Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2009
В моем “Улиссе” – то есть в книге из моей домашней библиотеки (если быть точным, это трехтомник Джойса 1994 года издания) – страницы желтые, выцветшие, что создает дополнительные препоны для восприятия и без того сложного текста. Бумагу в 90-е годы типографии старались подсунуть плохенькую, подешевле, краску не докладывали, в результате за пятнадцать прошедших лет произошло то, что произошло. Для того чтобы будущие поколения семьи смогли осилить знаменитый роман, придется приобретать новое издание.
Но вот какое дело – уж очень жалко старое!
Если не судить по бумаге и краске, сделано-то оно с любовью. Ну кто сегодня издаст трехтомник Джойса, с оригинальными иллюстрациями, с обширными комментариями? Затрудняюсь сказать. А ведь кому-то это было надо в то непростое, мягко говоря, время, когда цены скакали, жизнь была далеко не безоблачная и не сытая, и “черный вторник” следовал сразу за “черным понедельником”… И больше того, этот кто-то рассчитывал Джойса выгодно продать, иначе бы не выпустил его баснословным тиражом!
Разошлись ли тогда эти 50 тысяч? Да наверняка! И именно в 94-м.
Потому что так велика была потребность в тексте.
Пока я не взял в руки этот белый томик Джойса, меня все время мучила загадка: почему театр Фоменко поставил “Улисса” вот сейчас, в 2009-м? Что, мы так любим великого ирландца и вообще всех ирландцев? Ничего подобного. Что, Дублин 1904-го так похож на сегодняшнюю Москву? Да вообще ничего общего. Что, знаменитый театр решил осваивать все великие и сложные романы по очереди? Да чушь, конечно. Дело в другом. Как и в середине девяностых, когда эти героические издатели решили “сделать коммерцию” на изощренном Джойсе, так и сейчас, когда шестичасовой спектакль по абсолютно бессюжетному “Улиссу” собирает полный зал душным июльским вечером и никто не уходит (ну, верней, почти никто), причина все та же: потребность в тексте.
Невероятная потребность в тексте.
Долговечность “Улисса” обусловлена тем, что Джойс написал мегатекст: то есть роман настолько изощренный, сложный, хитроумный, настолько масштабный, закрученный, зашифрованный, настолько бескомпромиссный в этой своей масштабности, настолько не делающий поблажек читателю, что в этом-то и есть его сила, а не слабость. Нам всегда нужен эталон. Нам всегда нужен текст, который воплотил бы в себе все достоинства и пороки литературного текста как такового, романа как такового. Когда я говорю “нам” – я имею в виду, конечно, такую довольно абстрактную категорию, как читающее человечество, но не только. Если говорить о России, то и тогда, когда “Улисс” был впервые у нас нормально издан, и сейчас, когда он впервые был поставлен на московской сцене, огромная тяга к сложному и классическому тексту объясняется одним словом: надоело. Надоели простые объяснения. Примитивные мотивы. Отсутствие интеллекта вокруг. Тупая окружающая среда.
В 1994-м это было связано с аллергией на все советское, истерически-моральное, патриотическое, казенное, сегодня, в 2009-м, – с аллергией на все рыночное, популярное, истерически-аморальное, массовое, безмозглое и опять же патриотическое. Да, причины разные, но реакция схожая – уйти, погрузиться в сладостное переживание масштабного текста, никак не связанного с сегодняшней действительностью. Защититься. Закрыться. В каком-то смысле – спрятаться. Но не для того, чтобы спрятать голову в песок, а чтобы голову эту прочистить, продуть, сделать вновь адекватной и боеспособной.
От человека девяностых требовался такой подвиг: купить Джойса – при голодном-то подчас пайке – поставить на полку, не полениться и прочесть.
Сегодня требуется: купить билеты в театр, пойти, просидеть шесть часов, не сломаться и постараться понять.
Разная степень интеллектуального усилия, согласитесь. Но, тем не менее, и тогда и сейчас от читателя-зрителя требуется некое зерно протеста, зерно эскапизма: вот все будут так, а я эдак, все будут двигаться в эту сторону, а я в ту, я отдельно, не с ними, я – другой.
Вот это “я другой”, собственно говоря, и есть начало уникального метода писателя. При этом описал в романе Джойс людей самых что ни на есть “простых”, до банальности, до пошлости, людей с улицы, найдя при этом в них невероятные глубины. Как это у него получилось – загадка. Вероятно, одна из разгадок в том, что в его тексте, в котором всегда присутствует масса красок, полутонов, определений, смыслов, никогда нет даже миллиметра лишь для одного смысла и для одной краски – морального осуждения. Для приговора.
Для Джойса нет “чужих”, для него нет врагов, нет антиподов, нет плохих людей, бесов (как есть они для Достоевского и Толстого), для него нет людей, недостойных внимательного, пристального описания, вглядывания, изучения, понимания.
Молли Блум, в совершенно чудесном исполнении Полины Кутеповой, говорит в “Улиссе” вещи, абсолютно недопустимые для женщины 1904 года, говорит вроде бы про себя, но ведь это слышит весь мир, говорит откровенно и страстно, и в этой женской исповеди, иногда карикатурно-безобразной, иногда трагической, иногда глубокой и волнующей, нет никаких моральных границ, нет вообще никаких границ, нет берегов, пределов, как в природе, как в космосе.
Да, люди у Джойса могут быть и смешными, и странными, но они не могут быть уродливыми, пошлыми, одномерными, плоскими, безобразными.
Джойс (и это второй священный завет, который вынес я из спектакля) заново открыл человечеству поэзию обыденной, “скучной”, ежедневной жизни. Звенят трамваи, кричат торговцы, орут случайные пьяницы, орет над ухом сама жизнь, и вот этот шум, эта суета, эти крики, этот вой и гам – все для слабовидящего Джойса музыка, все оркестр. Герои Джойса беспрестанно жалуются, стонут, плачут от этой безнадежной обыденности, но каждый их жест, каждый их возглас для автора упоителен. Для него-то этой скуки не существует, он ощущает лишь ее исполинское величие.
Их десятки, даже сотни – пройдохи, простофили, пьяницы, мужланы, адвокаты, профессора, редакторы, прожженные шлюхи, пышнотелые девицы, наивные дамочки, завсегдатаи кабаков, – и каждое их слово важно, каждый поступок уникален. И глупо искать в этом обилии лиц и ситуаций какие-то полюса, координаты, вехи, моральную геометрию, логические построения, законы – их нет. Добро не побеждает Зло, потому что в любом персонаже их поровну. Никто никого не побеждает, все просто живут, долго, даже бесконечно.
Для того чтобы показать все это на сцене, театру пришлось немало потрудиться. Евгений Каменькович, режиссер и автор инсценировки, из тысячи с лишним страниц текста выбрал лишь несколько коротких отрывков. То есть из всего, что написал Джойс в “Улиссе”, мы слышим и видим какую-то крохотную часть, даже не фрагменты, а кусочки, мгновения, блики. А ощущение – как от полновесного прочитанного произведения. Для этого попавшие на сцену страницы надо было показать как-то очень вкусно, очень насыщенно, ярко, и пусть не всегда удалось избежать излишней театральщины, но задача решена. Джойс здесь именно такой, какой он есть – бесконечно живой, пульсирующий, многоликий, летящий, поток сознания, короче говоря.
Это случилось, как мне кажется, именно потому, что в потоке выделено (поймано, как рыба) самое главное – грозное, принципиальное отсутствие моральных, идеологических, религиозных, политических границ, рамок, линий, конструкций. Отсутствие принципов – это здесь и есть главный принцип.
И в этом смысле театр, безусловно, попал в самую точку.
Мир, в котором живет современный человек, просто не приемлет подобных ходов. Он весь погружен в политику, в ее кровавую страстность. Он беспрерывно требует выбора: с кем ты, наш ты или не наш, за Карпова или за Каспарова, за белых или за красных, за Россию с Крымом или за Крым в составе Украины, за либеральную экономику или за традиционные ценности национального характера, за национальный характер или за мир без границ, за глобализацию или за национализацию и так далее, и так далее.
И дело не только в политике. Для того чтобы справиться с этим жизненным потоком, который Джойс так сладостно и нежно описывал, для того чтобы не быть им смытым, нужно твердо знать: каково твое место в общем строю, кто твои друзья, как ты ко всему относишься.
Ужасно, но это так!
Джойс воспринимал эти бесконечные тяжбы массового сознания с юмором, превращал споры патриотов и моралистов в легкую пыль, в туман, в воздух.
Но увы. Мы-то и впрямь вынуждены выбирать. Мы-то так не можем.
В свое время “Улисс” был запрещен в Ирландии. Еще бы. Это вполне можно понять.
Дорогие дублинцы в тексте романа беспрерывно пьют вместо того, чтоб работать, оскорбляют друг друга, говорят грубости и пошлости, женщины рассуждают и даже мечтают о сексе (о ужас!), мужчины ведут себя просто непристойно; и в довершение всего самый смешной персонаж романа – ирландский патриот, который в кабаке долго и с упоением перечисляет достоинства своей страны, а потом с таким же упоением ругает евреев.
Современники не знали еще, что Джойс на века создал подлинный ирландский шедевр, торговый бренд, символ своей страны, прославил и воплотил ее для будущего.
Обыденная скука и поэзия жизни оказалась для Джойса важнее и полнее, чем то, что делают с человеком его страна, его эпоха, мировые войны и политические дебаты, сенсации, новости и мода.
Возможен ли такой подход сейчас, в информационную эру?
Можем ли мы сегодня прочистить нашу голову настолько, используя в том числе и этот прекрасный, бесконечный текст, чтобы погрузиться в обыденность жизни?
В ее сладостную скуку?
Не знаю.
…Театр Фоменко лишь недавно обрел новое прекрасное здание, соответствующее своему статусу, в двух шагах от старого: оно ступенями спускается прямо к Москве-реке, так что летом можно близко увидеть воду.
Вода зеленая, она зацвела. Здесь давно уже нет судоходства, плавают утки и шевелится речная трава. Тут же, над головами зрителей театра, возвышается архитектурная конструкция Делового центра, жуткие остовы, мерцающее в небесах стекло, гигантские циклопы напоминают о том, что скоро и они тоже станут ежедневной и скучной реальностью.
Я часто с ужасом думал о том, что же будет, если квартиры в них не купят и офисы не арендуют, если эти безразмерные сооружения станут пустовать и разрушаться?
Но, выйдя на балкон театра, я лишь смотрел на плывущих уток и на колышущиеся в воде водоросли. Текст вылечил меня от страха. Текст заработал в моей голове как лекарство.
∙