Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2009
Я люблю писать письма самому себе. Чаще всего это происходит на работе. Набью что-нибудь обидное для руководства и пошлю на домашний компьютер или на почтовый адрес жены.
Сегодня я написал сообщение о том, как меня достали начальники, дресс-код и обязательный приход на работу за пятнадцать минут до начала рабочего дня, и послал на kharchenko_slava@yandex.ru. Но когда я пришел в свою квартиру, то в домашнем почтовом ящике письма не обнаружил.
Я сел за стол, схватился руками за голову и стал думать, не послал ли я по ошибке письмо генеральному директору Ивану Сергеичу, или главному бухгалтеру Нине Петровне, или начальнику отдела кадров Патрикееву. Мне представлялось, как они читают письмо, берут красный карандаш и вычеркивают меня из списков сотрудников банка. Я представил, как подкрадывается к моему горлу костлявая рука голода, от меня уходит жена, а детей власти сдают в приют. Стал вспоминать, не написал ли я в письме еще чего-нибудь, что могло бы рассердить наше банковское начальство. Сидел, тер виски, драл волосы и стучал кулаком по лбу.
Потом пришла жена, и мы стали сокрушаться вдвоем. Она кричала: “Как же ты мог так забыть, что ты оплот семьи? Зачем ты написал это гадкое письмо? Почему тебе личные прихоти дороже детей?”
Наутро я шел на работу красный и вспотевший, у меня подгибались ноги. Я все ждал, что охранники заломят мне руки за спину и пнут меня с крыльца подальше от здания банка. На рабочем компьютере я дрожащими руками набил пароль и стал разбираться, куда ушло мое письмо. Оказалось, что оно лежало нетронутым в моем почтовом ящике, потому что я неправильно указал адрес своей личной почты. Я открыл письмо, еще раз перечитал, дописал, что у этих уродов через пень-колоду работает электронная почта, и послал его на свой домашний почтовый ящик.
ФОНДОВЫЙ РЫНОК
В 1993 году после окончания аспирантуры я работал грузчиком, засовывая по ночам звенящие ящики водки в длинные фуры. После работ нас кормили и поили, выдавали зарплату. Вечером я любил съездить на Гоголевский бульвар, где пил с горла пиво “Царь-пушка”.
7 января 1994 года я сидел у памятника Пушкину, когда из толпы ко мне вынырнул Андрюша. С Андрюшей мы вместе учились в МГУ. Он выслушал рассказ о моих мытарствах и позвал к себе в брокерскую контору покупать и продавать акции.
Обычно ценные бумаги покупались дешево у работников заводов, которым директор не платил зарплату, а продавались иностранцам. Поэтому мы всегда узнавали, как давно руководство завода не платит рабочим, назначали день “Х” и ехали в провинцию со спортивной сумкой, набитой долларами.
Приезжая на место, мы снимали комнату в Доме культуры и обклеивали город объявлениями о скупке акций. К нам приходили и сирые, и голодные, и убогие. Мы давали маленькую копеечку.
Три года мы летали во все города России. Разъезжали в самых лучших автомобилях по самым элитным ресторанам Москвы. Купили многокомнатные квартиры и офис на Профсоюзной.
В сентябре 1997 года южно-корейский кризис потряс мировой фондовый рынок. Все упало на двадцать процентов, а директор Азиатского отделения международного фонда Мерир Линч выкинулся из окна. В марте 1998 года ушел в отставку премьер-министр Черномырдин. Весь российский рынок упал в ноль. 17 августа 1998 года грянул дефолт, и все наши клиенты, все наши активы, все наши денежки развеялись по ветру.
Уже в октябре, проев все сбережения, я бомбил по Москве развеселых кавказцев и разукрашенных проституток. Андрюша подался в трейдеры в банк МЕТАЛПРОКАТПОКА, а секретарша Людочка вышла замуж за волосатого колумбийского мафиози и уехала в Южную Америку кормить живыми кроликами крокодилов.
Сейчас, через десять лет, те дни кажутся мне несбывшейся сказкой, которая поманила пальчиком, но, как коварная роковая женщина, обманула и кинула на растерзание в полном и голодном одиночестве.
РЫБАЛКА
Дальневосточный город Биробиджан, куда я каждый год приезжал в детстве с родителями, стоит на реке Бире. У моих дедушки и бабушки по матери в трехстах метрах от реки, в поселке Партизанском, построен дом, и я каждый день каникул просыпался в пять часов утра и шел с удочкой на речку, испив парного молока и съев кусок черного хлеба.
Все рыбаки на речке местные. Дед, отец, сосед напротив – дядя Вася, сосед наискосок – дед Фадей, братья Лепетехи, народ с дальнего угла поселка. Они видели меня, когда я шел к яме, говорили: “Привет” и махали клетчатыми кепками.
Яма находилось напротив завода очистных сооружений. Ее размыли мощные стоки. Поэтому чебак всегда крутился в яме в надежде найти червей или рачков, а хищник (ленок и хариус) искал зазевавшегося малька.
Все рыбаки вставали в ряд, забрасывали удочки в воду и проходили яму по течению в ожидании поклевки. Обычно за четыре часа каждый ловил по пятнадцать двадцатисантиметровых чебаков и еще с десяток пескарей. Если везло, то вытягивался один хищник.
Когда тащили хищника, все бросали удочки и наблюдали борьбу человека с сильной и уверенной рыбой. Если рыбак проигрывал, то шел домой с оборванной леской и сломанным ивовым удилищем. Если же удача была на стороне человека, то мы все вставали в круг и долго рассматривали пойманную красавицу, поднимали ее к солнцу и проводили пальцами по чешуйчатым бокам.
Так проходило утро, и я с уловом бежал назад домой, чтобы поесть и подготовиться к вечерней ловле: накопать червей, замесить тесто или поймать кузнечиков. Иногда днем приходилось и спать. Это если готовились к ночной ловле на загадочного трегуба – пожирателя озерных креветок чилимов.
Когда в конце августа ловился трегуб, то стар и млад выходили на кривун и забрасывали закидушки в реку. Тогда всю ночь горели костры и мигали огоньки керосиновых ламп. Мы то и дело вскакивали от любого позвякивания колокольчика или от каждого слабого натягивания лески.
Редко когда удавалось поймать больше одного-двух трегубов за ночь, но и тогда это был праздник, потому что мясо рыбы нежнейшее и обладает целебными свойствами.
Рыбу чистили мужчины. Во дворе под березой стоял крашенный зеленой краской деревянный столик, накрытый толем, на котором потрошили рыбу и счищали чешую, тщательно промывая колодезной водой. Головы и обрезки шли курам на корм, кое-что доставалось и кошкам. Не знаю почему, но женщинам позволялось только жарить рыбу. Варили уху, сушили и коптили улов мужчины.
В 1988 году я уезжал из поселка Партизанский учиться в Москву, в университет, и дед залез на чердак и достал охапку вяленых чебаков, которых мои сожители по общежитию сжевали под “Жигулевское” пиво в первую очередь. Я сидел в окружении своих будущих друзей и, разводя в стороны руки на два метра, рассказывал, какие у нас ловятся ленки и хариусы. Они весело кивали, не отличая мойвы от форели, и говорили, что мне надо каждое полугодие летать к родным. Нехорошо забывать стариков.
В Биробиджане я не был потом больше десяти лет. Во время учебы отпустили цены, подняли тарифы, и я не мог выбраться на Дальний Восток. Когда же после окончания университета я стал зарабатывать столько, что мог себе позволить поездку, на меня навалились дела житейские: женитьба и рождение сына.
В аэропорту Хабаровска в конце августа 2000 года меня встретил дед. Он посадил меня в автомобиль и всю дорогу рассказывал про рыбалку, но я не верил ему.
Во-первых, в 1991 году встали все заводы, в том числе и очистные сооружения. Мощная струя выбросов исчезла, и яму за два года подзанесло песком. Возле дома исчез весь чебак и хищник, и пришлось ездить за пять километров под железнодорожный мост, где водовороты у свай привлекают рыбу. В 1993 году под мост приехали пришлые и электроудочками побили все, что можно, включая малька. Река опустела. Остались только проходные рыбы – сиг, кета, но и на них нашлась управа. В 1996 году китайцы построили на берегу Амура химический завод, где фенол постоянно сбрасывается в воду без очистки. Теперь, если поймать в Бире сига или кету, то она имеет запах фенола и покрыта химическими язвами.
23 августа 2000 года я проснулся в дедовом доме в пять утра, выпил парного молока с черным хлебом и пошел к яме. Я закинул удочку и долго и удивленно смотрел на поплавок, как он спокойно и невозмутимо стремит куда-то, никому не нужный. И было непонятно, то ли люди так изменили время, или это время так поменяло людей.
НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ
Однажды я размышлял над собственной судьбой и понял, что с восемнадцатого века ничего не изменилось. Мой дальний родственник, крепостной Ефимка, вставал в шесть утра, кормил скотину, завтракал хлебом, молоком и репой и шел к восьми часам на барщину на господский двор, где пыхтел до семи вечера.
Я тоже встаю в шесть утра, гуляю с собакой, кормлю котов, пью кофе, заедая бутербродом, и еду в метро к восьми тридцати в банк, где служу до девяти часов вечера, хотя рабочий день заканчивается в восемнадцать ноль-ноль. Почти каждую субботу я дополнительно выхожу на работу из-за большой загрузки. Правда, мне дадут на старости нищенскую пенсию, но, оглядываясь на исторический процесс, я все равно понимаю, что где-то меня обманули. Ведь в отличие от меня предку Ефимке не обещали либеральные ценности: свободу, равенство и братство, а секли почем зря и грозили кандалами и Сибирью. Это намного более честная эксплуатация, чем эксплуатация, применяемая ко мне, когда я думаю, что свободен, а на самом деле работаю как ослик. Встаю на рассвете и хожу по кругу, таща за собой тележку.
ФУТБОЛ
Когда мне было семнадцать лет, мы играли возле университета в футбол. Приходили с утра в хоккейную коробку, собирали людей со всех окрестностей и рубились на вылет до темноты.
В командах были студенты и преподаватели, негры из “Патриса Лумумбы”, рабочие с завода имени Хруничева, конторские государственных учреждений, вьетнамцы с Измайловского рынка, женщины, милиционеры отделения № 12 и просто люди.
Мы бегали толпой по полю и кричали: “Подавай!” или “Дай пас!” или “Бей!”, а когда партнер мазал, то орали друг на друга и даже пихались в грудь.
Больше всех доставалось Юре. Ему было пятьдесят лет, и он недобегал и опаздывал, потому что скорость была не та. Но мы, молодые, все равно Юру ругали, хотя он мог дать в ноги с закрытыми глазами передачу в любую точку поля и часто благодаря Юре выигрывались самые тяжелые матчи.
Однажды к нам приехали ветераны на праздник спорта, и они все уважительно говорили с Юрой и жали ему руку. Оказалось, что Юра когда-то играл в “Торпедо” со Стрельцовым и Ворониным и был чемпионом СССР по футболу.
После этого мы перестали кричать на Юру, на что он остановил нас посреди поля и сказал: “Неужели я стал так плохо играть в футбол, что вы перестали на меня орать?” Мы опешили, постояли, засмеялись и назвали Юру козлом и уродом.
Я часто играю во дворе с шестнадцатилетним сыном и его друзьями в футбол. Когда я вижу, что дети на меня не кричат, то вспоминаю Юру из моей юности.
СМЕНИЛ РАБОТУ
Я работаю в банке и получаю нормально. Имею доплату на питание, медицинскую страховку, оплату мобильного телефона и овердрафт по пластиковой карте, но люблю ходить по сайтам в Интернете и искать работу. Найду какую-нибудь вакансию и думаю, послать резюме или нет. Недавно мне попалось выгодное предложение в престижном банке, и я из любопытства скинул данные по электронной почте, хотя условия мало отличались от моих.
В ответ пришло письмо с подтверждением, а наутро позвонил молодой человек из агентства по трудоустройству “Фиксаж”, представился Юриком и сказал, что работа ушла, но есть еще, в другом престижном банке, только лучше. Я призадумался, и хотя на встречу в агентство идти не хотелось, но Юрик так жалобно просил меня и настойчиво требовал, что я согласился.
Агентство располагалось на территории завода в занюханной, запаршивевшей каморке. Я три часа объяснял Юрику, что предлагаемая специальность не моя, что у меня нет нужных знаний, образования и опыта, но он валялся в ногах, и я не мог отказаться пойти на собеседование в банк.
В банке меня принял солидный мужик, подал руку и сказал: “Вован”. Вован сидел, развалившись в кожаном кресле, смотрел в глаза и безостановочно рассказывал о перспективах. Он не давал вставить в беседу слова или задать вопроса, и от этого воля моя угасла. Стал я готов на все, даже на смену работы. Молча я подмахнул трудовой договор, спешно подставленный кадровичкой, не глядя передал ей трудовую книжку и в состоянии анабиоза ушел домой.
Теперь я работаю в банке. Получаю нормально, имею доплату на питание, медицинскую страховку, оплату мобильного телефона и овердрафт по пластиковой карте. Хожу по сайтам в Интернете и ищу работу.
КЛЦО
рассказ из рассказов
Инсульт
У Петра Сергеевича и Клавдии Ивановны никогда не было свадебных колец. Они поженились в сорок пятом году, когда вернулись с войны. Денег на кольца не было, да и на свадьбе никого не было. Просто расписались при случайных свидетелях и поехали в дальневосточный колхоз, который выделил им двадцать соток земли.
Всю оставшуюся совместную жизнь Клава пилила Петра Сергеевича, чтобы он купил кольца. Но Петя все отмахивался. То надо построить дом, то надо купить корову, то надо первенца подмазать в институт, то надо переслать деньги дочери в Хабаровск. Так и дожили они до восьмидесяти лет без колец, но с Клавой случился инсульт. Упала она с крыльца в цветник и так и лежала в нем парализованная, пока Петр Сергеевич не нашел. После инсульта он пошел в ювелирный магазин и купил толстые золотые свадебные кольца. Пришел домой и одно кольцо натянул себе, а второе надел на неподвижную руку Клавы.
Приходила в себя Клава тяжело. Сначала к ней вернулась мимика, потом она смогла пошевелить правой рукой, потом правой ногой. Через полгода упражнений Клавдия Ивановна смогла ходить по стеночке, но в основном ее возил в коляске Петр Сергеевич. Клава ему мычала что-то неразборчиво, но он понимал. Вез на холм или останавливался на речке, на пристани. Они рассматривали проплывающие теплоходы. Клавдия Ивановна с трудом поднимала вверх правую руку и, коверкая язык, выговаривала: “Клцо”. Тогда Петя обнимал Клаву и говорил: “Вот видишь, купил я тебе свадебное кольцо”. Клавдия Ивановна что-то еще бормотала себе под нос, а Петр Сергеевич разворачивал коляску и катил Клаву к дому.
Внук Игорь
Внук Игорь от старшего сына Дмитрия появился в 1971 году. Его, годовалого, привезли в дом Петра Сергеевича. Дмитрий с женой оставляли внука бабушке Клавдии, а сами ходили на дискотеку. Клавдия сажала Игоря в коляску и полола тяпкой сорняки в огороде. Однажды она откинула тяпку острием вверх, а внук выпал из коляски, да так, что голова не достала до острия полсантиметра. Клавдия увидела и испугалась, заплакала. Побежала к мужу Петру Сергеевичу и говорит, что если бы что-то с внуком случилось, то она бы повесилась. Петр выслушал Клавдию и сказал: “Рано нам еще помирать”. Взял Игоря на руки и стал тенькать. Тень-тень-тень. Тень-тень-тень.
Когда Игорь подрос, то стал очень трусливым. Когда родители оставляли его у деда Пети и бабы Клавы, то он боялся всего. Боялся собаки Мухтара, боялся хряка Васьки, боялся коровы Зорьки, боялся чирикающей в клетке синицы Варвары. Так и сидел целыми днями в доме и играл сам с собой в шахматы. Иногда он отрывал от дел Петра Сергеевича, которому быстро ставил мат.
Однажды утром Клавдия Ивановна послала его в магазин за хлебом. Игорь купил буханку и пошел домой, а из магазина вело две дороги – длинная и короткая. По короткой пастух Виктор гнал стадо. Внук Игорь испугался коров и пошел по длинной дороге, но по ней шли козы. От этого Игорь спрятался в лесу до вечера, откуда пришел домой лишь в восемнадцать ноль-ноль.
Все это время Петр Сергеевич сидел за столом и ждал хлеба. Он не мог есть щи без хлеба. Привык есть с хлебом – и все тут. Щи остыли и покрылись жиром. Когда Игорь пришел домой, то отдал буханку хлеба Клавдии Ивановне, а сам пошел играть в шахматы.
Сейчас, когда внук Игорь вырос и уехал в Хабаровск, он звонит Клавдии Ивановне по телефону:
– Как живешь, бабушка? Привет. Не болит ли чего?
А та в ответ:
– Ох, кгда я ж пмру, кгда клска прклт не пндбтся.
– Да что же ты такое говоришь! – кричит в трубку внук Игорь и вешает трубку. Потом садится за рабочий стол и пишет письмо Петру Сергеевичу: “Ты следи, дед, за бабушкой, чтобы у нее лекарства и питание были хорошие. Чтобы ей сладко жилось и спалось. Чтобы сны снились добрые”. Потом заклеивает письмо, пишет адрес и идет на почту города Хабаровска.
Соседка Машка
Соседка Машка имела дом напротив. Он стоял в центре яблочного сада, куда внук Игорь в детстве лазил воровать яблоки. Возьмет дружка Стасика, и полезут оба через забор, где не дотягивается цепь собаки. Самое главное, что и у Клавдии Ивановны сад есть, зачем в соседский лазить? Машка вечером к Петру Сергеевичу придет и давай внука костерить: “Вот оболдуй вырос, ничего не понимает, бог с этими яблоками. Все ветки поломал”. Петр Сергеевич внука Игоря поймает и давай уши драть. Дерет, дерет, а тот молчит.
Как-то раз восьмидесятилетнюю Марию Антоновну и Петра Сергеевича позвали в школу выступить перед детьми. Называл Петр Марию “Машка” и больше никак, потому что был знаком с детства. Вместе ходили в школу, вместе ушли на фронт. Потом вместе работали в колхозе. Петр Сергеевич шофером, а Машка в поле ходила урожай собирать. Но когда они в орденах сели перед школьниками и заговорили, то Петр Сергеевич понял, что не знает отчества Марии Антоновны. Не только отчества не знает, но и даже полное имя не припомнит. Так и крутилось на языке: “А теперь вам, дети, про свою тяжелую, но счастливую жизнь расскажет соседка Машка”. Сидел он будто с набитым мусором ртом, но тут вмешалась учительница и спасла ситуацию.
Обратно с Машкой они шли по улице, и Петр Сергеевич взял ее под ручку и говорит: “Вот видишь, Мария Антоновна, как мы с тобой чуть не обмишурились”. А Машка спрашивает: “Ну что, Клавка так до сих пор в коляске?” “В коляске”, – отвечает Петр Сергеевич, а сам ручку-то выдернул.
Участковый врач Симбирцев
К тридцатилетнему участковому врачу Андрею Александровичу Симбирцеву дед возил Клаву ежемесячно, а иногда и два раза в месяц. Больница располагалась в Городе. Симбирцев осматривал Клавдию Ивановну, и Петр Сергеевич вез ее обратно. По дороге он глядел по сторонам и радовался засеянным полям. Поля в колхозе лет десять не засевали, а тут опять начали. “Видишь, Клава, – говорил Петр Сергеевич, – поля опять засеяли. А ведь у моей матери тоже был инсульт. Так она встала и пошла”.
Клава лежала на заднем сиденье и молчала. Иногда только поднимала правую руку и говорила: “Хрн тбе”. Дома они делали лечебную гимнастику, пили травы мяты и лаванды. Клава с детства не любила мяту. Нет, свежий листик в чай бросить – пожалуйста, а сухую с трудом.
Симбирцев поначалу не верил, что Клавдия выкарабкается. Очень тяжело проходили первые часы и первые дни. Говорил, что надо вызвать детей и внуков. Но военное поколение очень крепкое. То, что дед ее возил на инвалидной коляске, а она шевелила правой рукой, Симбирцев посчитал за чудо. Даже сходил в церковь к отцу Викентию, чего никогда для своих пациентов не делал.
“Что, Андрей Александрович, медицина не всесильна?” – спросил священник.
“Поражаюсь силе духа человеческого”, – ответил Симбирцев.
Старая обувь
Клавдия Ивановна очень любила старую обувь и никогда ее не выбрасывала, даже если носить уже нечего. Положит на полку, в самый дальний конец, и не дает Петру Сергеевичу вынести пару на помойку. Тогда Петя дождался, когда Клавдия поехала в санаторий во Владивосток на воды, и зарыл в огороде восемь мешков старой обуви. Клавдия Ивановна приехала и ничего не заметила, но по весне после морозов стали в огороде вылезать из земли сапоги, туфли и ботинки. Клавдия Ивановна находила их и говорила: “В этих босоножках я пошла в школу на выпускной. В этих сапожках я ездила на учебу в Братск. В этих лодочках я легла в роддом, когда родился Димка, – и плакала в рев: – Зачем, ты, Петя, закопал мою молодость!” Петя чесал затылок и отвечал: “Это же просто старая, рваная обувь”.
Позже Клавдия Ивановна проревелась и говорит: “Зато от моей обуви какой урожай! Вон сколько картошки в этом году уродилось”. И успокоилась.
Когда же Клавдия Ивановна села в коляску, Петр Сергеевич сам к ней подходил: “Хочешь, я пойду всю старую обувь у Машки заберу и тебе отдам? Хочешь, я возьму ботинки и туфли у внука Игоря и поставлю тебе на самое видное место? Мне еще цыгане обещали на вокзале наворовать босоножек и тапочек”.
“Нт”, – промычала Клавдия и дернула колесо инвалидной коляски правой, рабочей рукой. Отвернулась в угол и обиделась. За восемь мешков, закопанных в землю, которые урожай картошки подняли.
Дмитрий
Лене в Хабаровск позвонил Петр Сергеевич:
– Приезжай скорее, а не то мать можешь в живых не застать.
Лена выехала на машине по новой трассе через мост. Приехала, посмотрела и стала Диме в Москву названивать:
– Дима, вылетай, совсем дела плохи.
А старший сын не может. У него совещание. Пишет по Интернету, что мама не умрет, не верю.
– Да как ты не веришь. Вот и врач Симбирцев подтверждает.
– Не умрет мама и заговорит.
Тут Петр Сергеевич на сына так обиделся, что, когда он через три недели в Хабаровск прилетел, даже в аэропорт за ним на “шестерке” не поехал. Добирался Дима сам на такси. Вошел старший сын в дом, наклонился над постелью:
– Здравствуй, мама.
Та глаза открыла, заулыбалась правой стороной и сказала впервые за месяц молчания:
– Дм, Дм, рднй!
Железная дорога
Клавдия Ивановна всю жизнь проработала на железной дороге. Ездила с объездной бригадой, измеряла пути. Работали они вместе с Ксенией. Ксеня запрещала Клавдии спать. Говорила, когда едешь, спать нельзя, потому что есть резонанс. Под его воздействием в мозгу образуются черные точки и падает умственная способность. Одна знакомая работала диспетчером на железной дороге и каждое утро спала в электричке. Так через пятнадцать лет ее из-за резонанса перевели в шпалоукладчицы. Клавдия Ивановна очень переживала от таких рассказов и даже плакала тихонько в платочек.
Сейчас, когда она сидела в инвалидной коляске и ничего не делала, а только смотрела телевизор, спала и ела, ей стало казаться, что Ксения в молодости была права. Что если бы Клава Ксению слушалась и не спала, когда ехала по железной дороге, то никогда бы инсульта не было. Ей бы подчинялись ноги и левая рука. Она могла бы подкрашиваться и подкручивать волосы. А так сидит страшилищем, мычит как придется и ничему не радуется. “Ужс”, – говорила Клавдия Ивановна.
Дом
Когда в деревенский дом к Петру Сергеевичу и Клавдии Ивановне приезжали дети и внуки, то Петр и Клавдия утихали, давая себя обслужить многочисленной родне. Внуки ставили инвалидную коляску Клавдии Ивановны в центре двора, а сами играли в прятки. Они лазили по дворовым постройкам, по крышам, чердакам и подвалам, откуда доставали неведомые автомобильные детали, сухие ивовые удилища, одежду, поеденную молью, старинные книги и газеты. Сын и дочь смотрели на родителей и говорили: “Надо продать дом и купить квартиру на первом этаже, чтобы коляску не таскать”. Петр Сергеевич поначалу кричал: “Нет!” – но через два месяца согласился, потому что с огромным домом и наполовину парализованной Клавой не справлялся.
Дом купил вертлявый, тощий азербайджанец Ибрагим. Все цокал языком, во все тыкал пальцем, а Петр Сергеевич ходил за ним и гладил дом ладонью. От сарая к гаражу, от свинарника к темнушке. В конце концов Ибрагим отсчитал сто двадцать тысяч рублей и затарахтел на своем мотоцикле.
Петр Сергеевич с Клавой переехали в центр Города, к парку ветеранов, чтобы можно было дышать свежим воздухом, чтобы сын и дочь могли каждый день после работы заходить к ним в гости.
Каждое утро Петр Сергеевич вывозил в коляске Клаву на улицу, располагал на солнышке, откупоривал бутылку “Жигулевского” пива и говорил: “Господи, ведь у меня был дом”.
Лена
В детстве напротив дома была протока. Это потом она высохла. В протоке водились ротаны. Дочь Лена ходила с Петром Сергеевичем на рыбалку. У него был железный ледоруб и ящик, в котором находились снасти. Наденут они с отцом валенки с тулупами и сидят в мороз на ящике. В лунку леску опустят и дергают. Ловят на сало или на мясо. Однажды ничего не клевало, и Ленка вспомнила про банку червей, оставшуюся с лета под домом. Она сбегала домой, разморозила на плите червей и принесла их отцу. В этот день они поймали пятьдесят пять ротанов, а рядом никто ничего не поймал. Все подбегали к Петру Сергеевичу и спрашивали:
– На что ловишь?
– На тильку, – отвечал он.
– Что за тилька? – все только переглядывались.
Вечером Клавдия Ивановна изжарила пятьдесят пять ротанов и поставила сковородку на стол. Ленка их не ела, потому что рыбу не любит.
А сейчас бабушка сидит в коляске и просит у Петра Сергеевича: “Дй ртнв”.
“Да где же я тебе ротанов возьму? Протока тридцать лет назад высохла”, – ворчит дед и идет в магазин за килькой.
Ксения
Ксении, давней подружке Клавдии Ивановны, семьдесят пять лет. Она часто приходит в квартиру Петра Сергеевича и Клавдии Ивановны, потому что тоже живет в Городе. Сядет у инвалидной коляски и ведет разговор про болячки, про сына, про внуков, про Город. Вспоминает, как работали на железной дороге, как ездили по рельсам и брали показания приборов. Потом все садятся за стол и едят блины, которые напек дед. Петр Сергеевич за последний год хорошо научился готовить.
В молодости Петр Сергеевич никогда сам не варил пищу. Бывало, нашоферится, придет с работы домой, а Клавдия Ивановна ему несет борщ. Если борщ не свежесваренный, то он его на землю выливал, или если картошка с грибами сутки постояла, то он ее хряку отдавал. Клавдия Ивановна всю жизнь мучилась высоким давлением. Дед водочки выпьет и давай по двору кувыркаться взад-вперед: “Смотри, Клава, я курю, пью, по молодым девкам бегаю, а какой здоровый. А ты все лежишь и болеешь”. Сейчас, правда, он не кувыркается, старый стал.
Поедят они блинов, дед посуду помоет, бабка скажет: “Спсб”, а Ксения ее обнимет: “Какая ты, Клава, счастливая”.
Венчание
Петр Сергеевич и Клавдия Ивановна в браке шестьдесят лет, а в церковь на венчание так и не сходили. Вначале это было запрещено, а как разрешили, то случился с Клавой инсульт, и стал ее Петя возить на инвалидной коляске. Как-то раз навстречу шла соседка Маша и говорит: “Вот ты, Петя, Клаву все возишь-возишь, мучаешься, а все равно умрешь в грехе, потому что не венчаны”. Тут Петя и задумался. Ничего он на войне не боялся, а тут стал опасаться за будущую жизнь Клавдии Ивановны. Пошел он к священнику Викентию и договорился об обряде, хотя священник согласился не сразу, подумал.
В субботу утром Петя прикатил коляску с Клавой к церкви. Он нарядил жену в белое платье, которое она себе сшила еще до перестройки, а сам надел тройку. Вместе с ними пришли дети и внуки. Вся процессия расположилась в храме. Отец Викентий начал обручение. Освященные кольца надел Петру Сергеевичу и Клавдии Ивановне. Потом продолжил обрядом венчания. Задавал вопросы Петру и Клаве. Вместо матери отвечала дочь Елена. “Свободно ли вступает в брак Клавдия Ивановна?” “Не связана ли она обещаниями с другими?” Дети возложили венцы. Иерей троекратно благословил молодоженов. Зачли Апостолов и Евангелие, вознесли Молитву Господню. Петр и Клава трижды обошли аналой. Точнее, Петр вез инвалидную коляску Клавы. Все пили из чаши вино и очень радовались. Петру Сергеевичу очень хотелось, чтобы Клавдия Ивановна понимала, что с ней происходит. В конце концов Петр решил, что Клава все понимает. Она два раза поднимала правую руку и бормотала: “Клцо, клцо”.
Вечером в доме собралась вся родня и соседи. Говорили длинные тосты и поднимали рюмки с водкой. Закусывали поросенком. Петр сидел и думал, что свершилось важное событие.
∙