом. А теперь эту часть сворачивают.
Оказывается, мы с командиром вдвоем. Все остальные ушли спать в кунг.
– Ты понимаешь… я хочу… – Назаров мялся. – Я хочу поставить памятник части. Здесь, на Устюрте. Поможешь?
Я запрокинула голову: над нами висела Большая Медведица, под нами лежало дно древнего океана. По-моему, хорошее место для памятника.
Вот он – Гильгамеш. Приехал сюда за бессмертием.
– Из черного гранита, с именами всех, кто здесь служил. Он у гостиницы стоит, ты видела. Такая черная стела, а рядом ракета торчит, как будто сейчас в небо уйдет. Понимаешь, как только дадут свисток – здесь камня на камне не оставят, хорошо, если эта плита на могилу хорошему человеку ляжет, а так – ведь выбросят хулиганы, разобьют. Вот как нашу мемориальную доску хотели разбить. Памятник генералу Улучко. Если б не он, полигон еще раньше бы сдулся: это он притащил сюда Росвооружение. Подраться тогда пришлось за эту мемориальную доску с местным хулиганьем… По-моему, это хорошая идея – именно здесь, а? Кто потащит сюда бульдозер, лом, да? Здесь памятник не тронут. Я тут приготовил… Нужно выбрать. Поможешь?
Назаров вынул из кармана куртки записную книжку.
– Вот это, что ли, – засмущался он. – “Достойный трудится для своего народа”. Абай. Хорошо, а? Или это: Сырбай Мауленов. “Так пусть, как горизонт, вперед зовут и манят нас походы”.
– Алга! – отозвалась я.
– Чего? – не понял подполковник.
Он поднялся и пошел к дальнему выступу чинка, который резко выдвигался вперед, в бескрайнюю степь. Туда, где я воображала себя матерью человечества. Встал, задумался. Я едва различала фигуру Назарова на самом краю обрыва. Наверно, здесь и будет стоять памятник российской части 92936. Эта круча так похожа на те, где обычно ставят маяки. В сущности, этот памятник и есть маяк.
И даже если памятник все-таки сломают или увезут отсюда, если будут разобраны на кирпичи построенные нами города, вырублены посаженные нами парки, – в этой полупустыне все равно останутся колеи от наших танков и “Тунгусок”. Травы здесь почти нет, так что следы от скатов продержатся еще несколько столетий.
∙