О поэзии Беллы Ахмадулиной, Юрия Арабова и Бориса Херсонского
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2009
Белла Ахмадулина, или “Свой знала долг, суровый и особый…”
Большой поэт всегда начинается с узнаваемых тем, образных рядов, которые постепенно (либо – стремительно) складываются в цельный и обжитой мир. В дальнейшем возможны разные варианты поэтической судьбы, но очень многое зависит от степени постоянства либо гибкости и переменчивости созданного и однажды опознанного читателем мира. Склонность к осознанному отказу от собственных творческих установок – удел Б. Пастернака или Н. Заболоцкого, их путь в самых общих определениях может быть описан как более или менее резкий и вызванный целым комплексом внешних и внутренних причин переход от “сложности” к “простоте”.
Иное дело Белла Ахмадулина – координаты ее поэтического космоса остаются стабильными и узнаваемыми на протяжении долгого времени. Космос Ахмадулиной – обжитой, соразмерный человеку, порою камерный, суженный до габаритов комнаты, дома, сада, до смысловых рамок задушевной беседы. Ключевые позиции в ахмадулинском мире принадлежат искусству, лелеемой способности к высокому стилю, к изысканной выспренности поэтического высказывания. Здесь царит культ дружбы, Пушкина, русской лирики, русской музыки и природы. Однако – и в этом самое главное! – поэтическое пространство Ахмадулиной, будучи устойчивым и даже незыблемым, все же меняется, точнее говоря, меняет свои функции, иначе воспринимается на фоне хронологически и сущностно разных поэтических контекстов.
В ранние шестидесятые незабываемые “мотороллер розового цвета” или “розовый фонтан” газированной воды, брызжущей из автомата, воспринимались как знаки своеобразного бунта – сразу и против казенной “гражданской лирики” эпохи соцреализма, и против высокого и искреннего гражданского пафоса в стихах Евгения Евтушенко. Жизнь частного человека, окруженного маревом собственного, не навеянного извне видения вещей, есть главный предмет внимания Ахмадулиной в те годы. Энергия преображения традиции, смелого смещения фокуса поэтического зрения, отход от привычного, традиционного – вот итог сложного взаимодействия (притяжения/отталкивания) лирики Ахмадулиной и стихотворного мейнстрима оттепели.
С течением времени и – особенно явным образом – в последнее десятилетие ахмадулинская манера, оставаясь опознаваемой почти безошибочно, начинает восприниматься совершенно по-другому. Равнодействующая смыслов движется теперь по направлению к уходу от каких бы то ни было бунтарских нарушений традиции. Претерпевшая лишь несущественные изменения манера ахмадулинского стихового высказывания ныне выглядит совсем иначе. Неизменная камерность и сосредоточенность на высоком дружестве поэтического общения теперь уже кажется (и на самом деле является!) знаком отсутствия протеста, вообще отсутствия сильной, резкой эмоции, выходящей за рамки сдержанного и твердого высказывания, адресованного не оппоненту, но другу и единомышленнику.
Прекрасная способность Ахмадулиной к усложненному и вместе с тем почти силлогистически ясному высказыванию по-прежнему остается непревзойденной:
Увидевшему “свет в конце тоннеля”
скажу: – Ты иль счастливец, иль не лги.
То, что и впрямь узрело свет, то – немо.
Прозренью проболтаться не дано.
Коль свет узрю – все черный креп наденьте.
Успению сознанья – все равно,
что муж вдовеет, сиротеют дети…
Пространность стихов Ахмадулиной, их сюжетность, событийная насыщенность давних поклонников поэта обмануть не могут. Речь всегда идет не об эпически отстраненном изображении неких вымышленных, условных, случившихся с другими людьми событий, но о происшествиях, точно и непременно имевших место в духовной либо “материальной” жизни конкретного человека – поэта Беллы Ахмадулиной.
Можно было бы сказать, что большая часть опубликованных произведений поэта принадлежит к категории стихотворений “на случай”, за каждым угадывается (либо бывает назван прямо) конкретный собеседник – по большей части человек искусства, а порою – случайный встречный, которому уделена проникновенная и рассчитанная на понимание речь о его собственной бытовой либо сокровенной жизни.
Поэзия для Ахмадулиной – не средство описания и не объект внимания, но непреложное свойство бытия. Метафоры и рифмы, оставленные, например, Пушкиным, не обойдены вниманием потомков, давно покинули рамки конкретных стихотворений, вошли в плоть и кровь реальности, как самые простые и исконные слова и вещи.
зачем так ярко, так тепло живой
Он непрестанно помышлял о смерти?
Мысль не страшна – насущна и важна,
и предстоящей пагубы подробность
обдумана: бой, странствiе, волна…
Нет книги – можно пульс виска потрогать,
добыть строку, желанье загадать
иль вспоминать Его июнь двухсотый,
где я, как при дуэли секундант,
свой знала долг, суровый и особый…
Стоит гению однажды произнести “мороз и солнце” – и, начиная с этого мгновения, сопряжение двух физических параметров (низкой температуры и яркого света) становится свойством любого зимнего дня, достойного эпитета “чудесный”. Момент сопряжения однажды сказанного поэтического слова и его нового повторения-творения в устах поэта в стихах Ахмадулиной означен рядом близких эпитетов – “чудо”, “волшебство”, “творчество”:
Мой дар иссяк, но есть дары цитат.
Нашлись для точки место и причина…
Как же это напоминает незабываемые “старые” (1968 года) строки Беллы Ахмадулиной:
Когда сей миг и прошлое мгновенье
соединятся, будто медь и медь,
Их общий звук и есть стихотворенье.
Вот так и продолжает петь свои песни Ахмадулина, не замечая дольних бурь и битв, обращаясь к Андрею Битову и Юрию Башмету, к Борису Мессереру и Юрию Росту, Андрею Вознесенскому и Юрию Любимову, Володе Васильеву и Кате Максимовой… Нет, не все у нее гладко, иногда словесная вязь наглухо закольцовывается к круговую череду поэтических раздумий о самой поэзии. Пожалуй, в истории русской поэзии только Афанасию Фету удавалось сохранить живость и непосредственность в столь густой взвеси возвышенных слов. Ахмадулина же порою испытывает “умственные затруднения”, впрочем, и сама в этом с легкостью признается:
я кроткий и безмолвный абсолют.
Двоится долг двух розных полушарий,
они не ладят, спорят, устают.
Я лишь у них могу просить подмоги,
но скрытен и уклончив их намек.
Мозг постоянно думает о мозге.
Он дважды изнемог. Он занемог.
(“Умственные затруднения”)
Вопреки подобным опасениям в стихах Беллы Ахмадулиной последнего десятилетия мысль о мысли не отдаляет поэта от реальности, но порождает двойную мысль о бытии: полнокровную, самодостаточную, хоть и замкнутую в теме и предмете; игнорирующую того, кто не настроен на волну симпатии и понимания, но безошибочно находящую благодарного и сочувствующего слушателя.
Юрий Арабов,
или “Так почему ты бредишь, что жизнь сиюминутна?..”
О чем стихи Юрия Арабова? О том, что не договорено в его прозе – романной и сценарной. С позднесоветских времен бури и натиска, когда Арабов был среди вдохновителей вольного и полуподпольного клуба “Поэзия”, изменилось многое. Арабов приобрел заслуженную репутацию киносценариста-классика, стихи же пишутся вроде бы только ради автокомментария к “главным” текстам, от случая к случаю… Впрочем, есть во всем этом свое лукавство, какая-то закономерная “ирония судьбы”. Известно ведь, что только время расставляет акценты: в конце концов и певец Лауры воспринимал свои любовные сонеты как нечто частное и незначительное по сравнению, например, с трактатом “О презрении к миру”…
У Арабова есть своя тема, своя нота, безошибочно узнаваемая в его стихах на протяжении многих лет. Жизнь в ожидании вечно свершаемого таинства и чуда, которое присутствует в мире и сейчас, но забыто, погружено в сумятицу навязанных идеалов и принудительных легких удовольствий, заслонено всеобщей уверенностью в преобладании посюсторонних истин: конкурса Евровидения – над Пьером Булезом, телерепортажей об избрании нового понтифика – над обетами искупления и покаяния. Арабов словно бы самого себя убеждает: нет, все не так, спокойствие, только спокойствие! Ничто не забыто, не кануло, пусть даже и не всем это очевидно, – ничто под луною не меняется! Имеющий уши и глаза расслышит, различит музыку сфер сквозь заезженные фонограммы, у него – слышащего и видящего – свои цели:
Выдерни из себя это,
Выкраси и выброси,
То, что ночами шептал при свете
И днем мусолил в кромешной сырости.
Выдерни, выкраси, растопчи,
Запрячь в стреху или под колеса
Трактора, что всегда “ап-чхи”
Говорит со времен еще Наркомпроса.
Будь хотя бы блондином на фоне снега,
Будь хотя бы брюнетом на фоне ночи
И, как ангел, здесь не оставив следа,
Уйди на небо из многоточий.
Искаженная чередою железных веков мелодия, по глубокому убеждению героя стихотворений Арабова, продолжала звучать всегда, в том числе, конечно, и в благословенные времена так называемого застоя, когда для каждого был открыт путь внутреннего сопротивления и автономного движения к подлинной жизни вопреки жизни ложной и навязанной извне. Так думает герой Арабова. А вот Евгений Бунимович, соратник Арабова по клубу “Поэзия”, в хрестоматийных строках описывает тогдашние времена и нравы совершенно иначе:
В пятидесятых –
рождены,
в шестидесятых –
влюблены,
в семидесятых –
болтуны,
в восьмидесятых –
не нужны…
Арабов пишет о том же, о тех же, но – прислушаемся – дьявольская разница! С одной стороны, конечно,
Это было время, когда стреляли в других,
Ну а ты – только сигарету.
Это было время, когда давали под дых
И собак запечатывали в ракету.
Однако приглядимся: жизненная траектория родившихся в семидесятые имеет у Арабова совершенно иной вид. Да, влюблены были в шестидесятых (и в шестидесятые), но болтунами не были никогда, предпочитали молчание, а потому не испытали ни перестроечных иллюзий, ни постсоветских разочарований.
Кто кидал коктейль Молотова на врага,
Тот счастливее тех, кто его распил.
Я хлебал коктейль Молотова в года,
Когда каждый носил в глубине распил.
………………………………..
Наши следы в кабаках везде,
А вот Христос не оставил следов,
Потому что ходил по воде.
Из закусок были орех расколотый,
Двое шпрот, обветренных, как наждак.
И нам подавали коктейль из Молотова,
Чтобы мы заливали внутри рейхстаг.
Главные события всегда происходят “внутри” сознания, а значит – мало зависят от того, какое тысячелетье на дворе. Самое главное – что с чем сравнивать! В перспективе большого времени культуры подробности приобретений и утрат перестроечных иллюзий выглядят неразличимо мелко и бледно. Необходимо сопоставлять не тучные годы со скудными, но видеть родство любых сегодняшних дней с временами, когда вершились главные, доселе не канувшие в небытие смыслы:
Еще не дождь, но пока не снег,
И гарь на ангелах городских.
Светофор говорит пешеходам: “Нет”.
И дальше не видно следов никаких.
И дальше не видно обычных людей
С халвой, подарками для родных.
Лишь тьма и поступь слышна зверей…
Упоминание о халве прозрачно отсылает к Бродскому (точнее говоря, к его известнейшему “рождественскому” стихотворению), и эта отсылка для Арабова фундаментально важна. Только сопрягая времена и смыслы, можно избежать насильственной деформации сознания, которая происходит тем более целенаправленно, чем более свободными, “демократичными” кажутся правила повседневной игры в жизнь:
Несколько политологов
Раздели меня донага.
Несколько политологов
Выудили из подкорки врага.
Несколько политологов
И несколько эндокринологов
Не оставили мне ни фига.
Я с утра был то Лазарем, то Христом,
Сам себя оживив и поставив стоймя.
Я с утра говорил с говорящим кустом, –
Человека гораздо труднее понять…
Но в этом кусте скрывался не Иегова,
И куст горел по всем каналам “на пять”…
Голос Юрия Арабова слышен не всем, он (по Баратынскому) “негромок” в отличие от многих меньше проживших на свете стихотворцев, культивирующих колоритное устное фестивальное чтение, “незаурядную” лексику и вообще “социальную” поэзию. Но “всякому городу нрав и права”, как говаривал Григорий Сковорода. Для того чтобы прибор (ну хоть тот же телевизор, к примеру) продолжал работать, вовсе не нужно, чтобы все телезрители были телемеханиками. Арабов вполне ясно осознает свои задачи, честные и частные, но от этого не менее, а наоборот – более значительные:
начиная кружить над опытом, словно бабочка над растением.
Раньше я строил город, но теперь я построю хлев,
где из деликатесов только вода и хлеб.
Во все только что изложенные соображения необходимо внести одну весьма существенную поправку. Никому не должно казаться, что в стихах Арабова описаны легкие прогулки по садам вечных смыслов, проступающих сквозь современную нежить. Арабов предлагает читателю историю сомнений и утрат человека, почти целиком погруженного в эту самую нежить, почти навсегда утратившего связь с предвечным чудом. Гармония растворена в повседневных тягостных диссонансах. Гармония и есть диссонанс – лучше всего, как мне кажется, это выражено в замечательном стихотворении, в котором “сложная” музыка нынешнего и прошлого столетий описана как лучшая метафора очистительных событий, отсылающих к евангельским временам.
Штокгаузен не умер. Он просто бредит в трубах,
Из кранов выползает холодная змея,
Быт крепок, словно улей, он закален на трупах,
И на зубах крошится чуть ржавая земля.
Ведь наша жизнь сложилась. Как водка настоялась,
Но Бог ее не любит, наверное, он прав,
И в дебрях сухожилий есть мертвая усталость,
Как в августе бывает на перекрестке трав.
Ты вылил свою воду, как Иоанн Креститель,
Ты видел его руку, которая мертва.
Ты горную породу долбил, как небожитель,
Чтоб камень возродился из своего нутра.
Так почему ты бредишь, что жизнь сиюминутна,
Застегиваешь криво дешевое пальто,
И умираешь ночью, и просыпаешь утро,
И шепчешь, просыпаясь: “Не то, не то, не то…”?
Смыслы современной поэзии можно было бы представить в виде круговой диаграммы. В ней у каждого значительного поэта был бы свой сегмент, более либо менее объемный в зависимости от масштаба автора. Для Юрия Арабова в нашей диаграмме смыслов, конечно, нужно зарезервировать особый контур. Может быть, не особенно бросающийся в глаза с первого взгляда, но, по моему убеждению, довольно сильно влияющий на соседние смысловые сегменты. Посреди споров очередных архаистов и новаторов, в перекрестье битв сторонников и противников рифмы, классических метров и верлибров позиция Арабова отличается какой-то особенной отстраненностью. Вы говорите, что все традиционные атрибуты силлаботоники исчерпаны? Почитайте Арабова, он доказывает обратное, причем не декларативно, не в форме пафосных афоризмов – он просто пишет стихи.
Борис Херсонский,
или “История нового мифа застит глаза пеленой…”
Все поэтические дебюты разнолики, стихотворцы дебютируют в раннем возрасте или в зрелом, сразу и вдруг или, что называется, в год по чайной ложке, когда в скудных опубликованных подборках не сразу удается разглядеть и оценить подлинный масштаб личности автора и его поэтики. Дебют Бориса Херсонского – история особая, его (дебюта) – и не было вовсе, просто в какой-то момент оказалось, что в наши дни живет, думает и пишет еще один сложившийся поэт. Причем живет за пределами той страны, которая с 1991 года именуется Российской Федерацией, – в Одессе, на перекрестке времен и культур.
В центре поэзии Херсонского человек, не выбирающий “женщину, религию, дорогу”, но имеющий дело с состоявшимся изводом суровой личной судьбы. Эту судьбу надо только распознать, прочесть темные письмена пророчеств, выложить на стол старые письма и фотографии… Именно мотив распознавания состоявшейся, но хранящей свою тайну судьбы находится в центре книги Бориса Херсонского “Семейный архив”. Хитросплетение судеб, больших и малых трагедий, надежд, молитв – Херсонский всматривается в те линии судьбы, которые видны только на расстоянии, отдельным же людям внятны лишь урывками, не образующими никакого целого. Голос каждого героя книги Бориса Херсонского интересен и важен не сам по себе, а в сопоставлении с другими голосами и событиями, а главное – с запахами и звуками отошедших времен.
Слово “культура” при любой попытке заговорить о стихах Бориса Херсонского неизбежно окажется ключевым. При всей пестроте изображаемых событий стихотворение Херсонского всегда содержит вполне конкретные знаки, указывающие за пределы бытовых описаний, на разнообразные контексты слов, их смысловые истоки. Можно ничего не знать о медицинской ученой степени автора, но его аналитическая зоркость, умение отстраниться от частного и сиюминутного ощущения в пользу отстраненного наблюдения – эта зоркость в первую очередь бросается в глаза, порою даже, можно сказать, режет глаза читателя. Хирург не вправе испытывать чувство сострадания к оперируемому. Отстранение – мать лечения, в этом нет ни малейших сомнений.
Не поэзия, но проза – это очевидное предпочтение Херсонского стоит воспринимать буквально, то есть не с точки зрения литературных “родов и жанров”, а в самом обыденном, бытовом смысле слов. Не “поэтическое” видение и изображение происходящего, но “прозаическое” – ровное, почти бесстрастное повествование, без смены регистров и интонационных синкоп. Однако – и это очень важно – кажущаяся монотонность не изначальна, является равнодействующей многих крайностей и противоположностей. Ровный гул рассказа – лишь сумма всех возможных голосов, звучащих одновременно и прямолинейно, как шум листьев вечером в саду перемежается с позвякиваньем ложечки в чашке, с голосом диктора, читающего новости, с ревом автомобильных моторов на дальнем шоссе…
остановись прислушайся если ты
замер не умер а обратился в слух
все равно шум листвы или гул тщеты
или на даче в июле жужжание мух
приставших к липучке вот свисает спираль
желтая лента в черных точках над круглым столом
и ты настолько мал что немного жаль
эту что безнадежно дрожит крылом
или царапина на пластинке легкий щелчок
прерывает ежесекундно виолончель
или звенит неумолчно черный сверчок
на веранде забившийся в какую-то щель
между досками выкрашенными в зеленый цвет
вылинявший с годами или ящерица в траве
сухое шуршание когда исчезает свет
говорят что звук еще слышен минуты две
Поэт уверен: обязательно должны звучать все возможные звуки и голоса – если не в пределах одного стихотворения, то в текстах смежных, неприметно связывающихся в циклы. На электронной странице Херсонского в “Живом журнале” методично, месяцами и годами выкладываются новые стихотворения. Процесс письма запущен неотвратимо, как жизнь, причем достойными описания оказываются, условно говоря, любая дощечка в старом заборе, любой проблеск мысли в молодой и зеленой голове. Мир Херсонского – стереоскопичен, именно это определение прежде всего приходит на ум, если попытаться определить его природу одним словом.
Вспоминается один любопытный эксперимент эпохи раннего рунета (русского интернета – это для тех, “кто не поймал”, как говорят подростки – насельники всемирной паутины). Так вот – об эксперименте. Что если выложить в сети текст какого-нибудь классического романа, целиком превращенный в гипертекст, где каждое упоминание имени героя стало “линком”, – по нему можно “кликнуть” и узнать, что делает этот герой именно в данный конкретный момент времени? Ну, скажем, Наташа Ростова танцует на первом балу. А что в этот же самый миг происходит, допустим, с Платоном Каратаевым? Кликнем и узнаем: он спит под кустом малины. А Наполеон вкушает, например, луковый суп. Все это не может найти место в традиционном, линейном романном повествовании, иначе оно разрослось бы до размеров реального времени и пространства, перестало бы быть пригодным для чтения.
Стереоскопический мир, изображенный Борисом Херсонским в масштабе “один к одному”, настолько переполнен, что в нем нет и не может быть пустот и пробелов. Ежели кое-какие и остались – это явление временное, поскольку завтра либо послезавтра в блоге Бориса Херсонского появится новое стихотворение, потом еще одно и еще… Манера и мастерство демонстративно отставлены в сторону, главное – не рассказ сам по себе, но его бесконечное, серийно умножающееся содержание. С последней прямотой и подробностью описан мир, в котором вполне могут появиться рядом не то что реалии разных эпох, но сразу и художники и их модели, и мифологические герои и их цифровые проекции.
Вот почему все, что осталось нам,
написано в строчку, мелькает, как пейзаж за окном
вагона, когда бесконечная станция близко, в купе
приводят себя в порядок, никак не приведут.
…………………………………………………………………..
Прибывшие идут, озираясь по сторонам.
Лиза идет топиться. Но старый пруд
куда-то делся, а может быть, люди врут,
что был водоем? Что мальчик, ивовый прут
выломав, воздух им рассекал со свистом,
что девка плясала босая, звеня монистом,
что воздуху было больно… Напрасный труд.
(“Стихи о русской прозе”, 1)
Поэзия Бориса Херсонского обращена в прошлое, предполагает бесстрастную постановку диагнозов и душеспасительное выписывание рецептов тем, кто нуждается в коррекции памяти. Однако несмотря на связь с минувшим эта поэзия исключительно современна, поскольку касается чувств человека наших дней, преимущественно горожанина. Как владелец суперновых гаджетов попадает в плен изощренного набора технических возможностей очередного аксессуара, так безвозвратно погруженный в воспоминания человек страдает не от какой-то конкретной фантомной боли, но от всех болей сразу, от их одновременного переживания. И даже – от одновременного ощущения несовместимых по сути своей боли и радости. Если порою в стихах и появляется первоначальное, не опосредованное памятью, чужой историей или культурным анализом чувство, – то это чувство соприсутствия разных противоречивых ощущений, проще говоря, чувство тревоги, смутного беспокойства.
Вроде бы все ничего. Утром выйдешь во двор,
свернешь на улицу. Далее по прямой
собор. Зайдешь, послушаешь хор,
поставишь свечку. Опять вернешься домой.
Но дом за час изменится, станет не то что чужим,
скорей – настороженным. Жмется, чуя подвох.
В области сердца словно стальной зажим.
Вроде бы все ничего. Сделай глубокий вдох.
Сапожник остается без сапог, пирожник без печи с пирогами, врач – при своей болезни, которую он сам не способен вылечить. То, что легко удается по отношению к другим, раз за разом срывается, когда взгляд героя стихов Херсонского обращается на него самого. Тогда срывается и его голос, он дает петуха, фальшивит – и вот именно эти диссонансы и есть лучшие перлы поэзии Херсонского. Сбросив маску всезнающего и по натуре прохладного диагноста, Херсонский берет высокие ноты, воочию убеждаясь в том, что многомерность и стереоскопичность мира – не только повод для реконструкции психологических комплексов, но и кратчайший путь к постижению ритмических ключей современной лирической поэзии.
Библиография
Ахмадулина Белла (Изабелла) Ахатовна
2000
Влечет меня старинный слог / Б. Ахмадулина. – М.: Эксмо-Пресс, 2000. – 525 с.
Нечаяние: Стихи, дневники. 1996—1999 / Б. Ахмадулина. – М.: Подкова, 2000. – 213 с.
Сны о Грузии: Стихи // Дружба народов. 2000, №10.
Стихи. Поэмы. Переводы. Рассказы. Эссе. Выступления / Б. Ахмадулина. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 607 с.
Стихотворения. Эссе / Б. Ахмадулина. – М.: АСТ; Астрель; Олимп, 2000. – 507 с. – (Отражение. ХХ век).
2001
Блаженство бытия: Стихи // Знамя. 2001, №1.
Блаженство бытия: Стихотворения / Б. Ахмадулина. – М.: Эксмо-Пресс, 2001. – 412 с.
Пуговица в китайской чашке: Книга новых стихотворений / Б. Ахмадулина. – СПб.: Пушкинский фонд, 2001. – 60 с.
2002
Пациент: Стихи // Знамя. 2002, №10.
2003
Хвойная хвороба // Знамя. 2003, №1.
2004
Посвящения: Стихи // Знамя. 2004, №1.
2005
“Живут на улице Песчаной…” // День и ночь. 2005, №11–12.
Таруса / Б. Ахмадулина; иллюстрации Б. Мессерера. – М.: Артлибрис, 2005. – 272 л.
2007
Василию Аксенову // Октябрь. 2007, №7.
Письмо Булату из Калифорнии // Вестник Европы. 2007, №19–20.
Путник / Б. Ахмадулина. — М.: Эксмо, 2007. – 318 с.
Шарманки детская душа / Б. Ахмадулина. – М.: Эксмо, 2007. – 352 с.
2008
Озябший гиацинт: Стихи // Знамя. 2008, №5.
2009
Утро после луны / Б. Ахмадулина. – М.: Астрель; Олимп, 2009. – 352 с. – (Книга на все времена).
Озябший гиацинт / Б. Ахмадулина. – М.: Астрель; Олимп, 2009. – 288 с. – (Книга на все времена).
Арабов Юрий Николаевич
2001
Сумма теологии // Знамя. 2001, №5.
2002
Апокриф // Арион. 2002, №1.
2003
Воздух: Стихи и поэмы / Ю. Арабов. – М.: Футурум БМ, 2003. – 192 с.
2004
Стихотворения // Арион. 2004, №3.
2005
Попытка плача // Знамя. 2005, №6.
2007
У трех вокзалов, в рапиде… // Знамя. 2007, №3.
2008
Стихотворения // Арион. 2008, №3.
Нефть-строительница… // Знамя. 2008, №11.
Херсонский Борис Григорьевич
2000
Там и тогда / Б. Херсонский. – Одесса: Друк, 2000. – 199 с.
Запретный город // Арион. 2000, №3.
2002
Свиток / Б. Херсонский. – Одесса: Друк, 2002. – 58 с.
2003
Семейный архив / Б. Херсонский. – Одесса: Друк, 2003. – 143 с.
Свиток // Дерибасовская – Ришельевская. 2003, №12.
2005
Нарисуй человечка / Б. Херсонский. – Одесса: Печатный дом, 2005. – 103 с.
Нарисуй человечка // Крещатик. 2005, №2.
Вдоль белых стен // Арион. 2005, №4.
Стихи // Октябрь. 2005, №7.
Нарисуй человечка // Слово/Word. – 2005, №45.
Стихи // Слово/Word. 2005, №47.
2006
Глаголы прошедшего времени / Б. Херсонский. – Одесса: Негоциант, 2006. – 142 с.
Семейный архив / Б. Херсонский. – М.: Новое литературное обозрение, 2006. – 208 с. – (Поэзия русской диаспоры).
Стихи // Арион. 2006, №2.
Бормотуха // Крещатик. 2006, №2.
Глаголы прошедшего времени // Новый берег. 2006, №14.
Стихи // Слово/Word. 2006, №53.
2007
Название моря // Новый мир. 2007, №1.
Вещественные доказательства // Арион. 2007, №2.
Посвящается Карамзину // Крещатик. 2007, №3.
Из новых стихов // Интерпоэзия. 2007, №4.
На вечерней поверке // Новый мир. 2007, №12.
“Когда тирана давят петлей с огромным узлом…” // Новый берег. 2007, №16.
Стихи // Слово/Word. 2007, №55.
“Я знал, что Пригов, Димитрий А., запросто мог…” // Новое литературное обозрение. – 2007. – №87.
2008
Вне ограды / Б. Херсонский. – М.: Наука, 2008. – 388 с. – (Русский Гулливер).
Площадка под застройку / Б. Херсонский. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – 242 с.
Стихи // Арион. 2008, №2.
Стихи // Крещатик. 2008, №4.
Царапина на пластинке // Знамя. 2008, №9.
Песенка без припева // Новый мир. 2008, №9.
Стихи о русской прозе // Слово/Word. 2008, №60.
2009
Мраморный лист / Б. Херсонский. – М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009. – 120 с.
FM-радио // Арион. 2009, №1.
∙
Справочный материал подготовлен А. Крючковой.