Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2009
“В общем, вот наше заявление. Вы составите свое, конечно. “В 17.30, в сквере аспиранта Дюнана, после словесной перепалки Фердинанд Рей, 11 лет, вооруженный палкой, ударил нашего сына Брюно Валлона по лицу. Результат этого действия, помимо рассечения верхней губы, выразился в том, что у потерпевшего повреждены оба резца, причем в правом пострадал нерв”.
Я часто думаю над тем, насколько это важно (или существенно, или неважно и несущественно, но просто интересно), что современные молодые дамы не рожают детей. То есть я думаю не о том, что будет с человечеством, с нашей драгоценной белой расой, завоюют ли нас китайцы или мусульмане, и какими будут черты лица у россиянина 2050 года, – как ни странно, это все меня почти не волнует. А волнует меня другое: близкие и человечески, и социально, и духовно, да и по-всякому близкие люди – они проходят те же возрастные фазы, что и я, проходят все эти жизненные циклы, отделение от родителей, первые нормальные деньги, первые большие обломы, потом какое-то вдруг приходящее спокойное понимание того, что в этой жизни ценно и что не очень, – но только… вот странная вещь… только у них нет детей. Ну не завели, или не вышли замуж, не женились, сейчас все это как-то позднее, или как-то по-другому… И у нас было как-то по-другому, чем у наших родителей… Не в этом суть.
Что там – внутри этой человеческой судьбы, за самой тонкой, самой интимной ее оболочкой? Что означает там это отсутствие? Чем оно замещается? Как оно влияет, грубо говоря, на сердце?
Ведь что-то же там происходит, что-то необратимо меняется? Это какие-то совсем другие люди, у которых в массе своей в тридцать-тридцать пять лет нет маленьких детей? Умные, тактичные, предприимчивые, талантливые, гордые, милые – но все-таки… какие они?
Ну а те, у которых дети есть, – как они живут в этом нашем новом мире?
Пьеса французской писательницы и драматурга Ясмины Реза “Бог резни” (в переводе Дмитрия Быкова), последняя премьера “Современника”, в общем-то, легкая комедия, в которой много хохота, бурлеска, шуток, – она, как ни странно, об этом: о человечестве без детей. Вернее, о том, что будет с человечеством без детей. Поскольку к этому идет.
Две пары родителей, встретившиеся поутру, ненадолго, чтоб обсудить неприятный инцидент с поврежденными зубами, ударом палкой по лицу, дракой и прочим одиннадцатилетним безобразием, постепенно, шаг за шагом, не осознавая того, влезают в состояние, когда ничего нельзя выяснить, ничего нельзя решить, ничего нельзя понять… Каждый из родителей, наверное, испытывал такое, когда чувствуешь, что не прав, глуп, даже в чем-то неприятен, но поделать с собой ничего не можешь. Так и в спектакле. Разговор длится и длится, никак не может закончиться, приобретая все более идиотские формы.
Злосчастное происшествие в парке аспиранта Дюнана выявляет одну подробность: дети – единственное, что не позволяет этим людям… как бы это точнее выразиться? Не распасться на атомы? Не убить друг друга? Не развестись? Не выпасть из своего существования окончательно? Да пожалуй – все вместе.
И будь ты преуспевающий циничный адвокат, или чудаковатый торговец кастрюльками и сковородками, или начинающая стареть интеллигентная дама, пишущая книжки и картины, или гладкая стерва, проводящая жизнь в магазинах типа интерьер-дизайн, в парикмахерской или у массажистки, – все это неважно, грани отличия стираются, ибо во всех них проступает общее. Вещество жизни выработано у людей этой формацией почти без остатка – в силу их возраста, воспитания, интенсивности жизни, словом, судьбы. Вещество жизни выработано – вместе с фантазиями и снами, надеждами и глупостями, остается лишь инерционная вибрация, душа потихоньку рассыпается на мелкие части, и лишь одно удерживает всю эту конструкцию, лишь одно заставляет героев выполнять свой человеческий долг: дети…
Детей на сцене нет, никто о них почти ничего и не говорит, помимо обсуждения двух поврежденных зубов и судьбы какого-то несчастного хомячка нет почти никаких иных подробностей – и тем сильнее, тем мощнее незримое присутствие детей, их влияние на эти человеческие фантомы.
Вот это, собственно, и есть та бездна, в которую мы погружаемся вместе с героями легкой, искрометной комедии. А как жить, если, кроме судьбы твоих детей, тебя по-настоящему ничто не волнует, если ты от всего устал? И стоит ли так жить?
Именно это общее, открывшееся в двух непохожих парах, удерживает нить бредового разговора в неурочный утренний час, почти кидает их навстречу друг другу.
И происходит освобождение. Автор пьесы показала его остроумно, физиологично и конкретно: одну из дам начинает тошнить. Тошнить неудержимо. Мужики, знамо дело, пьют водку, у них свой способ освобождения. И только потом, когда начинаешь думать, с трудом отсмеявшись, приходит вопрос: от чего освобождение? В какую смысловую бездну летят две эти симпатичные, в общем-то, пары – и мы, зрители, вместе с ними?
Один из напившихся, циничный адвокат, объясняет свою жизненную позицию, обращаясь к писательнице, так: вот вы печетесь об этих несчастных детях в Африке, говорите о Боге, о моральном императиве, а никакого Бога давно уже нет, я верю только в одного бога, “бога резни”, то есть бога отчаяния, бога выживания, бога крайних, последних инстинктов человечества – только в них правда.
Но, как выясняется, бог у этих людей все-таки есть – это дети. Эти маленькие бессмысленные дети, которые еще даже не знают, зачем они появились на свет, эти комочки энергии, эти зависимые от всех и всего существа – они-то и есть последнее прибежище долга. Ответственности. Смысла. Предназначения.
Вот странно.
Человечество освободилось практически от всех моральных ограничений, кроме одного.
При том – и это совершенно очевидно тоже – само существование детей находится абсолютно вне морали. Бандиты очень любят своих детей (“Бригада”, “Крестный отец”, самый смешной пример – из фильма Балабанова “Жмурки”, где маленький мальчик ходит по пятам за отцом-киллером, отцом-мафиози, толстенький, важненький такой). Диктаторы очень любят детей. Подонки всех мастей очень любят своих детей. Бросают своих детей и заставляют их страдать, как правило, люди вполне моральные, умные и понимающие. Семья, таким образом, лишь один из способов поглощения жизненного пространства.
И тем не менее дети остаются единственной скрепой, единственным гвоздиком, на котором цивилизация пока еще держится в своем прежнем виде.
В пьесе “Бог резни” это доказано со всей очевидностью. Именно Франсуа Рей, одиннадцати лет, и Брюно Валлон, одиннадцати лет, поссорившиеся до мордобития, являются главным символом веры, духовной основой, непреложной священной ценностью для этих столь несхожих людей, которые давно уже потеряли все остальные опоры и не знают, любят ли они друг друга и зачем они вообще живут.
Комедия в принципе интересна как жанр. В ней как-то легко и просто проговаривается то, что в драме не всегда и скажешь. Конечно, “Бог резни” – это прежде всего великолепная актерская импровизация и в то же время прекрасно организованный режиссером Сергеем Пускепалисом (учеником Фоменко) актерский ансамбль, который создает всю эту музыку на сцене: арии и дуэты, интермедии и гэги, где все пластично смешивается, переливается всеми красками: меланхолия, печаль, ирония, гнев…
Освобождаясь и узнавая друг друга, люди вдруг озаряются внутренним светом. Благодаря смеху, главным образом. Человечество еще не умерло от своего бездушия, оно способно на душевные прорывы и чудеса, способно быть добрым и ласковым. Оно способно – прежде всего – шутить над собой. Это удивительное чувство, возникающее на спектакле, передано бережно и нежно, однако и с некоторой, я бы сказал, истовостью – Ольгой Дроздовой, Аленой Бабенко, Сергеем Юшкевичем, Владиславом Ветровым. Я, честно говоря, давно не выписывал в статье с таким удовольствием имена актеров.
Потому что за блестящей игрой они не потеряли содержания. А может, потому и игра была блестящей, что содержание это выпирает из каждой шутки.
Дети, Бруно и Франсуа, отсутствующие на сцене, да и вообще дети, мелюзга, мелкота, короеды, младшее поколение – не служат, конечно, ни для кого оправданием, горизонтом и целью – но тем не менее, как какое-то клейкое вещество, они склеивают наш мир и не дают ему распасться.
Парадокс в том, что для самих детей этого наследства явно не хватит, чтобы жить дальше.
∙