Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2009
Философы снова в моде. Не то чтобы все вдруг возлюбили мудрость, но после долгого ледникового периода равнодушия к философии ртутный столбик, похоже, пополз вверх. Философы осваивают медийное пространство: появились философские «живые журналы», новые философские центры…
Откуда такой интерес к самой неинтересной (вспомним гегелевское «серым по серому») профессии? Изменилось ли что-то сегодня в этой самой неизменной и консервативной области, в царстве самой постоянной и странной любви (филии) к мудрости? Что такое философ сегодня – то же, что и двадцать, сто, триста лет назад? Как трансформировалась с крушением идеологических систем и глобальной маркетизацией общества фигура философа? Кто он – ученый, vir doctus, чье место на философской кафедре? Или идеолог, «политик» в первоначальном античном понимании этого термина – как знаток и исследователь искусства управления? Или кто-то еще?
Философ как философ
Если дать самое элементарное определение того, что есть философ, получится такая вот немудрящая тавтология: «Философ – это тот, кто занимается философией». И обратно: «Философия – это то, чем занимаются философы».
Отчасти такое определение допустимо, поскольку философия в отличие от прочих видов «умной» деятельности самодостаточна. Например, наука и искусство нуждаются в инструментах: измерительных, писчих, музыкальных… Религия и политика – в ритуале. А философия нуждается лишь в одном – в философе.
Философ, конечно, может преподавать, писать и проповедовать – но от этого он не становится больше или меньше философом. В отличие от любого другого таланта философский талант над-индивидуален. Чем бы ни занимался его носитель – литературой, политикой, бизнесом или даже «профессиональной философией», – этот странный дар тихо и властно заявит о своем присутствии.
В Древней Греции понятие философ возникло значительно раньше понятия философии (как и маг – раньше магии). И должна была появиться целая плеяда философов, чтобы понятие философии утвердилось как то, что объединяет всю эту пеструю компанию. На излете античности в своем «Учебнике платоновской философии» Альбин узаконил обратную этимологию: «Имя философ происходит от философии, как музыкант от музыки». А позже, с усилением научной специализации, этот этимологический перевертыш превратился в дефинитивный.
Строго говоря, занимаются философией не философы, а дилетанты. Именно они являются основными читателями философских текстов. Что же касается самих философов, то они совершают время от времени некие акты – речевые, письменные, экзистенциальные, по которым узнают и отличают друг друга, какое бы пространство-время их не разделяло. Установленная в результате такого узнавания связь и найденная симпатическая общность и есть философия.
Учебник же философии (от Альбина до наших дней) для философа – не более чем телефонный справочник: он облегчает поиск себе подобных, но не гарантирует установление той связи, которой и служит философия.
Кафедры добродетели
А как же философские факультеты, готовящие философов? Как же право «проверять истинность всех учений», на которое они, по Канту, имеют основание претендовать?
Уже в начале XIX века Шеллинг сомневался в необходимости философского факультета. «Такого факультета нет и быть не может, и вот совершенно простое доказательство: то, что является всем (т.е. философия. – Е.А.), именно поэтому не может быть ничем в особенности, а также потому, что философия – это свободное объединение (Verein)»[1]. Позже философские факультеты под именем «кафедр добродетели» (Lehrstüle der Tugend) были зло высмеяны в «Заратустре» Ницше. Однако философия еще не изгнана из университетов – так не принято выписывать из хороших клиник тяжело больных пациентов. Философские факультеты безвредны – следовательно, необходимы.
Думаю, философии вообще нельзя научить. Философами не рождаются – в лучшем случае ими умирают. Философия – ремесло старости. Даже Платон полагал, что обучать философии – а не просто ведению диалектической беседы – стоит не раньше пятидесяти. В университеты в таком возрасте, как известно, не принимают. И одна из целей философии – кроме постижения истины – это избавление от страха перед старостью за счет непрерывнокультивируемого старения. (Так религия избавляет от страха смерти – путем ее постоянного внутреннего переживания). Научить этому невозможно; можно лишь научить понимать документы, протоколы этого мыслительного опыта – философские тексты.
Этому и должны учить философские факультеты – пониманию философского высказывания как предельно сложного и герметичного текста.
Что касается меня самого как человека, лет двадцать назад случайно связавшего жизнь с философией, хотя и оформившего затем эти отношения «свидетельством о браке» в виде кандидатского диплома, то на философском факультете я получил скорее анти-философское образование. Говорю это не в претензию преподавателям – многим из них я благодарен. Да и марксизмом нас пичкали уже в почти гомеопатических дозах: на дворе шумел конец восьмидесятых, и этот шум просачивался даже сквозь стены факультета.
Однако именно пониманию нас тогда не учили. Учили: высшей математике, физике, биологии и началам генетики, теории относительности, политэкономии, психологии, физиологии высшей нервной деятельности, основам государства и права… «Много должны знать философы», как шутил Гераклит. Правда, он уточнил: «многознание уму не научает». Но нас и не собирались обучать – ни уму, ни философии. И дело не только в марксистском богословии, истматах и диаматах. Антифилософским по своей сути был и наименее «марксоидный» из философских предметов – история философии, которой я тогда увлекся. Именно она довершала дело убийства философии, которое совершали два «мата» и половодье нефилософских дисциплин. «История философии» была тем, что в Древней Греции называли «доксографией», коллекционированием мнений-докс. «Платон сказал…» «Кант сказал…» «А Маркс на это сказал…» В лучшем случае читался небольшой отрывок из философского текста, но обычно все происходило как в анекдоте: «Не люблю Битлз!» – «А ты слушал?» – «Да, мне Вася напел…» Такими «напевами» – из Платона, Фомы Аквинского, Гегеля – все и ограничивалось.
В этом, конечно, можно винить догматический характер преподавания философии, нацеленный не на умение понять – то есть встроить себя – в текст, взглянуть на него изнутри, а, напротив, на умение «встроить» любое мнение-доксу во всеобъемлющий каркас супер-доксы. Внимательное филологическое чтение философского текста ведет к выявлению в нем новых и новых смыслов. Но такое богатое смыслами понимание как раз и затруднительно встроить в каркас диалектической триады. Отсутствие филологии среди вороха нефилософских наук, которые нам скармливали в виде силосной добавки к «научному материализму», было не случайным, как и изучение только одного из европейских языков. Знание иностранного языка было нужно не для понимания текстов западных философов, а лишь для того, чтобы, прочитав их «свободно со словарем», критиковать «с позиций»… Хотя, повторюсь – дело не только в идеологии; на наших глазах из предметов стремительно выветривалась идеологичность, но они оставались – и остаются – все теми же гробами для мысли. А философский факультет в целом – ее более или менее благоустроенным некрополем.
Конечно, нельзя сказать, чтобы философия была совершенно чужда университетской науке. Философия, что бы ни говорили анти-сциентисты, научна; она использует данные различных наук, рационально-логический метод аргументации, наконец – саму научную инфраструктуру (тех же университетов, академий). Философия научна в большей степени, чем религиозна или политична, – даже используя в своих целях религиозные или политические институты, она все же продолжает держаться ближе к «республике ученых». В те времена, когда социальный престиж науки становится необычайно высоким, философия даже сама стремится к тому, чтобы ее считали наукой.
И все же философия лишена трех основных параметров науки – трех «П»: полезности, проверяемости, переводимости. В отличие от науки, служащей – особенно в прикладной своей ипостаси – техническому прогрессу и материальному облегчению жизни, философия в высшей степени бесполезна. Философия непроверяема – не верифицируема и не фальсифицируема, что уже не раз справедливо отмечалось, но из чего делались самые несправедливые для философии выводы. Наконец, философский текст в отличие от научного зависит от языка, на котором создан; как заметил еще Гегель, философский текст в строгом смысле – непереводим.
Сегодня альянс с наукой не столь почетен – сама наука, как это ни парадоксально, все более вытесняется технологией. А «технологичность жизни, – по замечанию Умберто Эко, – нисколько не эквивалентна научности. Она тождественна, если угодно, магичности… Магия означает веру, будто можно перескочить с причины на результат, опустив промежуточный процесс… Магия – это когда не показывают длинную цепь следствий и причин и в особенности когда не пытаются проверить эту цепь методом повторяемых экспериментов»[2].
Возможно, в сумерках этого «нового магизма» уже не философия должна быть заинтересована в альянсе с наукой, а наука – в союзе с философией. Причем последняя должна выступать не в виде идеологического каркаса или методологического «довеска», но – как автономное поле рефлексии и критики, на котором бы выявлялись и развеивались современные «идолы рынка».
Я б в философы пошел…
Но для этого нужна качественно иная система философского образования. Нынешняя, традиционная, все больше дает сбой. Во Франции уже в девяностые годы студентов-философов (магистрантов), изучавших философию, было почти в пять раз меньше, чем студентов-историков, в четыре раза меньше, чем психологов или филологов (причем речь идет только о предмете «современная филология», куда не входят классические и иностранные языки). Относительно высоким количество студентов-философов остается в Германии (21 418 в 2001 году), хотя и оно все же в два раза меньше числа студентов-историков и в пять – студентов-программистов. В США этот процесс начался еще раньше – по данным Национального фонда гуманитарных наук (National Endowment for Humanities) за 1988 год, при впечатляющем росте – на 88 процентов – в американских университетах с конца 1960-х числа присвоенных бакалаврских степеней, количество степеней по философии, напротив, сократилось более чем втрое. Впрочем, в Новом Свете с его прагматично ориентированной культурой философия никогда не занимала того места, что в Европе; так что де-философизацию европейских университетов можно рассматривать и как результат их постепенной американизации.
В российских да и в других постсоветских вузах число студентов-философов тоже сильно поубавилось. Сказались и падение престижа профессии (прежде с философского факультета начинались многие партийные карьеры), и коммерциализация высшего образования, и конкуренция со стороны более удачливых и рыночно востребованных предметов (психологии, социологии – не говоря о юриспруденции). Вот характерное высказывание, помещенное на одном из студенческих сайтов: «Философия представляется опухолью в мозгу “идеального” человека современности – специалиста-бизнесмена. … Философы бегают из аудитории в аудиторию, говорят о развитии способности мышления и пытаются убедить в значимости своей деятельности специалистов-бизнесменов. И будут бегать еще долго, пока число выпускников философских факультетов не приравняется к нулю».
Помню, как в годы моего студенчества преподаватели философии заискивали перед студентами-естественниками, убеждая, что философия – тоже наука и ее изучение даже очень полезно (чем?) для математиков, биологов, географов… Сегодня тем же трогательным образом философия пытается доказать свою полезность обществу рынка – словно забыв, что именно рынок, начиная со времен Сократа (главным обвинителем которого был преуспевающий торговец кожами Анит) был наиболее враждебной философии стихией. И остается таковым и сегодня – когда «в контексте современного общества массовой культуры и массового потребления … модные философские имена и философские школы, по сути, превращаются в товарные бренды» (Д. Шушарин)[3].
Или вот, в статье под красноречивым заголовком: «Мыслю – следовательно, зарабатываю», опубликованной в «Гардиан», жизнерадостно сообщается, что «выпускники философских факультетов, ранее считавшиеся потенциальными безработными, все больше пользуются спросом у работодателей». Приводится даже обнадеживающая статистика: в 2005-2006 годах в сфере бизнеса и финансов трудилось на 76 процентов больше обладателей философских дипломов, чем в 2002-2003-м. И если в 2001 году только 5,3 процента выпускников в течение первых шести месяцев после окончания философских факультетов находили работу в сфере маркетинга и рекламы, то в 2006 году – уже 7,3 процента. «Получение степени по философии тренирует мозг и позволяет ее обладателям предлагать консалтинговым фирмам те навыки, которые требуются этим фирмам и которые находят спрос у клиентов», радуются эксперты… В общем, так и хочется перефразировать Маркса: если раньше философы лишь различным образом объясняли мир, то теперь дело заключается в том, чтобы подстроиться под него.
Собственно, эта радужная картина союза философской кафедры с прилавком была еще в начале 90-х нарисована американским философом Ричардом Рорти в статье «Философия и будущее»[4]. Рорти советовал коллегам-философам брать за образец не мудрецов, а… юристов и инженеров! «Современные философы, подобно инженерам и юристам, сначала должны выяснить, что нужно их клиентам».
(В скобках замечу, что мне-то самому не стоит бросать камень в философию, «блудящую» с рынком. Ибо «сам не без греха», что последние лет восемь – после ухода из университета, а затем получения второго, юридического, образования – не принадлежу ни к одному философскому учреждению, почти не участвую в философских конференциях… Более того: шесть лет назад долго и безуспешно искал работу, пока один приятель – «специалист по рекрутингу» – не глянул профессиональным взглядом в мое резюме и не предложил «кандидата философских наук» убрать. А то долго еще мыкаться будешь, добавил он. Совету я последовал и работу вскоре нашел.)
Профессии, как и глаголы, есть «совершенного вида», и их большинство: летчик, врач, музыкант, экономист, лингвист. В этих профессиях можно совершенствоваться, можно потерять квалификацию, но даже потеря предполагает именно наличие этой устойчивой «профессиональной квалификации» – невозможно потерять то, чего нет. Однако есть и профессии «несовершенно вида», профессии континуальные, которым присуще – по крайней мере, в наше время – что-то неустойчивое, связанное скорее с занятием или с психологическим типом, нежели с квалификацией. Например, предприниматель, политик, военный, поэт. Эти профессии требуют постоянного подтверждения. И философия – вероятно, предельный тип профессии «несовершенного вида». С одной стороны, философия значительно больше «забирает» человека, наполняет собой его жизнь (это, возможно, объясняет отсутствие у большинства философов разных увлечений и хобби). С другой стороны, философ постоянно находится в состоянии, которое Гегель определил как «решение» Абсолютного Духа – после этапа чистого становления – «отпустить себя в инобытие», поскольку без этого этапа его полное самопознание невозможно. Отдаленные от философии науки, занятия и профессии, иные сферы, включая и сферу рынка – все это оказывается ее инобытием – разумеется, если все это «включено» в философскую рефлексию, в непрерывное мерцание вопросов и сомнений.
«Пока в государстве не будут править философы…»
Пожалуй, есть лишь одна сфера, где философия наиболее плотно прилегает к другой, нефилософской. Я имею в виду сферу политики, о которой можно говорить даже не как об инобытии, а как о со-бытиифилософии, бытии совместном, даже когда оно мучительно.
Я имею в виду сферу политики.
Для меня это началось, опять же, с университета: философский факультет считался идеологическим, «за идеологию» добавляли тридцать процентов к стипендии. Понятно, что от такого «диктата» идеологии мы менее всего стремились освободиться. Хотя затем эти «тридцать сребреников» почти полностью съело инфляцией, а остатки смыло развалом Союза…
Если же серьезно, то «спайка» философии с политикой не ограничивалась ни идеологической инвестированностью «той» философии, от которых в годы моего студенчества несло даже не нафталином, а формалином; ни – сегодня – во время очередного собирания идеологических камней – новым всплеском философского интереса к политике, будь то блестящие лекции Александра Пятигорского[5] или слегка сумбурный Круглый стол в «Центре политической философии»[6].
Политическое бытие – вероятно, наиболее абсурдный вид бытия. Причем попытка смысло-наполнить, а то и «согреть» его религией не снимает этот изначальный, первородный абсурд политической сферы. Напротив, религия, служа для политики чем-то вроде донора символов и ритуалов, придает этому абсурду только пугающую эстетическую завершенность. И лишь философия, с ее способностью видеть все целостно и проективно, с «заскоком» в будущее, способна придать политике некий смысл. Причем для этого ей не обязательно становиться идеологией – то есть уплощаться в одномерный и съедобный «блинчик». Достаточно просто держать политическую сферу в луче неослабевающей рефлексии – и не отворачиваться от со-участия в политике, без которого любая рефлексия грешит умозрительностью.
В этом нет ничего зазорного. Философ столь же причастен сфере власти, как и сфере науки. Философ может править – хотя бы потому, что он не может быть управляемым, так как невозможно управлять человеком, чья профессия – мысли. При этом философ – врожденный оппозиционер; сама философия может существовать лишь в условиях относительной демократии и – как критика этой демократии. Ибо как только демократия исчезает, философов либо топят в нужниках, либо сплавляют на пароходах. При демократии могут уничтожить одного философа (например, Сократа) – при тирании их уничтожают сотнями; при демократии даже раб может стать философом, как Теофраст, – при тирании любой философ может быть продан в рабство, как Платон. Степень демократии, требуемая для философского дыхания, может быть минимальной – хотя бы на уровне страха власти перед народом. Народ, не умеющий заставить власть бояться себя, не может рассчитывать на появление в своей среде философа.
Но, с другой стороны, подобно Гераклитову огню, философия обречена на критику демократии. Философов-демократов единицы. Часто – по недоразумению – демократами считают философов, критиковавших теократию, абсолютизм или тоталитаризм. Увы, среди этих критиков вряд ли наберется десяток действительно серьезных философов, да и причиной критики, как правило, является иное. Любой недемократический строй, унижая и даже уничтожая философов, содержит некий неизбывный соблазн обетования наверху пирамиды власти. Власть ждет философа как советника правителя, наместника правителя или даже самого правителя.
Поэтому до сих пор подлинная философия рождалась и расцветала только в неопределенных промежутках между тиранией и демократией. Тирану философ опасен, демосу – смешон; и лишь в золотой середине между ними возможно возникновение философии.
При демократии же философу остается быть только «советником студента» – университетским профессором. Вместо универсума – университет; невеселая перспектива…
В уже упомянутой статье «Философия и будущее» (в которой философам рекомендовалось брать за образец юристов и инженеров) Рорти попытался все же найти применение философу в демократическом обществе – он должен производить «ясный образ особого космополитического человеческого будущего: образ всепланетной демократии». Лично я ничего против будущей всепланетной демократии не имею, но думаю, что как раз в осмыслении будущего философ не должен уподобляться юристу или инженеру. Поскольку к юристам и инженерам еще больше применим упрек, который Рорти адресует философам – в попытке создать «мир, в котором ничего никогда не менялось бы». Это как раз не философский, а юридический или инженерный мир: и юрист, и инженер рассматривают закон (правовой или природный) как нечто подлежащее не изменению, но применению. Не только будущее, но и настоящее и прошедшее для них – лишь сфера применения законов с пренебрежительно малой степенью погрешности.
И именно эту контролируемую природными и юридическими законами вечность, в котором завтра – это просто технически улучшенное сегодня, философ ставит под сомнение. Собственно, с этого сомнения и начинается философия. Законы, создаваемые философом, – это законы его неуверенности, принципы недоверчивости к инженерно-правовому производству будущего. Метафизика – это не просто вывод или постскриптум к физике, не завершающие аккорды, но напротив, неожиданное (три тысячи лет – неожиданное) обнаружение конца законопослушной реальности – физической или социальной. Метафизика начинается с метонимии физики. Философ остро воспринимает временность, текучесть бытия, поэтому ему не интересны те комфортабельные ходули, на которых инженерный и правовой («демократический») разум пытается подняться над морем временности. Да, философ тоже открывает законы. Но лишь для того, чтобы они были оспорены – а не применены – следующим философом…
Философ как клоун
Что остается сегодня философу, если он не востребован ни рынком, ни политикой?
Проблема эта не нова – еще в античности были и философы, занимавшиеся интеллектуальным обслуживанием «рынка» – их называли софистами; были и те, кто шел во власть – здесь преобладали платоники и стоики. Наконец, были и те, кто облачался в причудливый наряд и бродил по городам, отвергая и власть, и рынок.
Это были клоуны истины, насмешники-киники.
Фигура философа-клоуна неожиданно возникла в современной литературе – причем в виде главного героя (редкий случай, поскольку профессия философа не пользуется любовью у литераторов).
Платон из «Повести о Платоне» Питера Акройда – тезка великого философа, живущий в 3700 г. н.э. в неком замкнутом (смахивающем на платоновский «мир идей») обществе на месте современного Лондона. Он стремится восстановить прошлое по сохранившимся фрагментам, ведет тайный диалог со своей душой, выступает иногда перед горожанами. «Задумываться о прошлом так крепко, как я, не принято», – жалуется Платон своей Душе. «Это считается неуместным. Однако люди посещают мои выступления и слушают вежливо». «Или смеются», добавляет Душа. Платон соглашается: «Меня радует этот смех. Я – их клоун. Я защищаю их от сомнений в себе»[7].
Словно вторит ему другой философ – герой романа Малькольма Бредбери, «всемирно известный» философ Криминале (немного от Лукача и Адорно, немного от Фуко). «Занятие философа он назвал “мышлением с историей”. Это значило, что философия сама в действительности является “формой иронии” – одно из наиболее известных его замечаний. Став свидетельницей краха, она уничтожила и самое себя. Она не утверждает, будто правда – это то, что соответствует действительности. Она допускает, что от времени и от судьбы нельзя уйти… Он считал, что философия есть непременно путаница, историческая дезориентация и нравственный сумбур». Сам Криминале в конце романа изрекает: «Философ – это просто клоун мысли. Он обязан представляться мудрым, ему назначена такая роль. Каждая эпоха, каждая идея требует, чтобы он дал доступный пониманию портрет реальности»[8].
Неужели это все, что остается сегодня философу – если он не связан ни с университетом, ни политикой, ни с рынком – быть «клоуном мысли», профессиональным ироником?
Что касается клоуна – то ничего зазорного в этом не вижу: называл же себя святой Франциск «клоуном Божьим»; почему бы философу не считать себя «клоуном Логоса»? А что касается иронии, то стоит, как мне кажется, различать, как минимум, три разновидности философской иронии.
Есть аттрактивная ирония – юмор, который присущ философии, как и любой другой интеллектуальной деятельности. Цель иронии-юмора – привлечение внимания и пояснение через пример; чаще всего она встречается в «малых» философских жанрах – афоризмах, лекциях, эссе. Философский юмор позволяет отделить философское от не-философского или псевдо-философского, высмеивая последние.
Деструктивная ирония – сатира – в отличие от юмора не привлекает внимание, но направляет его; не поясняет, но аргументирует – сильнее любого «серьезного» аргумента, она незаменима в философских диспутах и полемиках.
Наконец, рефлексивная ирония – самоирония. Она направлена не вне философии в целом (юмор) или вне собственной философии (сатира), но, напротив, внутрь того и другого. Хотя такая ирония и позволяет философу проверить прочность собственных положений. Но чаще самоирония, имитируя самокритику, используется для защиты от критики. Эта разновидность особенно характерна для философии постмодернизма. Особенность рефлексивной иронии – ее коммуникативная закрытость, обращенность на себя, самодостаточность. В отличие от юмора она не забавна, а от сатиры – не опасна. И еще, в отличие от обычной философской рефлексии, самоирония не интересуется истиной. Поскольку мудрость и истину легче всего превратить в банальность, а банальность легче всего высмеять, то истина в философской самоиронии – это то, что смешнее всего. Поэтому в этом случае философия действительно предстает лишь формой иронии, а не ирония – инструментом философии.
Однако, хотим мы того или нет, философия – это опыт серьезного разговора, в котором, что уже следует из его имени, речь идет о любви (филии) и мудрости (софии). Ни над тем, ни над другим в хорошем обществе не насмехаются. Напротив, им самим позволено смеяться даже над самым хорошим обществом, поскольку мудрость иронична, а любовь, как и юность, смешлива. Но философ – вот еще одно его определение – это тот, кто умеет вовремя перестать смешить и смеяться. Даже в клоунском гриме.
Итак, что же означает сегодняшняя мода на философию? Политический заказ? Веяние рынка? Вхождение философа в медийное пространство на правах «эксперта» или «клоуна мысли»? Или «возвращение на круги своя», к ситуации 80-х, когда в интересе к философии сходились самые различные слои: интеллигенция видела в ней боэцианское «утешение», номенклатура – один из трех нераздельных и неслиянных источников и составных частей, а сами «профессиональные философы» и студенты философских факультетов… Впрочем, сказать одним предложением, что думало это племя, бывшее таким же пестрым и разнородным, как и всегда, вряд ли возможно.
Сегодня философ в какой-то мере должен соединять в себе все перечисленные выше «лики».
Он – и ученый, и не только в силу того, что относится к научному сообществу и читает специальную литературу, но и в силу того, что создает то поле рефлексии и критической мысли, без которого наука, с одной стороны, закоснела бы в цеховом догматизме, а с другой – растворилась в техницистской «магии».
Он – и политик, в той мере, в какой осуществляет рефлексию политики, в какой смысло-наполняет бессмыслие власти и промысливает будущее.
Он, наконец, может быть и клоуном, ироником – если эта ирония не замыкается только на деструктивной самоиронии, если служит любви к мудрости…
Поскольку главным в философе остается именно эта любовь – филия – к мудрости. В отличие от любви-эроса как страстного, но до конца неутолимого влечения противоположных начал друг к другу любовь-филия есть вновь и вновь обретаемое совпадение близкого и родственного. Так полагал Эмпедокл, и у нас нет серьезных оснований не доверять ему. Иными словами, философия – это не просто «любовь к мудрости», это самое «любовь-мудрость», гармоничное и взаимное единство; а философ – не только «любящий мудрость», но и возлюбленный ее. Этим он отличается от софоса-умудренного и от софиста-мудрящего; философ ничем не умудрен и не перед кем не мудрит. Его любовь мудрости – это та точка единства с ней, в которую он будет постоянно возвращаться из множественности разных мнений о разном – доксе. Мудрость-софия есть усмотрение единого в том множестве, обретение некой предустановленной гармонии и предначертанного синтеза. Следовательно, филия и софия – это лишь различные имена единства, а философия оказывается наукой, искусством или опытом (как кому больше нравится) такого единства. А философ – сегодня, как и всегда, – его «полномочным представителем», скрепляющим собой, своей напряженной мыслью это соединение любви и мудрости. Если, конечно, он и вправду – философ…
∙