О поэзии Евгения Бунимовича, Елены Фанайловой и Олега Хлебникова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2009
Евгений Бунимович, или “…с этим и предстанет перед высшим…”
Написанные в последние годы стихотворения Евгения Бунимовича способны удивить всякого, кто уже много лет (или десятков лет) знает и ценит его поэзию.
полторы натуры мрамор бронза
ощущал предутреннюю горечь
устранял немедикаментозно
бунимович был такой евгений
хрен с горы синайской в поле чистом
не любил писать стихотворений
да и получалось неказисто
с этим и появится на страшном
с этим и предстанет перед высшим
буни говорите мович как же
был такой да весь куда-то вышел
Что за оказия, что за коллизия? Откуда эта ирония, подлинна ли она? Мы ведь помним, что Бунимович – из тех стихотворцев, которые еще в восьмидесятые годы внесли новое и свежее содержание в поэзию. Евгений Бунимович – один из основателей легендарного клуба “Поэзия”, под сень которого сошлись все почувствовавшие долгожданный ветер перемен, а также и те, кто просто любил читать и слушать стихи. Этот поэтический круг очерчивал резкую границу между суррогатом застойной свободы и свободой, самими поэтами над собою признанной.
Время было иное – “интерьерное”, “кухонное”, полное неясных надежд. Евгений Бунимович написал о своих сверстниках хрестоматийные и, пожалуй, пророческие строки:
рождены,
в шестидесятых –
влюблены,
в семидесятых –
болтуны,
в восьмидесятых –
не нужны.
Ах, дранг нах остен,
дранг нах остен,
хотят ли русские войны,
не мы ли будем в девяностых
отчизны верные сыны…
(“Поколение”)
Он любит многоточия в конце строк и стихотворений. Кажется, стихи можно запросто продолжить, приписать еще что-то свое. Мне, например, одна из строк всегда вспоминалась в таком виде:
Ах, дранг нах остен
патер ностер…
Стихотворение открыто всем ветрам, в нем слышатся интонация лермонтовской “Думы” и “сороковые, роковые…” Давида Самойлова. В стихах Еременко, Иртеньева, безвременно ушедшей Нины Искренко центонные переклички имели две вполне четко различимые смысловые доминанты. Во-первых, подмигивание “своим” – тем, кто и в года глухие читал не Грибачева, а Мандельштама и мог с полулета опознать классическое “и вчерашнее солнце на черных носилках несут” в свеженаписанном стихотворении Александра Еременко, упомянутое в чуть преобразованном виде, сдобренное отсутствовавшей у Мандельштама иронией:
…и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал…
Во-вторых, расчет был не только на читателя-собрата, прошедшего школу самиздатского чтения, но и просто – на читателя “подготовленного”, легко ловящего не одни лишь редкостные мандельштамовские цитаты, но перифразы Баратынского, Фета, Блока.
Стихи тогдашние нынче читаются совсем по-иному. Советские семидесятые миновали, и хотя наступивший рассвет далеко не для всех открыл безбрежные горизонты, но необходимость нонконформистской твердости и тотальной иронии в стихах как будто бы отпала, исчезла и нужда в подмигивании посвященным между строк, в рубленом цитировании полузапрещенных строф. Уже не только написан Вертер, но и Мандельштам издан. Многое в поэзии той поры видится иначе. Для кого-то из авторов исчезновение жесткого сопротивления материала оказалось роковым: стихи иссякли.
У поэзии Евгения Бунимовича иная судьба. В его строках со временем лишь яснее проявилась их изначальная неброская, но веская сущность. Уже самые ранние его стихи запоминались не только обширной эрудицией, но и – ей вопреки – несколько даже нарочитой скромностью дара и негромкостью голоса. Монолитна и постоянна у Бунимовича тема сравнения самого себя с неким неодушевленным предметом, продуктом конвейерного городского производства:
Я – москвич…
Обидно, что не ЗИЛ…
…Я простой московский чебурек…
…Стою – завернут в целлофан с ценою на боку…
Москва в этих цитатах присутствует не случайно. Для Бунимовича почти экстремальная частота упоминания первопрестольной обратно пропорциональна обычному пафосному тону рассказа о городе, в чьем имени так много слилось-отозвалось. Рискну предположить, что “москва” для Бунимовича – имя нарицательное, это его естественное и единственно возможное место пребывания – как “комната”, “улица”, “дом”. Город – непреложная среда обитания героя Бунимовича: ни тебе сельского кладбища, ни кремнистого пути, ни даже сонного ручья. Его герой всегда упоминает о “москве” как будто бы вскользь, на ходу: он занят другим, у него всегда дел по горло.
Здесь мы подходим к еще одному отличию от нонконформистской поэзии восьмидесятых. Человек в стихах Бунимовича не ждет гордо и непоколебимо либеральной погоды у берегов Патриаршего пруда, не провозглашает многозначительное “ужо!” слепым небесам либо каменным истуканам и тиранам. Он просто – работает, например, преподает математику в школе:
Падают доски, идет общешкольный ремонт…
Небо с разбивкой на два варианта…
В кровеносных сосудах давление красных чернил…
О минимализме Бунимовича писалось неоднократно, но вот – его (минимализма) жизненный контекст. Сочиняется герою нашего поэта как бы между прочим, поэзия всегда вставлена в оправу иных житейских занятий.
Итак, “лирический герой” Бунимовича – некто горожанин до мозга костей, изо дня в день добывающий хлеб насущный в поте лица своего, считающий себя самого продуктом повседневного городского кровообращения, на ходу делающий мгновенные зарисовки в свой устный альбом. Что еще? Еще налицо легкая усталость, иногда даже тяжелое утомление, неизбежно соседствующие с разночинным полуподневольным трудолюбием. И – важнейшая вещь! – здесь же наготове спасительная ирония и самоирония, заведомое недоверие к любому пророческому тону да и вообще ко всему “высокому”.
Из мягкой самоиронии усталого горожанина труженика извлекаема исходная эмоция практически любого стихотворения Евгения Бунимовича. Он – по призванию своему и по судьбе – поэт-гражданин, которому в лучших вещах удается быть просто поэтом. Движение Бунимовича по направлению к афоризму неизбежно вытекает из его приверженности к минимализму, равно как и из ироничной социальности, причем афористичность его с годами только нарастает. Вот, например, одна из совсем недавних миниатюр:
как поплывет на белом пароходе
позднее пел на белом пароходе
как счастлив был в подземном переходе
(“Сurriculum vitae”, 2008)
Вот где тропинка к той странной на первый взгляд интонации, которая так бросилась в глаза в стихотворении “…был такой евгений бунимович…”!
У каждого поэта своя судьба, почти неизбежно связанная с превратностями времен, которые, как сказано – “не выбирают”. Нередко случается, что в жизни автора стихов какой-то непродолжительный момент оказывается кульминационным, вершинным, а далее следует равнинное и размеренное стихописание, а то и крутой склон, ведущий к забвению, – вспомним путь талантливого Владимира Бенедиктова после феерического для него 1836 года, когда он почти затмил собою самого Пушкина.
Возможен иной вариант жизни и судьбы, с несколькими пиками-подъемами, с обретением второго, третьего дыхания; в этом случае обычно имеет место смена регистра, новые ноты и интонации – примеры известны: от Афанасия Фета до Инны Лиснянской. Обретая созвучность новой эпохе, поэт нередко начинает писать в несколько иной манере, случаи монолитной верности единым художественным принципам можно пересчитать по пальцам. Да это и немудрено: шестидесятнический энтузиазм, сумрачная стойкость семидесятых, ироничное упоение свободой времен перестройки – все эти реалии нашей истории вроде бы требуют разных средств художественного освоения. Бунимович – один из немногих поэтов, сумевших на долгие годы сохранить потенциал однажды найденных художественных принципов. Принципы эти, как сказано, ставят поэзию как таковую в позицию неброской, косвенной зависимости от повседневной нелегкой трудовой жизни рядового горожанина. Именно по этой причине поэту удается сохранить первозданную свежесть голоса.
Елена Фанайлова, или “Не отделяй меня от всех…”
– Послушайте, а ведь Елена Фанайлова – бывший воронежский врач – уже совсем другой поэт, не тот, которого вы знали – любили или терпеть не могли. И разговор о ее стихах надо бы сегодня начинать совсем с других цитат:
Чрез этот печальный треск
На лампу, направленную в углу
На жителя этих мест,
Лети же, психея, едва дыша,
Крылышки сожига,
Лапки мохнатые не сложа,
Моя дорогая парша.
Смотрите, какая усложненная, прихотливая фраза – и никакой тебе “истории”, никакого рассказа о чем-то на самом деле случившемся, нуждающемся в жестком и прямом комментарии. Здесь если что и произошло, то в сознании поэта, причем сам он (она) еще только старается разобраться в себе, нащупывает собственное отношение к былому, попросту говоря – не знает себя…
– Не стану спорить, однако все равно думаю, что говорить о стихах Фанайловой необходимо иначе, опираясь на привычные цитаты:
…Они опять за свой Афганистан
И в Грозном розы черные с кулак
На площади, когда они в каре
Построились, чтоб сделаться пюре.
Когда они присягу отдавать,
Тогда она давать к нему летит,
Как новая Изольда и Тристан
(Особое вниманье всем постам)…
Это всё были у Фанайловой по большей части подслушанные истории, предельно прозрачные и привычно безысходные, что-то вроде сумбурной песни безногого десантника у входа в метро – и всегда с выходом далеко за пределы описанной житейской ситуации. Вот и процитированное только что стихотворение заканчивается:
Теперь любовникам по сорока,
Сказать точнее, мужу и жене.
Ребенку десять, поздно для совка.
Их шрамы отвечают за себя.
Другой такой страны мне не найти.
Здесь главное – в последней строке, даже не маскирующейся под простой повтор набившего оскомину штампа (я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек). Это его – штампа – саркастический перевертыш, даже слово ремейк тут не к месту. Вот какими интонациями Фанайлова запомнилась в середине девяностых, когда в стране мало того что обнаружились в одночасье секс, мафия, рэкет, наркомания и проституция, – но и ложь советских времен дошла до точки кипения: постарели и подрастеряли силы герои исполнения интернационального долга, бойцы многочисленных ограниченных воинских контингентов, воевавших на разных концах земли за неведомые светлые идеалы.
Это стихи черных лет России, на время забывшей про все победы и отрады, не помнившей даже про день Бородина.
– Все так, однако в России теперь не черные, а серые дни, нестерпимая боль примелькалась, как страшные кадры кинохроники, невозможно кричать непрерывно, надрывно, не модулируя крик, не отыскивая новые возможности его – крика – эстетического освоения и нового оформления.
– Позвольте, но Елена Фанайлова остается сама собою, видящей в жизни прежде всего страдание, умеющей заглянуть в душу униженным и оскорбленным, озлобившимся и равнодушным. Вот она, прежняя Фанайлова, в стихотворении “Лена и люди”:
Продавщица ночного магазина
В котором я часто покупаю еду и напитки…
– Да что вы! Это Фанайлова совсем новая, непривычная, хотя “персонаж” тот же – продавщица, простецкая, наверняка хлебнувшая лиха. Но текст про другое совсем, Лена из магазина, узнав, что ее покупательница вроде как “поэт”, просит книжку на прочтенье и получает, и потом –
Говорит, ну, прочитала я вашу книжку.
Ничего не понятно.
Слишком много имен и фамилий, которых никто не знает.
Такое чувство, что вы пишете
Для узкого круга. Для компании. Для тусовки.
Кто эти люди, кто эти люди, Елена?
Тут поэт выходит за рамки собственной поэтики, пытается встать на место читателя, увидеть свои стихи как бы со стороны, причем глазами тех, о ком и для кого они вроде бы и написаны. Разочарование оказывается горьким, закрывает целую страницу творчества, открывает новые горизонты, обусловливает уход поэта в себя, о чем уже и говорилось: меньше историй об обездоленных, больше раздумий о себе. Помните знаменитую “Элегию” Некрасова 1871 года? В любой советской школе был вывешен плакат с казенной цитатой из этой этапной вещи:
Я лиру посвятил народу своему…
А вот следующую строку мало кто помнил и помнит:
Быть может, я умру неведомый ему…
Страшное открытие: некрасовские призывы к народной свободе слышит всё вокруг, вся природа, все, кроме… самого народа:
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся… Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта,
Увы! не внемлет он – и не дает ответа…
И у Фанайловой в нашем стихотворении происходит почти то же самое. Елена-поэт невольно начинает перед Еленой-продавщицей оправдываться:
Лена, говорю, поверьте, я не специально.
Я не хочу, чтобы было непонятно.
Просто так само получается.
Она смотрит на меня с сочувствием
Говорит: понимаю.
– Но в книге “Русская версия” – тот же протестный общественный темперамент, туда даже статьи и интервью включены…
– В том-то и дело, что в книгу вошли и поэзия, и журналистская проза Фанайловой. Никто не собирается ставить под сомнение ее человеческую и, простите, гражданскую позицию! Но в этой книжке общественный пафос и поэтическое высказывание разведены в стороны, как боксеры после нокдауна, потому и размещены в разных разделах книги.
– Чуть раньше было упомянуто “серое время”; что это означает? Что поэзия Фанайловой вся без остатка – дитя страшных лет России? И вообще серое – это хорошо или плохо? И если плохо, значит, время стихов Фанайловой не прошло…
– Серое время – штука непростая. Это в былые времена Елена Фанайлова подкожным чутьем угадывала: вот это худо, страшно! Дальше оставалось только ткнуть в это страшное пальцем, описать со всею возможной любовью-ненавистью. Теперь все изменилось. Прямое и бескомпромиссное протестное высказывание меняет свой смысл, и не только потому, что его не слышат прямые адресаты. Эти призывы больше не имеют никакого шанса приблизить желанное (некрасовское) “времечко”, когда останутся позади страх и трепет, насытятся алчущие и т.д. Компромиссы приходят в разных обличиях, но суть у них одна – государственная проекция оппозиционных взглядов. Что эффективнее – бескомпромиссный эспээс с его полупроцентным электоратом или созданное сверху “Правое дело”? Это еще большой вопрос, поживем – увидим! На литературном поле происходит буквально то же самое. В пандан голосам былых борцов за соцсправедливость создается “Гражданский литературный форум” – по-тихому так, в начале лета. Голоса нонконформистов по-прежнему слышны, но на фоне очередного хорошо темперированного проекта власти голоса эти звучат совсем по-иному! Их обладатели немедленно оказываются в нише лузеров и маргиналов, не реальное дело делающих, а лишь самовыражающихся, исторгающих бесплодные сарказмы и инвективы.
– Но есть ведь и попытки культивировать в литературе “новую социальность” независимо от государственнических схем!
– И эти попытки безнадежно устарели, они сводятся к воспроизведению в сотый раз борьбы праведных рокеров и брутальных гопников, как это было еще в конце восьмидесятых. Центр притяжения задан – это проекция протеста, вычерченная по госзаказным лекалам, к этому центру неизбежно пристанут все, кто не просто обличает, но желает добиться толку.
– И что, неужели Елена Фанайлова?..
– Нет, не знаю, никто пока не знает! Слишком высокий градус искренности и слитности поэта и стиха был ею задан полтора десятилетия назад. В новой книге восьмого года (“Черные костюмы”) налицо все признаки борений с призраками серого времени:
Ребенок плачет в доме
Фратерните, эгалитэ
Какие короли
Ныне
Эти лозунги устарели
– Так, выходит, поэтому
Товарищи на меня орут.
Говорят: здесь тебе не Бейрут,
Не Оклахома.
Выходи, а то будет по-плохому.
Здесь еще хуже.
– Ну конечно! Самозабвенные протесты покрыты пылью, превратились в мелкие комплексы, больше не ведут ни к какому результату. Но не желает Елена Фанайлова “выходить”, как в детской игре, когда так неохота признавать, что тебя настигли и осалили. Не по ней мир гламурных “черных костюмов”, мир госзаказов и (по)литтехнологий. Говорила ведь ночной продавщице-тезке: я не специально. … Просто так само получается. У нее еще получится, точно, – получится…
Олег Хлебников, или “…такая русская привычка”
Олег Хлебников пишет и публикует стихи, по его собственным словам, “столько лет, сколько Пушкин прожил”, – вот и объемистый том “Инстинкт сохранения” в минувшем году вышел в свет с подзаголовком “Собрание стихов”. Здесь под одной обложкой объединены девять сборников, последний из которых напечатан впервые. Если прочесть подряд стихи Хлебникова разных лет, то выяснится одно очевидное обстоятельство. В полном корпусе лирики поэта нет никаких следов борьбы стилей и направлений в отечественной поэзии. Здесь не отразились многие противостояния, занимавшие умы писателей и читателей в эти самые четыре десятилетия: битвы “тихой” лирики и “громкой” поэзии, споры сторонников авангарда и традиционной поэтики, стилистические выпады адептов и оппонентов вышедшего из берегов в конце восьмидесятых концептуализма, различия во взглядах “московских” и “петербургских” поэтов, борения сторонников рифмованного стиха и непримиримых верлибристов… Хлебников все эти годы пишет как дышит, откликаясь зарифмованными строками на происходящее в стране и в душе, не задумываясь о формах, направлениях и поэтических манифестах.
Кому-то это может показаться скучным, кому-то несовременным, впрочем, и сам поэт понимает, что его манера обращения со стихом в двухтысячные годы довольно проблематична, если не сказать анахронична. В знаменательном стихотворении “Ответное письмо. 18 лет спустя”, адресованном Давиду Самойлову, “старшему другу”, Хлебников пишет:
нынче тут не чтут поэтов,
некому стишок прочесть.
Ни в Отечестве пророков,
Ни у разных-прочих шведов…
Хорошо, хоть водка есть.
Здесь важна полуироническая отсылка к всепоглощающей иронии Георгия Иванова, некогда тоже оказавшегося в мире, мягко говоря, невнимательном к русской поэзии:
…Трубочка есть. Водочка есть,
Всем в кабаке одинакова честь!
Однако продолжение хлебниковского послания к Давиду Самойлову свободно от сетований и сожалений: как бы собака ни лаяла – караван идет, контора пишет, то есть сочинитель строчит себе тихо на заветной скрижали:
все работаю в газетке, –
значит к водке есть жратва
и в излюбленной тетрадке
незаполненные клетки –
будет, где держать слова.
Отношение к словам остается серьезным, вопреки сменившемуся столетью на дворе. Буду писать стихи наперекор всему – это почти манифест. А вот в другом стихотворении из того же цикла “Разговор с поэтами”, обращенном к Александру Еременко, дан иной вариант поведения поэта в непоэтическую эпоху:
Он живет как поэт – он не пишет стихов,
Только странные строчки припоминает…
И это тоже честно: не писать стихов не потому, что пропал голос, но в силу глухоты города и мира к поэтическому высказыванию. Из двух вариантов творческого поведения Олег Хлебников выбирает первый и главный для себя: сочинять стихи невзирая на волны перемен, споры о стиле, писать так, словно бы с русской поэзией в последние двадцать лет ничего не случилось, как если бы не накрыли ее волны стадионной популярности, не иссушил потом отлив андерграундной камерности, если бы, если бы…
А вот коли все эти “если бы” на время забыть, то и окажется, что есть такой поэт Олег Хлебников, “внимательно всматривающийся в современность”, отдающий дань памяти прошлозаветному переделкинскому литературному быту (“староновогодняя поэма” “Улица Павленко”), вроде бы и подшучивающий над всем этим отыгравшим свое блюзом, но по-прежнему стоящий на литературном посту зоркого наблюдателя жизни, произносителя о ней и о себе непоколебимых приговоров. В этих зарифмованных суждениях много обаяния, честности, много, скажем, так называемой праволиберальной бескомпромиссности.
что на рынке торговал,
привередничать ни шанса
не давал –
сам подробно помнил вкусы
и пристрастия мои,
а по осени арбузы
мне для дома и семьи
выбирал всегда умело,
так что корочка скрипела,
а под нею, а под ней
мякотью упругой, спелой
был избранник всех красней…
В общем, за арбуз за сладкий
и за Тофика того
не забуду вас, ребятки,
подпалившие палатки
две фанерные его,
ваши жалкие теракты,
хоровое улюлю
с дирижером… Значит, так вы?..
Продавайте свои тыквы –
не куплю!
Герой лирики Хлебникова максимально приближен к ее предполагаемому читателю: понимающему все с полуслова, равно не терпящему фальши и стилистических изысков, желающему, чтобы все было понятно, все на русском языке. Одного очень часто не хватает – ощущения, что мысль и эмоция рождаются, как и подобает, непосредственно в процессе написания (либо прочтения) стихотворений. Чем “правильнее” и очевиднее эквивалентная стихотворению мысль, тем больше сомнений в необходимости стихотворения как такового в роли посредника пишущим и читающим:
“Карабкались по жизни скудной”, —
сказала бабка, знать не зная,
что говорит стихами. Чудно
котомочка ее чудная
цветами пахла… В тамбур этот,
пропахший майскими цветами,
входили мы и, зная метод,
врывалось время – не ветрами,
а духотой, как будто нету
весны, а лишь земля вспотела…
Старуха за свою Победу
разжиться бабками хотела.
И вот в Москву девятым мая
везла цветочки с огорода.
А ягодки, кусты ломая,
сорвут внучата обормоты…
Звенели бабкины медали.
Стучалась в небо электричка.
А я в окно глядел – на дали –
такая русская привычка.
Иногда балладность, сюжетность, формульная определенность стиха настолько перевешивают стих как таковой, что впору задуматься о судьбах подлунного мира:
Соблазнила она и меня,
поначалу любовь обещала,
но другие пришли времена –
как старуха, до лжи обнищала.
Осторожность, осмотрительность Хлебникову свойственны только в одном случае – когда его герой рассуждает о себе: не перегнуть бы палку, не переборщить бы с откровениями, не ступить на запретную территорию молчаливого размышления про себя и для себя. Наоборот, в разговоре на темы (прошу прощения) социальные Хлебников бескопромиссен и даже порою неумерен. Свойство – по нынешним временам тотального самообнажения – редкое и ценное.
Библиография.
Бунимович Евгений Абрамович
2000
Стихотворения // Арион, 2000, №1.
Естественный отбор / Е. Бунимович. – М.: Владом, 2000. – 192 с.
2006
Исходящие // Знамя, 2006, №6.
Ежедневник / Е. Бунимович. – М.: Объединенное гуманитарное издательство, 2006. – 288 с. – (Твердый переплет).
2007
Моленбек. Палимпсест // Октябрь, 2007, №7.
2009
…И другие официальные лица // Знамя, 2009, №3.
Фанайлова Елена Николаевна
2000
С особым цинизмом // Знамя, 2000, №1.
С особым цинизмом / Е. Фанайлова. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – 140 с. – (Премия Андрея Белого).
2001
Звезды русской провинции: Стихи участников II Московского международного фестиваля поэтов // Уральская новь, 2001, №11.
2002
Они опять за свой Афганистан // Знамя, 2002, №1.
Трансильвания беспокоит / Е. Фанайлова. – М.: Объединенное гуманитарное издательство, 2002. – 64 с.
2003
“Они стоят с Аркашей словно два бомжа…” // Критическая масса, 2003, №3.
“…Они опять за свой Афганистан…” // Новое литературное обозрение, 2003, №62.
2004
Жития святых в пересказах родных и товарищей // Знамя, 2004, №6.
Русская версия // Знамя, 2004, №11.
Подруга пидора // Зеркало, 2004, №24.
2005
“Старый Кузмин несгибаемый…” // Критическая масса, 2005, №3-4.
Цикл Альбертины // Зеркало, 2005, №25.
Русская версия / Е. Фанайлова. – М.: Запасный выход, 2005. – 144 с.
2006
Лесной царь // Знамя, 2006, №2.
2007
Русский мир // Знамя, 2007, №5.
2008
Балтийский дневник // Знамя, 2008, №7.
Лена и люди // Новое литературное обозрение, 2008, №91.
Черные костюмы / Е. Фанайлова. – М.: Новое издательство, 2008. – 96 с. – (Новая серия).
Хлебников Олег Никитьевич
2000
Море, которое не переплывет никто // Новый мир, 2000, №7.
2002
Осенний е-mail бича // Новый мир, 2002, №6.
2003
Стихи для Ерёмы // Знамя, 2003, №8.
2004
Лесенка // Новый мир, 2004, №11.
2005
Пятиконечный знак // Новый мир, 2005, №11.
Памятник: Поэма с героем // Континент, 2005, №126.
2007
Под часами // Новый мир, 2007, №8.
…такая русская привычка // Дружба народов, 2007, №12.
2008
Инстинкт сохранения / О. Хлебников. – М.: Зебра Е; Новая газета, 2008. – 480 с.
∙
Справочный материал подготовлен А. Крючковой.