Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2009
Бесо ХВЕДЕЛИДЗЕ
Родился в 1972 году в Тбилиси. Окончил факультет журналистики Тбилисского государственного университета. Работает редактором телеканала “Рустави” и военного телеканала “Сакартвело”. Сотрудник журнала “Литературная палитра”. Автор десяти книг, лауреат литературной премии за лучшую книгу – “Саба”, неоднократный лауреат национальных литературных конкурсов.
Тринадцатое пятно
рассказ
–Баба Лина! Баба Ли-ина! Мурмана отымели!..
Гио сломя голову бежал в деревню.
День клонился к вечеру. Шел дождь, шел, не переставая, как будто кто-то там наверху не закрыл кран. Позванивая колокольчиками и степенно ступая по покрывавшей дорогу жидкой грязи, возвращались с пастбища Мурман, Нодар, Элисо, Эльза, Лина, Бычок, Зорро, Коля, Увалень и другие коровы, принадлежавшие жителям деревни. Вода размыла нарисованные у них на боках чернилами имена хозяев, и поэтому темная жижа под их копытами приобретала местами фиолетовый оттенок.
Каждая из коров была наделена белоснежным левым боком, тогда как на правом – располагались тринадцать черных пятен одинаковой формы и величины. Это и являлось признаком их редкой породы, величали же их – коровами Пятницкого. Говорили, что давным-давно их пятнистую праматерь завез сюда некто купец Пятницкий, и с тех пор местные крестьяне разводили исключительно ее потомство.
Внешне коровы почти не отличались друг от друга, почему и придумал деревенский художник – он же ветеринар – Мурман написать на них сбоку разведенными растительным маслом чернилами имена хозяев. Но каждый раз в непогоду его работу смывал дождь, и ему приходилось потеть заново.
В тот вечер коров, оповестивших деревню о своем возвращении, и их личного врача и живописца ожидал привычный ритуал.
“Нодар. 8 лет. Мать – Надежда. Отец – Карп. Удой – 22 л. Глаза – цвета кофе “Пеле”. Рога – спиральные. Пятен – 13. Вес – 395 кг. Хозяин – Нодар Двалишвили”, – читал вслух в своих истрепанных ветеринарных записях Мурман, присев на треногий стул и положив их на худые колени: там у него была отмечена каждая корова.
– Я же осматривал ее накануне: лихорадит. Нужно впрыснуть биомицин. – Он посмотрел на Гио – соседского мальчика. – Малец, сбегаешь к Лие за шприцем?
– Да, я мигом! – вскочил Гио.
– Только не принеси опять швейную иглу! Или – нет, постой, я тоже пойду: надо купить чернил… – Мурман неторопливо поднялся и набросил плащ.
У Лии были светлые волосы, она все еще была не замужем, держала на окраине деревни небольшую лавку и торговала чем придется: начиная с обычных пищевых продуктов и лекарств, кончая сельскохозяйственными орудиями и самыми разными предметами домашнего обихода.
Мурман был влюблен в Лию с детства, но из-за робкого характера до сих пор не решался прямо сказать ей о своих чувствах. Раз в неделю он заходил в лавку, чтобы купить стержни с чернильной пастой или лекарство для коров. Лию же раздражала его затянувшаяся нерешительность, и поэтому каждый раз их встреча получалась напряженной.
Все вокруг были едины в том, что Мурман и Лия просто созданы друг для друга и что кто-то из них двоих – в конце концов! – должен сделать первый шаг. С другой стороны, и сама Лия, и ее односельчане считали, что – как мужчина – инициативу должен проявить Мурман, но при виде любимой женщины он лишь краснел до ушей и прятал глаза.
– Сорок стержней, если можно…
– Сорок? – глядя исподлобья, Лия отсчитывала стержни.
– И еще масло… подсолнечное…
– Так… Что-нибудь еще?
– Да нет… вроде бы ничего… больше… – Мурман как всегда готов был провалиться сквозь землю. Лия сердито бросала стержни и шумно ставила на прилавок бутылку с подсолнечным маслом.
Это началось в один из дождливых вечеров, когда Мурман пошел в хлев посмотреть – как там его корова. Насквозь промокшая, она теперь уныло пережевывала жвачку в своем стойле; имя хозяина на ее левом боку смыло в очередной раз.
Мурман был в хорошем настроении и что-то про себя напевал. Он выдавил в жестяную банку чернильную пасту из купленных накануне у Лии стержней и стал разводить ее подсолнечным маслом. Помешивая кистью и одновременно оглядывая корову со всех сторон, Мурман стал машинально пересчитывать черные пятна у нее на боку.
“Раз, два, три…”
Мыслями Мурман давно уже был на кухне, представляя, как, закончив возиться с коровой, он испечет кукурузные лепешки…
“четыре, пять, шесть…”
…и надо было еще прокипятить молоко…
“семь, восемь, девять…”
…а как он любил запить свежеиспеченную кукурузную лепешку горячим молоком! Так он завтракал, так он и ужинал…
“десять, одиннадцать, двенадцать…”
Мурман вдруг застыл на месте: тринадцатого пятна не было. Не поверив своим глазам и схватившись за голову, он пересчитал пятна еще раз, но их число не менялось. Он приложил мозолистую ладонь к горевшему лбу и бессильно опустился на стул.
Весь вечер пересчитывал Мурман пятна на боках у соседских коров, восстанавливая чернильной краской имена их хозяев, но лишь у его коровы недоставало тринадцатого пятна.
– А может, она уже старая, твоя Мурман, вот пятно и исчезло? – высказал неуверенно свое предположение Гио.
– Глупости!..
– Дядя Мурман, ты же видел жирафов в зоопарке… Разве у них к старости не седеют пятна?
– Да какая старость у шестилетней коровы!..
Потрясенный происшедшим Мурман в ту ночь видел странные сны: он был птицей и пролетал над большим зеленым лугом, где паслось стадо коров; сразу разглядев среди них свою Мурман и в какой то момент оказавшись прямо над ней, он поднатужился и уронил изрядное количество белого помета, который, со свистом полетев вниз, упал ей прямо на тринадцатое пятно, мгновенно окрасив его в белый цвет…
Мурман проснулся в холодном поту. Уже наступило утро; из хлева доносилось мирное мычание. Он наскоро оделся, налил воды в ведро и пошел к корове.
Долго тер Мурман коровий бок мокрой губкой, но все напрасно – пятно не возвращалось. Очень злой, в очередной раз насчитав двенадцать пятен, он громко выругался.
Мурман уже три дня ничего не ел и бродил, как тень, по грязным деревенским переулкам; исчезнувшее пятно не выходило у него из головы.
– Дядя Мурман, а сколько молока дает твоя Мурман? – спрашивал мальчик.
– Двадцать литров.
– Четырью пять?
– Все-то у тебя наоборот, дурачок.
– Ну назови еще какое-нибудь число, пожалуйста!
– Какое число? Семьдесят семь.
– Знаю! Семью одиннадцать!
– Силен, силен!..
– Дядя Мурман, а, дядя Мурман!
– Вот пристал…
– А почему у всех коров в нашей деревне по тринадцать пятен?
– Понятия не имею.
– А ты пишешь на них имена для того, чтобы они узнавали друг друга, да?
– Нет, это не для них, а для хозяев – чтобы могли разобрать, которая кому принадлежит.
Каждый вечер Мурман и Гио вместе осматривали правый бок у вернувшейся с пастбища коровы, но пятен на нем неизменно оставалось двенадцать. И каждый вечер – с чувством досады – Мурман продолжал заниматься своими обычными делами: доил корову, заквашивал молоко для сыра и уже потом брался за кисть.
– Какие буквы красивые! – восклицал Гио.
– Это Arial Bold.
– Ариел что? Болт?
– Отстань от меня, малец!..
Когда к концу четвертого дня, снова пересчитав пятна у коровы, Мурман обнаружил, что их – как и раньше – тринадцать, его чуть не хватил удар, и он слег с высокой температурой.
До самого утра Мурман бредил и звал Лию, а Гио со своей бабушкой ухаживали за ним, смачивая в холодной воде полотенце и прикладывая его ко лбу больного. Они даже вынуждены были попросить Лию открыть лавку посреди ночи, чтобы купить жаропонижающее. Приняв его, Мурман наконец заснул.
Его разбудил звон колокольчиков: стадо лениво проходило мимо окон. Лежа и потягиваясь, Мурман вдруг заметил стоявшего у изголовья Гио, на шее у которого висел его военный бинокль. От неожиданности ветеринар сел в постели и, нахмурив брови, пристально посмотрел на мальчика.
– Зачем он тебе? – спросил он, указывая на бинокль.
Гио, не ответив, повернул бинокль обратной стороной и, взглянув через него на Мурмана, рассмеялся:
– Какой ты маленький!
– На вопрос ответишь?
– Пойду за ними на пастбище, – с важным видом произнес мальчуган и посмотрел в окно.
– Для чего?
– Следить за твоей Мурман!
– Ты сегодня пятна считал?
– Опять тринадцать.
– Опять?! Что за наваждение?..
Гио и правда пошел за коровами, но по другой дороге, чтобы они его не заметили. Он обошел с южной стороны луг, на котором паслось стадо, взобрался на высокое дерево и, вооружившись биноклем, стал вести наблюдение.
Помахивая хвостами, коровы неспеша паслись по всему лугу. Маленький сыщик вытащил из-за пазухи тетрадку и нарисовал в ней карандашом карту пастбища.
В течение всего дня он, не слезая с дерева, записывал, что делала та или иная корова, помечая на карте каждый ее переход с места на место.
“10:23 – Увалень подвинулась вперед – на три шага и посмотрела на небо.
Мурман жует.
10:35–10:47 – Нодар, не поднимая головы, помахивает хвостом.
11:03 – Бычок выпустила струю.
11:28 – Лина отошла направо: на десять шагов.
12:05 – Эльза наделала лепешек.
12:24 – Элисо разлеглась на траве и зевает.
Мурман жует.
13:11 – Зорро веселится: прыгает да скачет”.
Когда вечером Гио вернулся в деревню, он не смог сказать Мурману ничего утешительного.
– А сколько у нее сегодня пятен? – спросил тот.
– Сегодня – тринадцать.
– Что за черт!
Записи в дневнике мальчика тоже не давали ключа к разгадке.
Так продолжалось три дня.
– Баба Лина! Баба Ли-на! Мурмана отымели!..
Гио сломя голову бежал в деревню.
– Кого? Что? – вышла ему навстречу бабушка в темной одежде.
– Ну, ба!.. – мальчик подпрыгивал от нетерпения.
– Так вот, дядя Мурман: в первый день они вели себя как обычно и на второй – тоже: паслись себе, хвостами помахивали… Ну вот же, смотри – я все записывал. И в третий день – ничего не произошло. Ты и сам знаешь.
– Ой!.. Говори уж, не томи!
– А сегодня… у твоей Мурман снова будет двенадцать пятен!
– Ты что, мальчик, смеешься надо мной?!
– Погоди, дядя Мурман… И сегодня – слежу я за ними, слежу, записываю все у себя в дневнике… Вот, посмотри…
– Да убери ты этот дневник, наконец! Что дальше?
– Дальше? Дальше наступило 12 часов 26 минут…
– И?!
– И с соседнего пастбища, что через овраг, послышалось громкое мычание… – Гио указывал рукой туда, где лежала соседняя деревушка.
– Да, там тоже есть коровы… – кивнул Мурман.
– Я посмотрел через бинокль, вижу – те коровы тоже пасутся и тоже помахивают хвостами, но они все разные: которые – черные, которые – бурые, а которые – вроде наших – с пятнами… А одна из них – ну точь-в-точь твоя Мурман! – отделилась от стада и пошла к оврагу…
– Гм!
– В это же самое время я заметил, что Мурман перестала жевать и, замычав в ответ, тоже отошла от стада и направилась в сторону оврага.
– Да ты что сказки-то рассказываешь?
– Скоро та, другая корова, поднялась наверх из оврага, и они – она и Мурман – остановились друг против друга… Если бы ты видел, дядя Мурман, как они похожи!
– Скажи, малец: ты издеваешься, да?
– Со стороны казалось – будто они беседовали.
– Они… Кто – они? Коровы?!
– Ну честное слово, дядя Мурман, можно было так подумать!
– Господь с тобой! – всплеснула руками баба Лина.
– Потом Мурман спустилась в овраг, а та – пришла на наше пастбище и заняла ее место.
– А ты знаешь, что Бог наказывает за вранье?
– Да не вру я, дядя Мурман, клянусь, не вру! Когда наша корова оказалась на той стороне, ей навстречу вышел большой белый бык, и они как бы начали говорить друг с другом…
– Я тебе сказал не врать!
– А потом этот бык встал сзади нашей Мурман и залез на нее…
– Ох!.. – выдохнул не совсем еще выздоровевший Мурман и ударил себя по лбу, порываясь встать с постели.
– Представляешь, дядя Мурман, тот белый бык твою Мурман отъе…
– Прикуси язык! – раскричалась на мальчика бабушка. – Где ты набрался этих слов?
– От дяди Мурмана! – хитро улыбнулся Гио.
В тот вечер Мурман и Гио ждали возвращения стада с пастбища, сидя на крыльце. Спускались сумерки, когда издалека начало доноситься знакомое позвякивание.
– Идут! – крикнул Гио насупившемуся Мурману.
Не дав корове войти во двор, ветеринар пересчитал у нее пятна: их оказалось двенадцать – как и предупреждал мальчик. Он растерянно посмотрел на Гио.
– Что же теперь делать?..
Но, утерев рукавом мокрый лоб и широко распахнув ворота, Мурман все-таки впустил корову.
– Ну уж если коровы такое вытворяют!..
Через три дня у вернувшейся с пастбища коровы было уже тринадцать пятен. Мурман обнял свою настоящую корову и, расчувствовавшись, даже прослезился.
– Провела меня, да? Корова ты, корова…
В тот же вечер ветеринар внимательно осмотрел свою Мурман: она оказалась стельной.
На следующее утро коровы как обычно потянулись вереницей по деревенской дороге, которая вела на пастбище. На боку у каждой красовалось выведенное большими чернильными буквами имя хозяина. Невыспавшийся Мурман с воспаленными глазами, стоя за воротами вместе с Гио, провожал стадо взглядом.
Впереди всех шла стельная Мурман. За ней следовали – Нодар, Элисо, Эльза, Лина, Бычок, Зорро, Коля, Увалень и другие. Глядя, как они проходят мимо Лииной лавки, Гио лукаво улыбнулся.
– Дядя Мурман, а почему у Лии нет коровы?
Мурман не нашелся что ответить, и некоторое время они оба стояли молча. Потом снова заговорил мальчик:
– А когда у твоей коровы родится теленочек, ты напишешь у него на боку свое имя “ариал болтом”?
Мурман опять ничего не ответил, потом повернулся и с задумчивым видом вошел в дом.
Лия открыла лавку с раннего утра. Аккуратно подметя пол и распахнув окна, чтобы проветрить комнату, она зашла за прилавок и стала раскладывать товар на полках. Очень скоро Лия услышала, как, медленно приближаясь, позванивают колокольчики. Через минуту коровы должны были пройти мимо лавки…
Лия посмотрела в открытое окно на белую голову Мурман, обрамленную оконной рамой. На боку у коровы вместо имени ее хозяина странным образом было написано: “КОГДА У”. Прочитав, Лия нахмурилась.
За Мурман появилась Нодар с надписью – “МОЕЙ МУР”.
У девушки перехватило дыхание.
“МАН РОДИТ”, – было написано на следующей корове.
“СЯ ТЕЛЕ”, – бежала строка.
“НОК ХОЧУ”, – гласил очередной коровий бок.
“ЧТОБ ЕЕ ЗВА”…
Лия вышла из-за прилавка и потихоньку приблизилась к окну.
“ЛИ ЛИЯ!”.
На душе у Лии стало вдруг так тепло, будто солнце спустилось к ней на землю!
На несколько минут она застыла в приятном оцепенении. Потом, встряхнувшись, сдернула с головы косынку и подошла к висевшему на стене зеркалу. Внимательно себя разглядывая, она распустила светлые волосы и даже расстегнула две верхние пуговицы на платье. А в довершение – подкрасила губы помадой.
Лию было не узнать: она вся как-то преобразилась, а ее сердце забилось громче и быстрее.
Отражавшееся в зеркале лазурное небо обещало ясную погоду. По деревенской дороге, что вела на пастбище, степенно ступали коровы с маленькими звонкими колокольчиками и странными именами: КОГДА-У, МОЕЙ-МУР, МАН-РОДИТ, СЯ-ТЕЛЕ, НОК-ХОЧУ, ЧТОБ-ЕЕ-ЗВА, ЛИ-ЛИЯ!
Перевод Анны ГРИГ
Давид ЧИХЛАДЗЕ
Родился в 1962 году в Тбилиси. Автор поэтических сборников “Блуждающие капли” (2001), “Декабрские ночи” (2008) и “Книга реальности” (2002, на русском языке), а также романа “Feminine/Feminine” (2007). С начала 80-х годов печатается и как арт-критик. В это же время начинается его участие в различных художественных акциях и инсталляциях, в театральных и кинопроектах в Грузии и за ее пределами. С 1994 года руководит Тбилисским театром перформанса Марго Кораблевой.
Тифлис
Что остается в жизни, где нет конки,Где суженые проносятся молниеносно на рассвете;
Сегодня Шалва поднялся в Шиомгвими, встречать весну;
Сегодня с Карло[1] два раза снимали череп в его любимом
И ужасающем Тифлисе девяностых, в бедном
Квартале, в мусорной яме фабрик и мировой индустрии, Грмагеле,
Грмагеле – очень похоже на слово «имгере»[2].
Взять хотя бы песню Шота о нашем больном городе,
Где ничего не осталось – ни государства, ни
Жития и даже
Беспомощных собак, перебегающих с вокзальной площади
В замыленную ночь. Не осталось таких же девок в замыленных
Зеркалах туалетов и душевых.
Пой, посвяти это Сандро, которого
Уже можно считать потерянным.
Посвяти эту песню баням, где солнечный луч играет
С водой из открытой форточки, играет с грязью
и растаявшим куском мыла
На каменном полу,
Кто-то поет, кто-то сношается с однополым,
Ибо каждый человек
Одинокий и беспомощный ангел;
Тифлис, откуда бегут природа, пейзажи, картины
Давних и драгоценных воздаяний.
Откуда бегут минуты, лица и даже
Память о них.
Где министр безумен так же, как поцелуи, деньги,
Забота, путешествия и ты
Становишься таким же безумным;
Тифлис, где мусор превосходит по количеству свалки
И ни одна птица не находит укрытия
В небесной сини.
Скажи, разве кто удержит тебя от того, чтобы
Потерять возлюбленное тобой, разве скажет кто:
“Постой, вот видишь у него – сердце, глаза – у этого”.
Помни, братство твое, в котором были Карло, Сандро,
Шалва, Шота, множество женщин, детские звуки, –
Никогда больше не возвратится.
Перевод Кети ЧУХРОВА
Ника ДЖОРДЖАНЕЛИ
* * *
не потому, что время быстротечно.
Проще: твоя беспощадная красота
делает творчество неотвратимым.
Что подливает масла в огонь
сочинительства, чем я горжусь, отчего я так счастлив?
Просто я пишу на том языке, шелест которого
не отделить от твоих уст.
Трудоемкие строки мои
Постепенно становятся зеркалом,
и ты его мало-помалу
начнешь предпочитать настоящему.
В этих строках найдем мы приют,
когда нас выселят из барака времени…
Говори, не молчи, говори,
лаская губами родную грузинскую речь.
* * *
То ли близко, то ли далеко,
Скорбь торжествует, уверенно
Выигрывая миттельшпиль.
Неуютно мыслям о смерти
В кругу прочих мыслей,
Неуютно, словно сигаре
В пальцах синеокой блондинки.
Холод, холод, снежный и страшный,
Струится сквозь клеточки тела,
Сквозь мои мысли.
Если рама – явь, то картина – сон,
А смерть – бессердечная, обрекающая
Окраина бытия.
Сдувает ветром с небес
Обветшавшую штукатурку.
В нелегких сумерках
Сражаюсь я со стужей.
Под вялотекущими зимними облаками
Сквозь болотистый лес
Еле влачусь, но бреду, бреду,
Чтобы эти стихи
Донести, словно детей, до большой дороги.
Перевод Бахыта КЕНЖЕЕВА
Элегический триллер
А я, возвратившись домой,
без сна проворочался до рассвета.
Но потом дремота взяла свое.
Внезапно меня наружный шум пробудил.
Спросонок мне показалось,
что порывистый дует ветер.
Потом напряженным слухом
я расслышал хлопанье крыльев огромных.
И вдруг стекло оконное треснуло.
Я встал и, раздернув шторы,
увидел вовне громадных размеров птицу,
на лету поворачивающуюся с трудом
в тесном пространстве между домами.
Вид ее был пугающим –
со всех сторон исполосованное тело
серебрилось редким оперением.
Но она на меня взглянула
взором, исполненным нежности,
разинула клюв и провещала громогласно:
“Никогда мне больше не быть самолетом.
С полпути я вернуться решила
и тебе вернуть возлюбленную твою”.
Перевод Максима АМЕЛИНА
Эка КЕВАНИШВИЛИ
Догадайся сам
Ты! Знахарь!
В волосах моих серебряные нити – тебе нужны,
чтоб ими вышить свою одежду!
Но устарел ведь способ – тобой придуманный –
лечения. Не помогает.
Так из ромашек приготовь мне ванную.
Коснись воды. – Ну, теплая?
А руки у тебя дрожат – как будто нашел меня ты
без движения.
Вот так, вот – поднял, опусти теперь. – Ты обещал!
Красивой быть хочу и в смерти!
Ты! Знахарь!
Прокляни же подорожник, бузину и мяту.
Пусть украшением мне служат лекарственные травы.
Ты спрячь меня в расселину скалы, а воду – соленую –
меняй раз в месяц. В январе – ромашек ведь не будет –
добавь туда чуть меда – капель несколько всего,
чтоб тело сохранить до поцелуя, что вернет мне жизнь.
Пусть солнечных лучей вся скорбь вокруг сомкнется,
А девять же из них – по очереди, для меня, во мраке –
Не спят по целой ночи.
Ты! Знахарь!
Что дальше делать – догадайся сам:
Запрещено подсказывать из мира мертвых.
Сегодня – может быть
Вода принадлежит цветам – сегодня.
Сегодня – насыплю хлебных крошек на балконе:
пора ведь воробьям лететь обратно: сюда!
По кончикам же пальцев ударю август веером из крыльев
– подрезанных:
ну да, зачем он жаркий – когда полсердца я храню во льду!
Сегодня – ночью – я сорву луну: пока она вся здесь –
вся, полная, чтоб в молоко ее тебе горячее скорее накрошить.
И леса я дремучего, быть может, добавлю в наш костер
– он мой и твой – пылает пусть, покуда мы живем!
Сегодня – океан мне по колено, а с небоскреба делаю шаг вниз –
так, словно с лестничной ступени.
Не утону! Не разобьюсь! Нет, ничего подобного сегодня не случится…
Вот – с середины – вырви лист, – я подарю тебе бумажный самолет
и расколдую. Ты заслужил.
Сегодня – переплету я горные хребты, чтоб ими землю
привязать и задержать ее вращение,
чтоб эту ночь продлить еще ночей на тысячу и ночь
и обнаружить, пробудившись, что мне сто,
тебе же – сто один и ты не улетел на том бумажном самолете…
Вода принадлежит цветам сегодня.
Перевод Анны ГРИГ
Шота ИАТАШВИЛИ
Родился в 1966 году в Тбилиси. Прозаик, поэт, переводчик, арт-критик. Автор восьми поэтических сборников, романа и трех сборников рассказов. Выпустил два сборника переводов: “Американские поэты” и эссеистику Сьюзен Зонтаг. Переводил на грузинский язык стихи современных русских поэтов. Переведен на русский, немецкий, английский, албанский и другие языки. Работает в Центре культурных взаимосвязей Грузии “Кавказский дом”, главным редактором издательства и литературного журнала “Альтернатива”. Лауреат IV Международного фестиваля поэзии “Киевские Лавры” (2009).
И мы прогнали смерть из дома…
рассказ
25 апреля 1998 года.
20:50
Оксана не наглая. Оксана умирает.
24:00
Девять огромных сумок нигде не умещаются. Завтра ждем гостей. Здоровых.
24:35
Она ничего не ест, чтоб не стошнило. Оксана – это кости, обтянутые тончайшей кожей. Никакого мяса.
Поздно ночью, точного времени не знаю.
Налила себе – по ложке – меда и вишневого сока. Удивительная картина: кровь у Оксаны уже не вишневого цвета, теперь она светлая, как мед, и, может быть, сладкая в том случае, если Оксана думает о Боге…
Вновь полночь.
А вдруг она заметила, что цветы, которые она принесла, стоят без воды?.. Шота выключил телевизор. Скоро уже ложимся. Оксана хочет умереть в Грузии…
(Оказывается, что-то еще осталось после того… Через восемь лет мы с Майей обнаружили в семейном архиве те несколько фраз, которые она записала на кусочке старой тетради.)
Когда Оксана улыбалась, у нее трескалась кожа в уголках губ. Она прикрывала рот рукой, и казалось, что ее растерянная улыбка кровоточит.
Оксана много курила – как и раньше… Невинное дыхание моей тогда еще трехмесячной дочки заставляло нас убраться на лестничную площадку или балкон. Там мы беззвучно курили и еще беззвучнее говорили. Ветер уносил пепел вместе со старыми воспоминаниями и развевал его по всему городу, как будто это и было ее завещанием… Но однажды приросшая к стене тень женщины сказала мне, как бы открывая тайну: “Умрешь так умрешь, а нет – так можно и пожить”.
В апреле началось лето. Воздух, так неожиданно нагретый солнцем, казался последним подарком, который делала Оксане грузинская погода. Оксана спасалась от холода в дышащем жарой Тбилиси, чтобы умереть среди тех, чьи сердца были полны любви и дружелюбия.
Почки на деревьях лопнули. И кожа на лице у Оксаны вся потрескалась. Как только у меня появлялось немного свободного времени, мы – я и Оксана – шли на прогулку, предупредив перед тем Майю.
Солнце золотистым днем стояло над верийским парком и отдавало ему тепло. Оксана заметно повеселела. Прислушиваясь к звучанию сосен и впуская в свои легкие бодрящий теплый воздух, она оживленно говорила на своем славянском грузинском. Мы прогуливались по парку довольно долго. Под конец Оксане захотелось побывать в Синем монастыре, и мы пошли. Она держала в руках большую свечу и разглядывала иконы изумительными синими глазами – только они у нее и остались, по-прежнему здоровые и красивые. И поэтому Оксана говорила глазами. И молилась она глазами…
Синие глаза Оксаны: для большинства ее тбилисских знакомых они являлись единственным доказательством того, что человек, стоящий перед ними, действительно Оксана, а не кто-нибудь еще. И, когда она надевала большие черные очки, чтобы защитить лицо от бросаемых в него пристальных взглядов, Оксана уже переставала быть Оксаной…
Нам – мне и Георгию – пришлось долго ждать ее в аэропорту. Она появилась в дверном проеме последней, приближаясь так медленно, что становилось тоскливо на душе. Оксана несла небольшую сумку и каждую минуту останавливалась, чтобы отдышаться. Она была в больших черных очках. Я смотрел на нее и думал: неужели это Оксана?.. За ней следом никто не шел, она была последним пассажиром с борта самолета, совершившего рейс “Киев – Тбилиси”. “Вон она”, – сказал я и подал ей знак рукой. Георгий удивленно посмотрел на меня: “Ты уверен, что это Оксана?”
Это была она. “Возьмите у меня сумку”, – попросила Оксана, едва успев поздороваться. Я закинул сумку на плечо, и мы вышли на улицу, где сразу и со всех сторон оказались окружены таксистами. Мы еле от них отделались. Было тепло. Над нами сияло солнце. Оксана расстегнула верхние пуговицы на своей зеленой куртке и сняла очки. Мы трое долго стояли молча, глядя друг на друга. Почувствовав себя неловко, Оксана вдруг улыбнулась и сказала: “Я больна”.
(Когда я в последний раз – несколько лет назад – провожал Оксану из этого аэропорта, было лето. И этому предшествовал ряд необычных совпадений. В течение нескольких месяцев мы с ней как-то не общались, и, когда я в конце концов позвонил, чтобы узнать как дела, оказалось, что на следующий день, рано утром, Оксана улетала в Киев. Она хотела, чтобы кто-нибудь отвез ее в аэропорт, но не смогла связаться ни с кем из друзей и попросила меня помочь. После нескольких неудачных попыток нам повезло: “Куда? Как раз завтра отвожу в аэропорт моих родственников: они тоже летят в Киев”.
Ага!..
Так как вылет рано утром, и так как Оксана живет далеко, и так как у нее очень много багажа, и так как Заза заранее должен укрепить его в верхнем багажнике на крыше машины, чтобы успеть заехать и за родственниками, – мы едем к Оксане, забираем ее вещи, а сама Оксана остается у меня до шести утра, так как в шесть машина уже подъедет. Да, Оксана остается у меня, и в этот прощальный вечер (мы ведь тогда не знали, встретимся ли еще когда-нибудь) мы впервые обнялись и расцеловались – впервые и без какого-либо намека на страсть, впервые в течение всей нашей искренней дружбы, длившейся уже несколько лет. А потом она прилегла и сразу же заснула, а я затворил за собой дверь и вышел побродить по ночному городу. Я купил шампанское и шоколад и, вернувшись, долго сидел с бокалом в руке, глядя на спящую Оксану… В половине шестого нужно было ее будить. Она чуть не заплакала: ей стало обидно, что она проспала, и не побродила со мной по ночным улицам, и не посидела за задушевным ночным разговором.
Зазины родственники оказались глухонемыми. Вернее, один из них был глухонемой, а остальные двое говорили с ним на языке знаков и жестов. А мы с Оксаной говорили друг с другом. Но мне больше запомнился наш диалог – уже после того, как мы простились. Оказалось, что один из родственников, владевших языком глухонемых, поехал с нами в качестве провожающего. Когда он, я и Заза вышли из здания аэропорта, мы увидели через стекло на втором этаже прошедшую регистрацию Оксану и тех двоих, которые о чем-то оживленно говорили на своем необычном языке. Они так увлеклись этой зримой беседой, что не собирались ее прекращать. Мы с Оксаной смотрели друг на друга через стекло. Я ей что-то крикнул, но она лишь пожала плечами, показав, что не слышит. Тогда Заза предложил прибегнуть к помощи его родственников.
Несколько минут я и Оксана говорили через наших глухонемых переводчиков: фразы, идущие из глубины моего сердца, вмиг превращались в жесты. И ответы Оксаны – тоже.
Теперь, когда прошло уже столько времени и я глядел на физически истощенную Оксану, воспоминание о том необычном разговоре ощущалось мной, как нечто предопределившее драматическое возобновление нашей дружбы.)
Мы долго ездили по городу. Сначала заехали в студгородок: Оксана хотела найти своего знакомого, у которого собиралась остановиться. Его там не оказалось. Потом поехали в Авчалу. В машине было пасмурно. Георгий и я пытались шутить, но безуспешно. Лучше всего остального получалось говорить про театр – про наш почти исчезнувший с лица земли театр. “Помнишь, как ты принесла нам торт – после премьеры?” Да, конечно, она помнит – на минуту замученное выражение ее лица просветлело. Оксана спросила обо всех – Дато, Алеко, Нунуке, Ирине… Поинтересовалась – как дела у меня, у Георгия. Я женился, мою жену зовут Майя, трехмесячную дочку – Хатия. Мама в порядке, я знаю – как ее любит Оксана. Морозными зимними ночами мы втроем грелись у керосинки, разговаривая до тех пор, пока не исчерпывался весь наш словарный запас, и тогда мама стелила Оксане, и та оставалась и сладко спала до утра.
В Авчале был Оксанин знакомый Жука. Мы вынули из машины багаж – все огромные девять сумок. Жука растерянно смотрел то на Оксану, то на нас, стараясь сохранить на лице вежливую улыбку. Этот странный день заканчивался. Оксана обещала, что придет повидаться с моей матерью, женой и дочкой.
Прихожая была забита чемоданами и сумками Оксаны, сквозь одну начала вдруг протекать какая-то жидкость, странным образом похожая на миро. Оксана всегда брала с собой свои книги, одежду, лекарства, прошлое… потому что всем сердцем желала – если умрет – умереть среди всего этого и умереть именно (и почему-то) в Тбилиси и именно (и почему-то) в тот самый момент, когда жидкость, похожая на миро, начнет протекать сквозь сумку, а Майя перекрестится и скажет: “Боже, сотвори чудо: спаси от смерти исстрадавшуюся, добрую, голубоглазую Оксану!”
Майя молилась перед иконой, я – закрыв лицо руками – рыдал, а Оксана, чудесным образом собравшись с силами, сама с легкостью несла вниз по лестнице свои огромные чемоданы и сумки. Она не дала себе помочь – ни мне, ни моей матери. Майя сразу поняла, что спорить бесполезно, и, сев, стала писать письмо. Все закончилось уходом Оксаны – в очередной знак протеста.
“Мы прогнали смерть из дома…” – сказала Майя. Хатия, которой было три месяца, плакала. Создавалось впечатление, что она плачет по Оксане – по той Оксане, которая улыбалась ей издалека, не смея приблизиться и дотронуться до нее, так как чувствовала – что все этого боялись.
Непривычное для слуха и жестокое слово “СПИД” в наш дом ворвалось неожиданно. “Оксана больна СПИДом?..” “У нее наверняка СПИД, она просто не говорит…” “Себя не бережете, так ребенка пожалели бы…” “Да посмотрите вы на нее – разве не понятно, что с ней?..” “Ой, какой ужас! СПИД!..” “А эта Оксана наглая – со СПИДом и к людям в дом вваливается!..” (25 апреля 1998 года. 20:50. Оксана не наглая. Оксана умирает.) Оксана сказала нам, как называется ее болезнь, какое-то очень длинное слово – я не смог запомнить. Мой двоюродный брат, врач по профессии, посмотрел в медицинском справочнике, и там было написано, что это очень редкая болезнь и что главным образом ею заболевают молодые женщины; ее симптомы: общая слабость, худоба, отсутствие аппетита, расстройство пищеварительной системы; длится годами; причины, вызывающие болезнь, неизвестны; иногда – поддается лечению. Но все это казалось неправдоподобным. “Наверняка у Оксаны СПИД… СПИД… СПИД…”
Настроение у всех было крайне подавленное. Мы одни с Майей не боялись Оксаны, и ее страшной болезни, и ее девяти чемоданов, и ее лишенных жизни движений. Мы стелили ей на раскладушке. Иногда, когда она начинала переодеваться для сна, я замечал ее тень, которая, скрестив руки, медленно тянула платье вверх. И все это походило на замедленные кадры саспенса, которые могли растянуться на 15-20 минут, а иногда – и на полчаса. Мы, затаив дыхание, ждали, когда закончится переодевание Оксаны в ночную рубашку и когда скрипнет раскладушка – в знак того, что жизнь пока еще продолжается.
(Пишу все, как есть, ничего не выдумывая и не преувеличивая. Пишу: об Оксане, о красоте, принявшей смертный облик, о благодати, которой полна эта красота… Сквозь сумку Оксаны просочилось миро, Майя молилась. Я плакал, сидя за столом. А сейчас я просто сижу за тем же столом и пишу.)
У Оксаны в Тбилиси было много друзей. Она искала убежища то у одних, то у других – искала убежища для своей тяжелой жизни и тяжелых чемоданов. Не каждый мог вынести присутствие той, что познавала смерть… Не каждый мог вынести ее присутствие больше трех дней. Мы продержались больше. Но и мы в конце концов прогнали Оксану из нашего дома. Оксану, несущую любовь и смерть…
Не успела… Такси – с исстрадавшейся душой и телом Оксаной и ее невероятным количеством багажа – уже мчалось прочь от нашего дома. Майя стояла во дворе, держа в руке прощальные слова и слова утешения, которые жгли ей пальцы: она не успела передать их Оксане – так же, как и кулон с изображением Богородицы, подаренный Майе матерью…
(Пишу, а потом зачеркиваю написанное, не хочу вдаваться в ненужные подробности. Разве обязательно здесь описывать, как в один из дней Оксана пришла к нам с увядшим букетом цветов в руках или как она ходила – пьяная – по всему городу с бутылкой водки и в черных очках, как я звонил в Киев Оксаниным родителям, чтобы кто-нибудь из членов семьи приехал в Тбилиси, потому что Оксана нуждалась в постоянном уходе и потому что я не мог быть рядом с ней, так как жил своей жизнью – в семье и на работе? Разве обязательно дословно передавать – что ответил ее отец (они ведь не хотели отпускать Оксану в таком состоянии, но она истерично стояла на своем, и пришлось наспех доставать определенную сумму денег)? И разве нужно говорить о том, что Оксана очень рассердилась на меня за мой хладнокровный подход к решению проблем ее тогдашнего существования)?
Время от времени приходится менять записную книжку и переносить номера телефонов из старой – в новую. Но некоторые отношения, истрепавшись, как старый блокнот, не требуют продолжения, а некоторые – просто-напросто обрываются в силу обстоятельств – таких, например, как смерть. Каждый раз, упрямо переписывая киевский номер Оксаны в очередную записную книжку, я боялся предположить, что ее может не быть в живых, как и многих других, чьи номера никогда больше не понадобятся. Люди приходят и уходят. Все это похоже на постоянное переливание крови, как будто в вену через капельницу вводится кровезаменитель и каждый новый знакомый или друг – следующая капля… капля, падающая на страницу твоей записной книжки… Я не знал, жива ли Оксана, и все-таки сохранял номер ее телефона, хотя чем больше времени проходило, тем меньше было шансов, что я наберусь смелости позвонить в Киев и узнать правду. Сколько раз я набирал номер ее телефона – весь до последней цифры – и, не дав звонку прозвучать на том конце линии, вешал трубку…
Кто она была – Оксана: белый ли ангел или ангел зла? Ангел под небом Киева или ангел под тбилисским небом? Ангел пьяниц или ангел больных?.. Чему же она нас научила: цепляться за жизнь или прогонять смерть? И – наконец – должен ли я был бояться того, что, возможно, она умерла?
Однажды летней ночью мы с другом распивали бутылку водки у меня дома, и я, уже очень пьяный, рассказал ему про Оксану и внезапно почувствовал, что больше не боюсь узнать правду и что на самом деле главнее всего – это знать правду. Я бесстрашно набрал номер телефона Оксаны и… Ответила Оксана…
На даче запищал пейджер. Задремавшая Майя сразу очнулась. “OKSANA ZHIVA! SHOTA”, – было написано на экране. Майя долго смотрела на эти три слова, потом дотронулась до своего округлившегося живота и улыбнулась. Она знала, что через несколько минут ей приснится здоровая, голубоглазая Оксана, обнимающая Хатию.
Перевод Анны ГРИГ
Карандаш в земле
Верный мой,
Укоротившийся,
Состарившийся,
Мудрый.
Дня четыре тому назад
Он скончался у меня на руках.
Думаете, я сочинял стихи?
Нет, складывал в столбик расходы на свет и газ,
Сигареты и хлеб,
На уплату долгов.
Ухватил я губами обгрызенный торец умирающего,
Но оказалось поздно.
Искусственное дыхание не помогло –
А ведь всю свою жизнь вдохновлялся мой друг
Отравленным дыханием
Моих прокопченных легких.
Рыдали по нему мои старые сборники,
Скирды папок,
Клава моего компа,
Всхлипывали и носили траур.
Вместительным гробом ему стал ящик
Письменного стола,
В саван его завернул я –
Тот самый листок, разукрашенный
Мелкой цифирью долгов,
Расходов на газ, сигареты и хлеб.
В гроб положил я ластики и точилки,
И два собственных творения:
“Карандаш в небе” и “Карандаш не в небе”.
Отнес я его на кладбище для бедных вещей,
Похожее на Мухатгверди, последний приют для бедных людей.
Одиноко и грустно сижу у холмика
С посохом в руке,
Чтобы на поверхности земли попытаться
Запечатлеть эпитафию моему покойному другу –
Пусть ненадолго, покуда ее не смоет дождь
Или затопчет случайный сапог.
Посох, мой посох,
Будем с тобой дружить.
Когда карандаш погребен в земле,
Только посох теперь может стать тебе поводырем.
Копай,
Царапай,
Опирайся,
Чтобы еще острей ощутить,
Сколь преходящи очертания букв…
А когда, наконец, почувствуешь
Приближенье конца,
Соберись напоследок с силами,
Переломи пополам свой посох,
Составь из него крест, связанный прядью твоих седых волос,
Воткни его в могилу и
Воссоединись с карандашом своим
Навеки.
Футбол
1
Спеши разогреться.
Спеши выйти на поле, завладеть мечом.
Спеши ударить, спеши забить гол.
Спеши ликовать,
Ибо скоро, скоро выйдут на край поля
С электронным табло,
Скоро тебя заменят –
Длинна скамейка запасных.
2
На рекламах второсортного кофе,
Вспомни Марадону,
Разжиревшего карикатурного Будду,
Вспомни Эскобара,
Пристреленного своим же фанатом, –
Снимай майку
И с опущенной головою
Покинь стадион.
3
Запастись свистком,
Набить карман желтыми и красными карточками,
Выйти на поле,
Свистеть, размахивая руками,
Игнорируя крики “Судью на мыло!” –
Не торопись,
Если тебя и заменят, то лишь в назначенный срок.
4
Приходи на стадион,
Отыщи свое место, садись.
Видишь, как игроки суетятся, сражаясь с судьбой,
Чтобы тебя обрадовать или разбить твое сердце?
Пощелкивай себе семечки,
Не горюй!
Жизни твоей беготня игроков
Не изменит.
5
Настрой пульт,
Включи телевизор.
Происходящее так отдаленно!
Далеко рвутся бомбы,
Далеко поют и пляшут,
Далеко пытаются забивать голы.
Если и мучаются, то далеко-далеко…
6
Спеши.
7
Всех нас
Сменяют другие…
Эвридика
Спускался в ад? Что пел он? Где
Окаменел? Где нежный голос
Умолк? Я все забыла. Помрачился
Несчастный разум мой. Кого же я любила?
Ведь это было, правда? И меня
Любили. В темноте спокойным шагом
Мы шествовали друг за другом, мы играли
В “замри”. Тьма означала близость.
Так было, кончилось, потом возобновилось.
“Эй, поднимайся!” – звали мы друг друга.
Еще я помню, что была упрямей
Него, а он – невыносимее меня.
Как пели струны лютни под моими
Тонкими пальцами, как друг мой заставлял
Их петь по-новому! Что опьяняло нас?
Что опьянило нас – да так, что нам
Уже не вспомнить ничего: куда
Мы шествовали, кто за кем бежал,
Кто останавливался, кто
Пел по дороге и какие песни…
…………………………………
Я – Эвридика, я продрогла, мне
была подвластна лютня, голос мой
был слаще меда – до тех пор,
пока не взволновалась, не вскипела
кровь в жилах и за юношей безвестным
не устремилась я в подземные края,
откуда нет возврата.
Тот юноша – какие поцелуи
воздушные он слал мне, как ехидно
он улыбался, следовал за мной,
и убегал, и замирал на месте…
………………………………..
Такая тьма, что трудно поднести
Ладонь к глазам, или глаза к ладоням.
Так где же он? Под солнцем? В преисподней?
А вдруг он рядом, рядом, здесь, со мной?
……………………………………
И начинаю петь я в темноте –
И слышу вдалеке напев знакомый.
Перевод Бахыта КЕНЖЕЕВА
Давид КАРТВЕЛИШВИЛИ
Родился в 1976 году в Тбилиси. Окончил факультет права Гуманитарно-технического института при Техническом университете Грузии. Автор трех сборников рассказов и двух романов. Обладатель литературной премии за лучшую книгу – “Саба”, лауреат национальных литературных конкурсов.
Следить ради искусства
рассказ
1
Двадцать пять лет тому назад в этом здании был детский сад. Мы с мамой приходили сюда каждое утро к девяти часам (кроме субботы и воскресенья). Я оставался, мама отправлялась на работу. К шести она возвращалась, и мы – вместе – шли домой. Каждый раз мне не терпелось оказаться дома. “Не беги, пожалуйста, – говорила мама, – я устала”. Тогда мне было пять, и, естественно, я едва ли понимал значение слов типа “ежедневно, кроме субботы и воскресенья” или “работать с девяти до шести”. Теперь, спустя двадцать пять лет, вместо детского сада здесь расположилась фирма с названием “Jafaridze & Co”. Я один из ее рядовых сотрудников и уже прекрасно знаю – что означают “ежедневно, кроме субботы и воскресенья” и “работать с девяти до шести”. Мне уже трудно спешить по дороге домой: я устал… Впрочем – рабочий день только начался, я захожу в здание.
На первом этаже стоят охранники и сидит Елена – администратор. Со всеми здороваюсь и поднимаюсь на второй. Второй этаж целиком в нашем распоряжении – то есть в распоряжении рядовых сотрудников; третий – своего рода гора Олимп со всеми обитающими на ней богами, там я был всего два раза: на собеседовании и когда со мной оформляли контракт.
У нас на втором этаже проблема с компьютерами: на двух человек по компьютеру. Олимпийцы обещают разрешить проблему в ближайшем будущем, и мы ждем, что наступит ближайшее будущее. Это самое ожидание и обеспечивает стабильность нашего настоящего существования: никакого бунтарства, никаких выступлений и забастовок, только недовольное перешептывание между собой, и то иногда и с чувством меры.
В комнате нас двое: я и Софо. За компьютером, предназначенным для нашего совместного пользования, в данный момент сидит она. Софо что-то набирает, время от времени поднимая голову и спрашивая у меня разные вещи, как например:
– Сандро, как ты думаешь, какое здесь слово подойдет для рекламы шоколада: нежный или тонкий?
– Смотря, о чем речь.
– О шоколаде… Подожди, я прочту весь текст. – И Софо читает: – “Амбассадор. Он превратит вашу жизнь в праздник…” А потом… нежная шоколадная начинка или тонкая – ты как думаешь?
– Нежная, – отвечаю я. – Шоколадная начинка может быть нежной, то есть мягкой и воздушной, но! – продолжаю я тоном всесторонне образованного человека. – Тонкий бывает вкус.
– Ты прав, – говорит Софо и продолжает набирать текст.
Фирма “Jafaridze & Co” занимается составлением разного рода рекламных текстов, поздравительных писем и траурных статей. Слово (в частности, грузинское) – сырье, которое мы обрабатываем! Наши заказчики – люди, переживающие разные эмоции, но не умеющие их выражать в словах! Большинство населения земного шара стоит перед подобной проблемой, но, разумеется, не все обращаются к нам за помощью: мы неотъемлемая часть грузинского рынка.
Некоторое время тому назад в Тбилиси приезжал нидерландский писатель Аарон Грунберг. Я побывал на его творческом вечере и был приятно удивлен, когда этот худой рыжеволосый человек в очках сказал: “В настоящее время я живу в Нью-Йорке и зарабатываю на жизнь тем, что составляю тексты любовного содержания для открыток”. И он описал несколько любопытных эпизодов из своей практики.
– Смотри-ка, твой коллега, – подмигнул мне друг, стоявший рядом.
– Почти коллега, – уточнил я.
Потом я приобрел его книгу “Статисты”. Начало мне понравилось, конец – не очень. Но главное, что в отличие от меня этот человек, кроме любовных открыток на заказ, успевает писать еще и прозу.
– О чем ты думаешь? – спрашивает Софо.
– О себе и Аароне Грунберге, – отвечаю я и спускаюсь обратно на землю… точнее, в офис.
– А кто такой Аарон Грунберг?– спрашивает опять Софо.
– Он нам почти коллега, составляет любовные открытки в Нью-Йорке.
– Вот я, например, предпочитаю опять же писать о шоколаде или стиральном порошке, а не о любви, – говорит Софо, лишний раз обнаруживая, что в ее личной жизни ничего не происходит.
2
Современный мир целиком и полностью полагается на компьютерные технологии. Это хорошо известно обитающим на горе Олимп богам, и у них в кабинетах стоит по два-три компьютера. И еще: само собой разумеется, что все обитатели Олимпа хорошо говорят по-английски, ведь сегодня без английского никуда, даже если ты бог.
“Их единственная цель – подчеркнуть свое превосходство, и, когда они убедятся в том, что мы в полной мере впитали в себя это подчеркнутое их превосходство, тогда нам и выдадут компьютеры”, – концентрируюсь я на мысли, считая ее абсолютно правильной.
Кроме родного грузинского, ставшего привычным русского и необходимого английского, мы, рядовые сотрудники нашей фирмы, владеем еще одним языком (хотя и в недостаточной степени, по мнению вышестоящих). Этот язык условно можно назвать языком отношений между нами и обосновавшимися на третьем этаже. На первый взгляд ничего сложного в его грамматике и лексическом составе нет: “да, конечно”, “вы правы, как всегда”, “вы абсолютно правы” (слово “абсолютно” в применении к человеку звучало бы неуместно, но другое дело – боги, хоть и локального уровня) и т. д. С другой стороны, сложность тут психологического свойства, особенно если приходится употреблять все эти выражения при постоянном общении с Вахо.
Вахо – офис-менеджер фирмы, вестник богов. Он не принадлежит ни к третьему, ни ко второму этажам, хотя сам нисколько не сомневается в своей принадлежности и держится соответственно. “Да, конечно, вы абсолютно правы”, – говорю ему, драгоценному, в который раз и чувствую, как во мне закипает гнев, подкатывая комом к самому горлу (раньше я считал такого рода идиоматические выражения лишенными какого-либо смысла, но теперь уже ощущаю силу их выразительности). Одно меня немного успокаивает: через Вахо я общаюсь с ними.
3
Теперь уже я сажусь за компьютер и начинаю вводить текст, написанный на бумаге. Это реклама снотворного. Когда мы были маленькими, называли лекарства от бессонницы – “сонниками”, а однажды, мне было тогда четырнадцать, я принял десять таблеток такого “сонника” и отключился на четыре дня. Не надеялись, что выживу. В действительности я вовсе не пытался покончить с собой, просто желал найти другую, новую реальность – из-за неудовлетворенности существующей, а суть эйфории и состоит в этом поиске. Но другой реальности нет, чего я тогда не знал.
Cлог за слогом, предложение за предложением рождается рекламный текст: “Страдаете от бессонницы? Попробуйте “Соноо” – новое средство от бессонницы, изготовленное исключительно на натуральных экстрактах! И вы заснете вечным сном!..” Последнее предложение, конечно, шутка. Я его убираю и пишу другое: “И вы вернете себе крепкий сон и приятные сновидения!”
Людям нужны гарантии, особенно при обстоятельствах, от них не зависящих. Им нужна гарантия того, что они будут видеть приятные сны.
Поворачиваю голову, чтобы увидеть слева Софо, которая сидит за рабочим столом и что-то пишет. Потом опять смотрю на дисплей и набираю очередной рекламный текст.
4
Бывает время работы, а бывает и время отдыха. Сейчас как раз второе.
Официально в фирме не устанавливали часов отдыха, но неофициально мы отдыхаем с двух до трех.
– Проголодался? – спрашивает Софо.
– Пока нет, – отвечаю я.
– Я пойду поем, – говорит она.
– Ты что – передо мной отчитываешься? – улыбаюсь я девушке.
– Женщине нравится зависеть от мужчины, ясно? – возвращает Софо…
Шучу, конечно, ничего подобного она не говорит, но по ее глазам видно, что думает. Она очень стыдливая и прикрывает стыдливость агрессивностью.
– Делать мне больше нечего!.. Отчитываться!.. Может, тебе еще рапорт подать? – Софо уходит.
Подхожу к окну, поднимаю жалюзи и открываю его. Зажигаю сигарету. На улице осень, желтые листья падают на землю, время от времени легкий ветерок подхватывает их и уносит все дальше и дальше… Когда судьба, подхватив человека, уносит его далеко от родных мест, это предвещает перемены, хотя неизвестно, будут ли они к лучшему, ведь счастье не может быть гарантировано, как и все остальное в жизни – все, кроме смерти… Что это предвещает осенним листьям, унесенным ветром, – не знаю, так как быть осенним листком мне не приходилось или, может, приходилось… не помню. (Последняя фраза может кому-то показаться несерьезной или ненужной, но здесь она к месту, так как свидетельствует, что всезнание – не мой грех.)
Стряхиваю из окна пепел и смотрю на полуоголившиеся деревья и еще на другие – вечнозеленые. Вечнозеленые деревья на самом деле иллюзия – в итоге любое дерево засыхает, поэтому их нужно было назвать “пока-что-зелеными”… Опять шучу. Прекрасное слово – вечнозеленый, просто нужно помнить, что оно обозначает то, чего нет: в итоге любое дерево засыхает.
Бросив окурок на улицу, закрываю окно, опускаю жалюзи и возвращаюсь к компьютеру. Начинаю рыться в Интернете, проверяю почту. Новых писем нет. Потом захожу в лит. форум.
5
На литературном сайте я зарегистрировался месяц назад и поместил все три моих рассказа, там же указав, что это лишь небольшая и к тому же не лучшая часть моего творчества (хотя на самом деле других рассказов у меня нет). Читатели сайта в свою очередь проявили сдержанность, когда оценивали меня как автора, и с тех пор все просят – а я все обещаю – представить на их суд и другие мои произведения.
Интернет – современный “андеграунд”: виртуальный форум заменил живые собрания, виртуальный секс заменил настоящий. “Андеграунд” – по сути своей одно из самых демократичных пространств из всех когда-либо существовавших, в Интернете же степень демократии стала еще больше. Однако навсегда в “андеграунде” застревают только бесталанные люди, талантливые же рано или поздно выходят из него – на солнечный свет, как любили говорить критики того поколения, и тому свидетельство роскошные издания Берроуза и Керуака.
Я сам еще нахожусь в “андеграунде”, в Интернете, в форуме, в котором – параллельно любительской – лежит уже признанная проза, отношение к которой не обусловлено личной симпатией к тому или иному автору. Все мы, желающие стать писателями, используем итернет-пространство, инвестируя в него наши первые литературные опыты, таким образом, в виртуальном мире – мы начинающие писатели, в реальном же – обыкновенные служащие различных учреждений.
Ставится вопрос: насколько ежедневные служебные обязанности мешают карьере писателя? Думаю, что не мешают, дело в другом: я уже не ощущаю в себе как раньше особых литературных способностей (хотя это не означает их отсутствие!), но чувствую желание – единственное лишь желание – писать.
6
Я прочел, что администрация сайта объявила конкурс на лучший рассказ. Эта новость только усиливает мою потребность писать.
7
Все, как и должно быть: битком набитый зал, гул голосов, члены жюри уже на сцене. Церемония награждения начинается. У микрофона стоит председатель жюри и ведет речь о сути и цели конкурса, затем выражает благодарность спонсорам и называет количество поступивших текстов, объясняя, что, естественно, произошел отбор, и что многие авторы, конечно же, огорчатся, и что на любом конкурсе, к сожалению, лишь один победитель. Вслед за этим он вынимает из кармана конверт, вскрывает его… сердце у меня начинает биться очень быстро… и после короткой паузы объявляет имя автора лучшего рассказа:
– Премия за лучший рассказ года вручается Сандро Иашвили!
Все начинают оглядываться, искать победителя – все, кроме меня, потому что я – Сандро Иашвили!.. Передо мной расступаются, одновременно разглядывая, оценивая и запоминая, некоторые поздравляют, я им киваю в знак благодарности. Вот я уже на сцене, принимаю поздравления председателя жюри, который пожимает мне руку, передает приз и уступает микрофон. Чувствую, как раздваиваюсь: один – “я” – стоит здесь, на сцене, другой – взлетает к самому потолку и смотрит сверху на суетливый зал и того “я”, бормочущего в микрофон что-то типа “очень растерян, не ожидал…”. “Как это банально”, – думаю я-с-потолка и начинаю медленно опускаться вниз, но вместо зала приземляюсь в офис компании “Jafaridze & Co” и занимаю привычное место за компьютером…
Зал, председатель жюри, признание меня лучшим автором – все это выдумка, потому что “лучшего” рассказа я еще не написал.
8
Начинаю обдумывать будущий рассказ. Нужно подобрать тему. Первая мысль, которая приходит мне в голову, написать о детстве, что абсолютно нормально, ведь все мы “приходим из детства”, как сказал Антуан де Сент-Экзюпери, и эти его слова нравятся из-за их тепла и искренности. На самом деле главный смысл высказывания в том, что он раскрывает одну из закономерностей жизни и цикличную структуру мира. Существуют научные теории, согласно которым, если эта структура изменится, а точнее, начнется обратный отсчет времени, жизнь будет начинаться со смерти и старости, а не с рождения. Тогда, быть может, кто-то, подобно де Сент-Экзюпери, напишет: “Откуда я? Я из моей старости. Я пришел из старости, как из страны”. И эти слова будут казаться теплыми и искренними, как нам – слова необыкновенного писателя. Однако все это не имеет никакого отношения к моему рассказу, в любом случае – пока.
9
Двадцать пять лет тому назад в этом здании был детский сад. Мы с мамой приходили сюда каждое утро к девяти часам (кроме субботы и воскресенья). Я оставался, мама отправлялась на работу. К шести она возвращалась, и мы – вместе – шли домой. Каждый раз мне не терпелось оказаться дома. “Не беги, пожалуйста, – говорила мама, – я устала”. Тогда мне было пять, и, естественно, я едва ли понимал значение слов типа “ежедневно, кроме субботы и воскресенья” или “работать с девяти до шести”. Теперь, спустя двадцать пять лет, вместо детского сада здесь расположилась фирма с названием “Jafaridze & Co”. Я один из ее рядовых сотрудников и уже прекрасно знаю – что означают “ежедневно, кроме субботы и воскресенья” и “работать с девяти до шести”.
Я сижу в офисе и стараюсь вспомнить, каким было это здание двадцать пять лет назад и каким был я сам…
В детском саду справляют елку, я в костюме медведя – коричневый мех и маска – повторяю про себя стих, волнуюсь. Детсадовский актовый зал (на его месте теперь Олимп) заполнен, собрались все: дети, родители, учителя, приглашенные гости, в частности, известные актеры кино Отар Коберидзе и Лия Элиава. Их усаживают на видное место, рядом садится директор детского сада и о чем-то с ними беседует. Гости время от времени улыбаются и кивают головой.
Праздник начинается. Сперва выступает Дед Мороз, потом – Лесная царица, потом – лев, потом – тигр… вот настала и моя очередь: “Мишка косолапый очень любит мед…” – здесь я, запнувшись, начинаю растерянно смотреть по сторонам, потом опять читаю упавшим голосом ту же строчку, но никак не могу вспомнить остальные. Вконец расстроившись, начинаю плакать – сначала тихо, потом реву вовсю. Первой начинает меня успокаивать Лия Элиава, после – мама, через несколько минут все собираются вокруг меня.
Этот эпизод много значит в моей жизни, но насколько он подойдет как тема будущего произведения? Откидываюсь на спинку стула и склоняюсь к мысли, что не подойдет.
Дверь отворяется, и в комнату входит Софо, за ней следует Вахо. Софо садится на свое место, а он в очередной раз дает мне указания в соответствии с пожеланиями обитающих на третьем этаже.
10
Из окна моей спальни видна церковь св. Георгия. Сейчас ночь, и у церкви золотистая подсветка. Было время, я ходил туда каждые выходные, а по средам и пятницам соблюдал пост. Постепенно я отдалился от религии, это не значит, что стал атеистом, просто моя вера и связанное с ней исполнение религиозных правил стали механическими, больше как бы показными, чем прочувствованными сердцем. Я стал жить другими ощущениями, хотя и не считаю их лучше тех – прежних. Наверное, пройдет время, и я вновь начну ходить в церковь, как тогда – когда умер отец…
А пока я собираюсь лечь спать, отключаю мобильный и кладу его на тумбочку у кровати. Раздевшись, забираюсь под одеяло. Все еще думаю о теме для рассказа. Может, стоит написать о том, как я сперва приобщился к церкви после смерти отца, а затем впал в какое-то тревожное состояние. Сила, которой я не способен был противостоять, заставляла меня биться, как рыба об лед (с каждым днем все больше убеждаюсь в меткости идиоматических выражений), и тянула прочь из церкви – к улице.
Так я обнаружил, что дьявол никогда не оставляет нас в покое и что бороться с его властью над нами намного важнее и труднее, чем бороться за спокойствие во всем мире, потому что истинное ощущение умиротворенности приходит, только когда человек в ладу со своей – данной ему свыше – душой.
Натягиваю одеяло на голову. У меня с детства такая привычка, еще мама всегда сердилась: “Перестань так делать! Задохнешься!” Но для ребенка слово “задохнешься” ничего не значит, так же как и “смерть”. Тем не менее дети иногда тоже умирают – задохнувшись или от чего-нибудь другого, но самое страшное, когда они тоже гибнут насильственной смертью.
11
Во время войны в Абхазии я увязался за своими старшими товарищами на фронт.
Военный штаб был расположен в школьном здании. Из-за юного возраста мне не разрешили принимать участие в боях и даже не выдали автомат. Тогда это ранило мое самолюбие, но сейчас я понимаю, что, кроме как погибнуть при первом же сражении, никакой другой “пользы” от меня бы там не было.
Вместо автомата мне дали лопату и вместе с остальными такими же малолетками зачем-то послали рыть за штабом большую яму. Нам понадобилось четыре дня, чтоб ее вырыть, и мы не спрашивали, для чего она нужна, беспрекословно повинуясь приказу. У нас были свои предположения, как собираются использовать эту яму: 1) как окоп, 2) чтобы спрятать туда оружие, 3) как могилу – братскую могилу.
Через несколько часов после того, как мы закончили нашу работу, во двор штаба въехал самосвал и остановился у самой ямы. Его кузов начал медленно подниматься и сбрасывать груз: в огромную яму полетели детские трупы…
– Они все здешние, нет смысла перевозить их в Тбилиси, – сказал начальник штаба.
Несколько дней спустя пал Сухуми.
12
Лежу под одеялом. Открываю глаза. Темно. Закрываю. Тоже темно. Слышу свое дыхание. Не прекращаю размышлять о рассказе, который собираюсь написать. С открытыми глазами думать удобнее, с закрытыми – клонит ко сну.
Итак, размышляю о своем будущем рассказе с открытыми глазами. Вокруг темно, как и у меня в голове, единственное, к чему я пришел путем этих долгих размышлений, – не обязательно писать о себе. Вокруг много людей, жизнь которых могла бы составить долгожданный сюжет: друзья, коллеги, мама… Но так случилось, что меня уже давно перестала интересовать чужая жизнь. Поясню: что касается мамы, дороже которой у меня никого нет, мой главный интерес в жизни – ее здоровье, если честно, оно для меня намного важнее, чем то, что она думает или чувствует; может, это из-за эгоизма, присущего моему возрасту. Естественно, душевное состояние моих друзей волнует меня еще меньше, не говоря уже о коллегах: мне даже неизвестно, есть ли у них душа вообще.
Таким образом делаю следующие выводы:
1) Мой эгоизм обусловлен не возрастом, а чувством одиночества; мне нужны верная, любящая жена и ребенок, чтобы наконец закончились мои кошмарные тридцать лет одиночества, вернее, двадцать пять: до пяти лет я спал, лежа между родителями, и это воспоминание меня согревает.
Определенно, если по законам физики при нагревании тела увеличиваются, то человек, согревшись даже от мельчайшего воспоминания, становится меньше…
13
2) Я должен написать о своих коллегах. Они для меня как нечто неизведанное, таящее в себе массу художественных возможностей, тогда как маму и друзей я уже хорошо знаю (или думаю, что знаю).
Довольный своими умозаключениями, засыпаю со спокойной душой.
14
У компьютера сидит Софо и набирает очередной текст. Я – за рабочим столом – тружусь над рекламой собак. Заходит Вахо, как всегда серьезный, несущий с собой чувство собственного достоинства и новые распоряжения директоров. Мы его внимательно слушаем, во всяком случае, притворяемся, что внимательно.
– В общем, думаю, вам все ясно. Продолжайте работать.
Вахо сказал свое слово. Он уходит.
– У него точно не все дома, – говорит Софо, язвительно улыбаясь, и опять принимается за текст.
Тем временем я реагирую на Софины слова мыслью: “Не сделать ли моим персонажем Вахо, у которого не все дома?” – но мне самому становится смешно от этой идеи. Особенно нелепо звучало бы название рассказа – “Вахо, у которого не все дома”.
Встаю. Вынимаю из кармана пачку сигарет и зажигалку. Поднимаю жалюзи и, чуть приоткрыв окно, начинаю курить. Все как всегда. Всегда. Каждый день, каждый месяц, каждый год…
В оконном стекле появляется отражение Софо. Слышу приближающиеся шаги. Через пару секунд она уже стоит рядом.
– Я тоже покурю.
У Софо свои сигареты – тонкие, женские.
Я, как и подобает джентльмену, даю прикурить.
– Все хочу бросить и не могу, – признается она, затянувшись.
– А я не курил четыре года, – заявляю я с гордостью.
– А зачем ты опять начал?! Если б я могла выдержать столько времени, больше к сигаретам и не притрагивалась бы.
– Не знаю, так уж вышло, – отвечаю я.
Нужно признаться, что закурить после четырехлетней паузы довольно глупо и гордиться здесь, конечно, нечем.
– Курить противно, – говорит Софо и стряхивает пепел.
– А знаешь, что сказал Марк Твен? – спрашиваю я.
– Знаю, – она улыбается. – Бросить курить очень легко – я сто раз бросал.
Ничего не скажешь, знает.
15
Софо выбрасывает окурок, я тоже. Закрываю окно, опускаю жалюзи, и мы возвращаемся на свои места.
Больше не рассматриваю вариант – “Вахо, у которого не все дома”. Чтобы выбрать кого-то прототипом главного героя, нужно любить этого человека, или ненавидеть, или испытывать к нему какую-то симпатию, или хотя бы испытывать жалость. Вахо, определенно, не вызывает подобных эмоций.
Я смотрю на Софо и стараюсь разобраться – что я чувствую по отношению к ней. Скорее всего это жалость. Мне почему-то кажется, что она очень одинока, что у нее нет личной жизни и поэтому ей тоскливо. “Может, стоит написать про Софо? – начинаю я размышлять. – Но что мне о ней известно? Немного: знаю, что ходит на работу, хочет бросить курить и не может. И еще – живет в Сололаки. Все остальное – на уровне предположений. Как проверить – правильные они или нет? Можно, конечно, попросить ее рассказать о своей жизни, но вряд ли она мне так сразу откроется. В нашем обществе не принято говорить об очень личном и еще – называть свою зарплату, что, как ни странно, тоже отнесено к очень личному.
“А не начать ли за ней следить?” – приходит мне в голову.
16
У слова “следить” есть несколько абсолютно противоположных значений.
За нами сверху следит Бог, его всевидящее око, от которого не скроется ни явное, ни тайное, ни даже величина нашего жалованья. Кто-то в это верит, кто-то – нет. Вера или атеизм не меняют сущности бытия, они определяют нас самих. В детстве один мой приятель-атеист говорил: “Если Бог существует, пусть он сделает меня богатым. Раз не делает – значит, его нет”. Теперь он вице-президент банка и считает, что приобрел свое богатство исключительно благодаря упорному труду, а не Божьей милостью, в которой он сомневался, еще будучи ребенком. В действительности, ход мыслей этого моего приятеля имеет значение только для него самого. Если он и подобные ему атеисты вывели собственную формулу, типа “успех достигается одним лишь упорным трудом”, то такие как я считают, что одним лишь упорным трудом достигается одна лишь усталость.
Одно из значений “следить” подразумевает – “заботиться, любя”. Так вот, например, родители следят за собственным ребенком с единственной целью уберечь его от какой-либо опасности, а не для того, чтоб собрать о нем какую-либо информацию, хотя последнее действие тоже определяется словом “следить”. И это второе “следить” намного страшнее, так как включает в себя – “не доверять, подозревать, проверять”. И результаты в подобных случаях плачевные: подозрения, как правило, оправдываются и разоблачают измену, опять же измена, в основном, бывает государственная и супружеская. Надо сказать, у первой – больший масштаб, но вторая – переносится намного болезненнее.
В общем, я решил ввести термин, придающий слову “следить” совершенно новый смысл: следить ради искусства.
17
– Выключить компьютер? – спрашивает Софо.
– Выключай.
Софо выключает компьютер и совершает целый ряд последующих действий: встает, надевает пальто, берет со стола мобильный, бросает его в сумку, вешает ее на плечо и прощается:
– Пока!
Ушла.
Подхожу к окну, чуть приподнимаю жалюзи и начинаю следить: девушка выходит в освещенный двор офиса, затем со двора – на улицу. Тут я теряю ее из вида. Быстро надеваю куртку и выхожу во двор, со двора – на улицу. Смотрю по сторонам. Софо уже в конце улицы, шагает не очень быстро. Набираю ту же скорость.
Наша фирма находится на углу между улицей Пекина и проспектом Важи Пшавелы. Софо живет в Сололаки. Предполагаю, что она перейдет на другую сторону и продолжит идти в направлении к улице Павлова, там, дальше, остановка. Ей придется немного подождать свой автобус, и в итоге она поедет на нем домой. На этом и закончится моя так называемая слежка, а завтра, может быть, я вообще перестану за ней следить и передумаю писать про нее рассказ.
Но Софо вопреки ожиданию направляется в сторону проспекта, и я иду за ней. Вокруг все пестреет рекламой: хорошенькие, наивные девушки на билбордах обещают, что мы почувствуем себя счастливыми, если приобретем все то, что они рекламируют. Мы и правда нередко приобретаем разные ценные вещи, надеясь получить и счастье впридачу.
Тем временем Софо заходит в магазин игрушек. Я прислоняюсь к дереву перед магазином и продолжаю следить. Если она меня заметит, улыбнусь и сделаю вид, что я здесь случайно. Девушка смотрит плюшевые игрушки: сначала зайчиков, потом мишек. Она что-то говорит продавщице, обе улыбаются. Софо решает купить мишку, его кладут в целлофановый пакет, на котором нарисована радуга. Заплатив за игрушку, Софо направляется к выходу. Успеваю спрятаться в кустах неподалеку. Она идет вверх по улице, наверное, к метро. Выждав немного, выхожу из своего убежища и следую за ней. Девушку, по-видимому, пригласили на день рождения.
На несколько секунд Софо останавливается перед парфюмерным магазином и разглядывает витрины, потом продолжает свой путь.
18
У самого метро она садится в такси, я сажусь в другое и говорю таксисту следовать за ними.
– Ну и ну, прямо как в кино!.. – смеется таксист, и машина трогается с места.
19
На Сабурталинском кладбище темно. Такси, в котором сидит Софо, останавливается. Мы тоже. Мой шофер гасит фары. Софо платит своему. Я выхожу из машины и тихо закрываю дверь. Опустевшие такси уезжают.
Еле различаю в темноте силуэт девушки, но пакет со светящейся нарисованной радугой указывает мне путь. Стараюсь двигаться бесшумно, хотя на кладбище и тем более ночью это не так легко. Не знаю – что сказать, если она меня вдруг заметит.
Софо наконец останавливается, вынимает из пакета плюшевого мишку и кладет его на могилу, потом начинает причитать:
– Сыночек мой… мой маленький… как же мне теперь жить без тебя?! Вот… я тебе мишку купила… он красивый… А потом еще и зайчика принесу… и щенка… да… мой маленький…
У меня сжимается сердце. Хочу подойти к несчастной девушке, обнять ее, сказать что-нибудь в утешение, но не решаюсь. Бедная! Я и представить себе не мог, что у нее такое горе. Вот так вот, столько времени вместе работаем и ничего друг о друге не знаем…
Ухожу с кладбища и спускаюсь к метро.
20
Из окна моей спальни видна церковь св. Георгия. Сейчас ночь, и у церкви золотистая подсветка. Крещусь, глядя на церковь, и читаю молитву, упоминая в ней покойного сына Софо. Я не знаю, как его звали, и поэтому упоминаю его в молитве как “покойного сына Софо”…
Собираюсь лечь, отключаю в мобильном звук и кладу его на тумбочку у кровати. Потом, раздевшись, забираюсь под одеяло, натягиваю его на голову. Пытаюсь заснуть. Не получается. Время от времени порываюсь позвонить Софо или хотя бы послать ей сообщение, хоть как-то выразить свое участие, но ничего путного в голову не приходит. В конце концов засыпаю. Сплю без снов.
21
развязка
На следующее утро, проснувшись, первым делом проверяю, нет ли на мобильном новых звонков или сообщений. Нахожу одно, оно от Софо. Взволнованный, начинаю читать:
Kazhetsia, ja tebia poriadkom ozadachila vchera. Izvini, prosto pishu rasskaz dlia konkursa, i ty moj personazh. Mne nuzhno bylo znat’, kak ty sebia povediosh’ v ekstremal’noj situacii. Vsio v poriadke. Celuju. 🙂
Перечитываю сообщение. Потом еще. Наконец до меня доходит: я не автор, я персонаж. Не могу сдержать улыбку. Бросаю мобильный на кровать и иду в ванную. Под холодный душ.
Перевод Анны ГРИГ
Майя САРИШВИЛИ
Родилась в 1968 году в Тбилиси, окончила Педагогический институт им. Сулхан-Саба Орбелиани, работает педагогом начальной школы. Автор поэтических сборников: “Перекрытие яви” (2001) и “Микроскоп” (2007). Ее пьесы ставились на государственом радиоканале. Стихи переведены на английский, нидерландский, португальский, французский, шведский, арабский, китайский, эстонский и азербайджанский языки. Лауреат премии “Саба” за лучший поэтический сборник года (2008).
* * *
в окружении домашних вещей,
приземленные мечты
не могут подняться выше
телевизора или тумбы.
Не правда ли, отличная ограда выстроена мной
для такой пристойной жизни?
За ней никто не сможет увидеть
секунды, точно пощечины
хлещущие
по щекам, по правой и тут же по левой
снова и снова;
как вырываются изо рта,
подобны бадминтонным воланам,
разлетаясь во все стороны,
звуки –
разорванные,
потерявшие друг друга…
* * *
Это прислуга-ночь моей комнаты,
она уже так стара, что не в силах следить за порядком.
Даже привидения,
те, которых она взрастила с таким трудом,
смеются ей в лицо и нет с ними сладу.
Занавески не могут удержать
падающий из окон свет.
На его острых неоновых лучах
нанизан сон –
мерцающие вывески
обескровливают слова,
и мне жалко букв – этих безгласных пленниц,
выстроенных, выставленных напоказ
и вынужденных кричать до рассвета.
Черной ватой окутан стакан с молоком,
и все что не бьется,
даже телефонная книжка,
точно какая-то хрупкая вещь,
в черной вате.
Там, в нелепом алфавитном порядке,
вымышленные друзья
машут мне,
приветствуя,
рукой.
Перевод Анны ЗОЛОТАРЕВОЙ
ХА-ХА-ХА
и
… ноги
:без них никуда
:ничего не поделаешь
!а вот небу
/оно
такое большое
такое большое
и
странное/
ни к чему
ни ноги
ни руки
:ха-ха-ха
безногое
странное
небо
ха-ха-ха:
/у меня же
голова
и шея
и плечи
!и маршрут намечен/
КРУЧЕ
я хочу быть много круче чем ‘от Gucci
и жирнее тучи
тучи самой жирной
черной тучи
я хочу тебя замучить-дозамучить
!чтобы в кучу
все что после
сразу в кучу
сразу п о с л е
даже е с л и
если в Осло ты умчишься или Прагу
я раскрашу краше флага всю бумагу
и п р и л я г у и п р и л я г у и п р и л я г у
и прилягу отдохнуть перед дорогой
МЫШИ
с той минуты как я
постарался и умер
:пробежали часы
:пробежали как мыши
вредно быть неживым
:все вокруг как живые:
мыши тоже
/и бегут как часы/
Русудан КАИШАУРИ
Объявление
белый.
Алыми строчками в нем
проступали черные мысли,
в сахаре и хлебе замешанные,
выпеченные из печали
и заботы о мягкой родине.
Я стих потеряла,
покупая лук,
бранясь с очерствевшей судьбой
за крупицу земли
чтоб могла я пастись
под любимым солнцем.
Я потеряла стих.
Я потеряла родину,
нашедший пусть отзовется
и покажет их мне.
Женщина-стол
давно, а может, недавно
жила-была женщина –
письменный стол.
Ножами вертела возле печи
и ветры ловила сетями
из бельевых веревок
И словно белье
она выжимала мечты
о счастливой и крепкой семье…
А в ящичках выдвижных
дети имели место,
И дверца к ранимому сердцу
порой открывалась ключом.
А по ночам, в глубине тишины
отбеливались стихи,
утоляя ненужную гордость.
Согнувшись единожды,
так и стоит она,
не познав взмаха крыльев.
Стоит бестолково,
взирая на стульев разброд,
и вопрошает безвольно:
женщина я или стол?..
Перевод Марины ЛАМАР
∙