Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2009
Журнальный вариант.
Теперь точно: Москва
Утро началось с переклички: бегали невидимые проводники по вагону, перекликаясь друг с другом: Москва! Москва! Выглянула Настя в окно: не было никакой Москвы, не было Кремля, не было башенных звезд. Выглянула и Ксюша в окно: ровным строем шли за окном лиственные леса. Посмеялись дети над проводниками: хитрые обманщики.
Но засуетились родители, затормошили детей: Москва! Москва! Замелькали за окном асфальты; на асфальтах станциями стояло Подмосковье! Поспешили дети умываться, но была к умывальнику очередь, в очереди стояли пассажиры. Было весело стоять в очереди детям: Настя пихала локтем Ксюшу в бок; Ксюша хныкала. Очень было весело. Веселее было в вагонном туалете умываться: устроили дети – брызги, вымокли до нитки, сотворили на полу лужи.
– М-да, – сказал папа, не считая, видимо, веселье весельем, – целый вселенский потоп.
Наблюдали дети дырку в полу, в которую весь вышел: вселенский потоп. Снова было весело.
Все было наспех: кушали дети наспех йогурты, измазавшись до ушей; кушали дети бутерброды: обкусанные, недоеденные обронили их на пол; устроили дети на майках новые художества, добавив к прежним, вчерашним пятнам йогуртовые размазни.
– Что же это вы, – спрашивали детей родители, – как поросята-то грязные?
Объяснили дети:
– Очень сильно трясется поезд. Как тут не измазаться?
Вытирала мама детям моськи полотенцем. Стали дети походить: на людей. Скинули дети майки с художествами, скинули дорожные шорты. Достала мама из чемодана наряды: одинаковые летние костюмы, с легкими брюками, с легкими футболками. Сделала детям прически. Стали дети нарядными: гордыми, чистыми, причесанными. Теперь детей можно было пускать: в Москву.
В Москве
Только вышли из вагона, только спрыгнули на перрон, выстроил всех папа в шеренгу и объявил:
– Сейчас мы не задерживаясь, прямо с вокзала рванем на самолет!
Очень хотелось детям на самолет: рвануть. Взял папа сумку и чемодан, взяла мама детей за руки: прошли они все быстрым шагом по перрону; лишь сошли с перрона и вошли в здание, увидел папа кассу, поспешил купить билеты.
Гадала Ксюша:
– А зачем нам новые билеты?
Объяснила Настя Ксюше:
– Это билеты на метро. Метро привезет нас к самолету.
Но выдали папе вместо билетов: зеленые жетончики. Хотела Ксюша поиграть жетончиками, но встали сердитой стеной на пути турникеты. Всунул папа жетончики в красноглазые турникеты: загорались от жетончиков глаза турникетов зеленым цветом, немедленно добрели турникеты, разрешали пройти в метро.
Подали к самому метро: самобеглые трапы; повалили люди валом к трапам, спеша – на самолет. Вместе со всеми спешила Ксюша, держась за папин чемодан, свободным локтем орудуя, расчищая себе путь: к трапу. Наконец встали все на трап; покатился трап вниз, под землю – к самолету. Двигались трапы по длинным пещерам: вертела Ксюша головой, оглядывая круглые потолки пещеры, оглядывая светлоглавые шары, понаставленные повсюду, от которых было в пещерах – светлым-светло, оглядывая резиновые перильца, бегущие с трапом – наперегонки. Держала Настя Ксюшу рукой за плечо: чтобы не свалилась Ксюша с самобеглого трапа.
Вдруг показались внизу, у подножий трапов площадки. Спрыгивали люди с трапов на площадки, торопились: на самолеты. Слышны были самолетные гуденья и грохотанья: лишь только донес трап всех донизу, лишь спрыгнули все на площадку, показались самолеты, стоящие справа и слева, готовящиеся разлететься в разные стороны; грузились в самолеты – пассажиры; битком были набиты самолеты – пассажирами; вдруг прошипев, выпустив пары, закрывались самолетные двери, начинали самолеты: ныть; заныв совсем отчаянно: начинали двигаться; очень бойко набирали самолеты ходу, а разогнавшись – ныряли в подземные пещеры.
Встали на площадке: дожидаться нового самолета. Вдруг подул из пещер ветрище; загрохотали пещеры страшными грохотами; отозвались соседние пещеры гулкими эхами; вылетел из пещеры самолет, приземлился на рельсы, притормаживая возле площадки. Был самолет забит до отказа пассажирами; лишь открылись автоматические двери, повываливались пассажиры на площадку, побежали многоного: на трапы.
Сказал папа:
– Входим в вагон дружно.
Взялись Настя и Ксюша за руки и вошли в вагон: дружно. Внес папа чемодан и сумку. Впихнули торопящиеся войти пассажиры в самолет: маму. Очень не нравилось Ксюше в самолете: было тесно и душно, нависали над ней держащиеся за поручни пассажиры; боялась Ксюша, как бы: не упали они. Тут зашипел самолет, закрыв двери, дрогнул всеми своими вагонами, ноя, начал набирать ход. Очень ждала Ксюша: полета. Дрогнули пассажиры дружно, крепче уцепившись за поручни; крепче уцепились за маму Настя и Ксюша. Набрал самолет: нужного хода и влетел стремглав: в пещеру. Наблюдала Ксюша его полет: была за окнами его кромешная чернота; иногда чернота просветлялась, и в ней высветлялись прилипшие к стенам толстотелые шланги, извивались они страшно; иногда безбожно болтались за окнами трубы. Вылетал самолет: в свет, к следующей станции. Жмурилась Ксюша от станционного света. Очень красивыми были станции. Разглядывала Ксюша станции через окошки. Было много рисунков на стенах станций, были золотые лепнины на потолках их, были пухлые барельефы на их стенах; были разные другие изображенья; был мрамор – насколько хватало глаза; все вокруг было каменно, мраморно, барельефно. Очень нравились Ксюше: станции.
Насмотревшись станций, принялась Ксюша искать у самолета крылья. Но летал самолет без крыльев; стрелою пронзал темноту пещер, крыльев не имея вовсе. Очень была удивлена Ксюша, зная по книжным картинкам: у самолетов есть крылья. Но не торчало у самолета из боков ничего, были ровными самолетные бока. Решила Ксюша, что самолеты есть: бескрылые. Крепко задумалась об этом Ксюша: не заметила даже, как вывели ее из самолета. Шла она по белокаменным пещерам за руку с мамой, думала о бескрылых самолетах. Ехала на новых самобеглых трапах – думала о них же. Ожидала нового самолета на площадке: во все глаза высматривала у него, подлетевшего к ней, распахнувшего ей двери, – крылья: но и у нового самолета не было в боках крыльев. Вновь летела Ксюша в бескрылом самолете по пещерам и думала: о его бескрылии.
– Следующая наша станция, – сказал папа, – “Домодедовская”.
Выйдя из самолета, возносясь на трапе ввысь, уже не интересуясь ничем вокруг, трепетно ждала Ксюша Израиля. Поднимал ее трап: к Израилю, выше и выше нес ее, нес маму, папу, нес Настю, шары же светильников неслись вниз, прочь от Израиля, назад – в Москву; и светильники были точно такие же, как на трапах в Москве, понатыканы так же там и сям: наверное, все они сбежали из Израиля. Была немного разочарована Ксюша, когда трап вынес всех вверх и показались ей деревянные, массивные двери: точь-в-точь как в Московском метро. Сквозь них вышли все: в Израиль. Был Израиль: ничем не отличен, совсем неотличим от Москвы, были исписаны таблички: Москвою.
Задала Ксюша тысячу вопросов:
– Почему же был самолет без крыльев? Почему летали мы в пещерах? Почему летал самолет между станциями? Почему извиваются за окнами шланги? Почему летают люди в самолетах стоя? Почему Израиль не отличен и неотличим?
Смеялись все над Ксюшей, объясняли ей, смеясь, наперебой:
– Спускались мы под землю на эскалаторе!
– Под землею есть метро!
– Ходят под землею поезда, а не самолеты!
– Ходят поезда от станции к станции!
– Много народу живет в Москве, не хватает всем сидений, вот и ездят в метро люди стоя!
– Вышли мы из метро в Москве, а не в Израиле!
– До Израиля еще: охохонюшки – сколько!
– Самолетом лететь четыре часа!
– Или даже – целых пять!
Вот уж было Ксюше удивление!
В аэропорту
Была поперек горла детям аэропортовая маета; избродили они аэропорт вдоль и поперек; подумали немного: избродили по диагоналям. Избродили по периметру. Накатались вволю на аэропортовом эскалаторе. Насмотрелись на кушающих в ресторане дяденек. Насмотрелись магазинных диковин. Наотражались во всех имеющихся зеркалах.
Задавали, наконец, дети резонные вопросы:
– Когда мы полетим на самолете?
Отвечали им родители:
– После регистрации.
Стали ждать дети: регистрацию.
Была на регистрацию: очередь.
Боялись дети отходить далеко, чтобы не пропустить: регистрацию.
Была все время регистрации страшная взрослая суета: толклись взрослые вокруг стоящих на полу кучками сумок и чемоданов. Задрав головы, смотрели в экраны телевизоров, подвешенных к потолку; доставали билеты из карманов рубах и блузок, проверяя – на месте ли; проверив, рассовывали билеты по карманам; волоком перетаскивали чемоданы и сумки с места на место, иногда, словно рассердившись на них, пихали их ногами по скользкому полу.
Наконец отстояли родители и дети в очереди, дождавшись: регистрации.
Грозно попросила папу на регистрации тетенька-регистраторша: предъявить документы.
Предъявил папа: документы. Не понравились тетеньке почему-то: документы.
Попросила тетенька папу грозно: предъявить билеты.
Были предъявлены ей: билеты. Но и билеты не понравились тетеньке.
Была от всего этого очень сердитой тетенька: исчеркала ручкой билеты, стукнула документы печатью, сердито потребовала у папы отдать ей сумку и чемодан, чтобы могла она налепить на них наклеек.
По самобеглой дорожке укатили чемодан и сумка: в самолет.
Грозно предложила тетенька: пройти таможенный досмотр.
Взяла мама детей за руки и повела вслед за папой: на таможенный досмотр.
Был таможенный досмотр забавен, все пищало в нем противно: завелись в таможенном досмотре – мышки. В рации, висящей на поясе таможенника, пищала мышка, громко пищала, от голода.
Говорил ей в рацию таможенник:
– Слушаю, терминал!
В электронной палочке, которой всем грозил таможенник, сидела другая мышка. Водил таможенник над папой электронной палочкой: испуганно пищала в ней мышка, испугавшись папы, испугавшись папиных часов, испугавшись папиного кошелька.
Говорил таможенник папе, заботясь о мышке:
– Снимите часы, положите на столик. Достаньте кошелек из кармана.
Очень переживали дети: как будет папа без часов и без кошелька?
Был таможенник хитрым, незаметно от мышки отдал папе часы и кошелек.
Кроме папы не боялась больше мышка никого: ни маму, ни Настю, ни Ксюшу. Сиднем сидела в своей электронной палочке, молчуном молчала.
Предложил таможенник заботливо: ожидать самолет в зале ожидания.
Суетились за окнами зала ожидания самолеты; разбредались они по дорожкам. Стояли в сторонке некоторые их них, заброшенные и одинокие; другие смешно и неуклюже по дорожкам катались, будто разминаясь перед полетом, топыря крылья. Были развеселыми их хвосты: все в цветастых блямбах, в значках и в иностранных буквах. Были их бока упитаны и выпуклы, отчего казались самолеты: съедобными.
Подумала Настя так: пассажиры ждут самолетов, самолеты ждут пассажиров, проходят в ожидании жизни, людские и самолетные. Было очень жалко Насте проходящих жизней: людских и самолетных. Видела она, как, не выдержав этого томительного ожиданья, некоторые самолеты разбегались на дорожках, упруго и резко набирали ходу, обиженно задирая кверху свои носы. Носами этими они впрыгивали в небо, оставляя за собой чуть видные, дымные следы, прижимали к съедобным брюхам свои лапы: улетая прочь. Иногда черные точки спускались с мрачнеющих небес, обращаясь в другие самолеты, и тогда легкий грохот и свист возникали вокруг.
Наконец началась посадка. Началась с того, с чего обычно начинается все у пассажиров: с суеты. В суете: прохаживались пассажиры взад и вперед, создавали кривые бестолковые очереди, в очереди вставали, из очередей выходили временно, чтобы чуть позже встать в нее обратно. Ждали пассажиры в очереди: своей очереди войти в самолет через коридор, длинный, как рукав, нервно грохочущий всякий раз, когда на него вступит нога пассажира. Не любил, видно, рукав пассажиров. Дождавшись своей очереди, поторопились Настя и Ксюша побыстрее проскочить рукав: не хотелось им сердить его. Изгрохотался рукав на папу и маму. Бранчливо обгрохотал идущих следом пассажиров.
Была в самолете уютная теснота. Было в самолете напихано кнопок, ремешков, ручечек. Была в самолете очередь, наспех разбирали пассажиры кресла. Были в самолете иллюминаторы, как квадратненькие очечки. Очень удобно было через очечки смотреть наружу: прилипли дети носами к иллюминаторам. Развернулись детям за иллюминаторами интересы. Развернулись детям за ними волненья. Во все глаза смотрели дети, как, дрожа от нетерпения, в подражание людям, вставали самолеты: в очередь, кавалькадой выстраиваясь на взлетной полосе. Не было у них никакого терпенья, так хотелось самолетам: взмывать в воздух. Было оправдано такое волненье, потому что угрюмело небо, настырно катилось солнце к закату, потому и чаяли самолеты взлететь: засветло.
Но сгущались сумерки за иллюминаторами; как кошки в подкрадывающихся полумраках поодинаковели самолеты: чуть поблекли они, чуть потускнели блямбы на их хвостах. Многоглазо и жадно горели иллюминаторы в самолетных боках. Неожиданно ярко заоранжевел горизонт: приготовилось небо принять самолеты, нетерпеливо выстроившиеся гуськом. Был торжественным момент взлета: округлились черты горизонта, вступили в противоборство со светлым еще небом. В природе наметились противостояния: намечающейся, уже местами заметной, земной черноты и еще сочной, остывающей яркости замершего над нею купола. Настал момент бесконечного напряжения самолетных крыльев, привычно встречающих движение ринувшегося навстречу воздуха; колес, трепещущих от часто встречающихся выбоин взлетной полосы. Мир вокруг ревел, отчего завелась в ушах пассажиров: вата. Все вне самолета снялось с привычных мест, помогая разбегу, показывая самолету пример: мир, тяжело дыша, бежал в противоположную сторону. Было жалко его, отстающего, не имеющего сил, крыльев, мускулов, могущих догнать крылатую и хвостатую капсулу, сотрясающую вселенную. Задохнувшийся, не поспевший, он отстал, отлип от крыльев, окончил гонку, принявшись съеживаться, неизбежно круглясь, дрожа, покрываясь дымкой, колеблясь, трусливо отступал прочь. Больше ничего не было видно за иллюминаторами: хоть прогляди все глаза. Пусто было: мрачнеющая, ноющая, как от постоянной боли, пустота. Была эта пустота абсолютной, потому что не было в ней: ничегошеньки.
Тель-Авив
Удивительно земные показывают в самолетах сны: от них трудно оторваться. Оторваться от них: невозможно. Допускают в такие сны всякой земной всячины. Нет забавнее снов, когда в них просыпаешься: оставаясь завернутой в одеяло, бродишь, узнавая все вокруг – привычное, пахнущее июлем, пахнущее дачным крапивным супом, приготовленным бабушкой Аллой. Все привычное разлито по тарелкам. Жадно набрасываешься: с голодухи. Ветками привычно стучит в окна: природа. Природы вдоволь за окнами, с пылью и с тополиным пухом врывается она в комнаты, в легкие. Выходишь к ней, падаешь навзничь в ее заросли, ложишься в ее травы спиной: на поросшие мхами бобрики кочек. Она всюду: щекочет тебя травинками, принимая в себя. Как всегда много ее: слоем на щеках твоих, мелкой пыльцою в волосах. Приятно присниться сидящей в самом ее центре, в центре ее василькового поля, обуянного розой ветров, в коловращении сорванных с места одуванчиковых пушинок.
Почувствовав на зубах пыльцу, надышавшись одуванчикового облака, Настя чихнула, а чихнув, проснулась прикованной к самолетному креслу. С минуту разглядывала она стены и потолок. Возле ее виска, за толщей иллюминатора висела черная бездна, разрываемая ревом моторов. Пассажиры в самолете были возбуждены, загадочно вглядывались в черноту, прилипнув носами к иллюминаторам. Мама, сидящая рядом, тоже тянулась прилипнуть носом: к иллюминатору. Но не было ничего за бортом самолета, кроме черноты: за иллюминаторами.
– Что случилось? – спросила Настя.
– Тель-Авив! – радостно зашептала мама. – Смотри скорее, Настя: Израиль!
Ничего не видела Настя, кроме черноты. Взволнованно вглядывалась она: в беспросветность. Что-то было там, в беспросветности, какие-то трепещущие, чуть заметные промельки, какие-то новые густоты и клочки израильской ночи, что чернее самых привычных, темных ночей. Увидела Настя: дымку. Дымка заволокла пространство за иллюминатором. Билась дымка что есть мочи: билась о борта самолета, беспощадно врезавшегося в нее. Но лишь только издымилась она, выдохлась: прорвалась беспросветная чернота ярчайшей точкой, дрожащей, не находящей покоя, несущейся навстречу падающему в нее самолету. Прямо на глазах пухла она, расцветая, дрожа, трепеща, становясь похожей на угли, тлеющие в темноте, в которых жизнь просыпается с легким движением теплого воздуха. Вот уже это стал: яркоцветный островок; принялся рассыпаться он: на цветастые многоточия, на узоры, выполненные точками. Вспухали, жирнели яркие точки, то слипаясь друг с другом, то разлипаясь, меж них вструивались желто-красные перпендикуляры линий. Еще немного – и уже многоглазо и пестро задрожал под крылом Тель-Авив. Разлился Тель-Авив в подкрыльной черноте: шальным многоцветием. Раздрожался, будто страшась крылатого приближенья самолета, растрясся, мешая самолету садиться. Были Тель-Авиву треволнения, когда пошел самолет на посадку, накреняясь; были гуденья и движенья. Была самолету болтанка. Сквозь заиллюминаторную черноту не были видны Насте ангелы, летающие по небу. Хотя, может быть, ангелы не летают ночью.
Кусочки
Прилетели в Израиль ночью. Вся эта ночь показалась не проснувшейся до конца Ксюше: кусочками. Были кусочки ночи мозаичными. Из них составлялось все вокруг. Таскали Ксюшу от кусочка к кусочку за руку. Показалась Ксюше ночь дробленой, раскоканной на кусочки, как зеркало. Между кусочками сладко подремывала Ксюша, пропуская разговоры между ушей. Без конца просыпалась и засыпала Ксюша.
Вели ее по самолетному трапу вниз, вдоль измученных полетом, ноющих от усталости, самолетных двигателей, внутри которых сидели: вентиляторы. Хотелось вентиляторам, чтобы их пожалели: выли они совсем по-собачьи, потрескивали, как на морозе.
Сказали Ксюше:
– Смотри, как мощно нагрелись двигатели!
– Какая от двигателей вокруг – жарища!
Везли Ксюшу в автобусе в аэропорт Бен-Гуриона. Было в автобусе Ксюше прохладно; отдыхала Ксюша от раскаленных двигателей, думая о Бен-Гурионе; думался ей Бен-Гурион: полным раскаленных самолетных двигателей, погромыхивающим на крутых поворотах. Был он неспокойным, болтающимся из стороны в сторону, отчего бросало Ксюшу в те же: из стороны в сторону. Брошенная из стороны в сторону, прислонялась Ксюша к стоящим рядом маме и папе. Было Ксюше покойно прислоняться к ним.
Добудилась Ксюшу: таможня. Была таможня черномаза и крутоброва. Были на ней красный пиджак и белая рубашка. Сидела таможня в будке. Не было у таможни электронной палочки с мышкой. Не было, видно, мышек в Бенгурионе. Показали таможне Ксюшу: поднял повыше папа Ксюшу под мышки, чтобы таможня могла лучше ее увидеть. Посмотрев на Ксюшу, таможня раздобрела.
Пропустили вместе с Ксюшей в аэропорт маму, папу, Настю. Пропустили: попов, помирающих от жаркой черноты ряс и пухлости крестов. Пропустили поповских: попадей. Пропустили: бабищу, мающуюся животом, за живот все время хватающуюся, живот все время мнущую. Пропустили всех вместе: в громаднейшую залу. В зале: стояли, толпясь, встречающие.
Бросились встречающие обниматься. Обнимали кого ни попадя: попа, попадью, бабищу. Бросилась одна встречающая обнимать папу. Бросился один встречающий отбирать у папы сумку и чемодан. Обнимался папа со встречающей. Отдал папа встречающему чемодан и сумку. Жали со встречающим папа друг другу руки. Но мало было этим встречающим папы, набросились они на маму.
Кричала встречающая маме:
– Танька!
Кричала мама встречающей:
– Ленка!
Но мало было этим встречающим мамы и папы, набросились они на Настю и Ксюшу. Боялась Ксюша быть зацелованной: до смерти. Боялась Ксюша заобниматься: вусмерть. Оказались встречающие, обнимающиеся, жмущие руки тетей Леной и дядей Мишей. Осталась Ксюша: жива после них.
Хорошо раздремалось Ксюше в такси.
Но сказал папа в такси:
– Вот она, загранка!
Захотелось тут Ксюше посмотреть загранку, старательно разлепляла она глазки: на загранку. Была загранка за окнами такси быстролетна и расцветиста. Перерезало такси загранку надвое. Вспучивалась с обеих сторон загранка многоэтажно; стелилась под колеса такси автотрассою; ошеломляла ровно застеленными простынями газонов, растрепанными, заграничными прическами пальм, многоглазьями иллюминаций.
Сказала мама, будучи удивленной загранкой:
– Надо же, в загранке все машины – импортные!
Очень все смеялись в такси над мамиными словами. Ксюша же думала над мамиными словами: были удивительны они. Была права мама, ведь все вокруг было: загранично, импортно.
Внесла мама Ксюшу на ручках в подъезд. Были на стенах в подъезде картины. Было Ксюше жарко, просто – жарче жаркого. Искала взглядом Ксюша: раскаленные самолетные двигатели, но не было их в подъезде, и жарко было не от них. Была жаркой мама. Был жарким подъезд. От картин веяло жаром, был нарисован на картинах: жар.
– Фу, – сказал папа, вытирая пот со лба, – какая у вас тут жарища!
Сказали папе тетя Лена и дядя Миша:
– Разве же это жара?
– То ли еще будет утром, когда солнце встанет!
– Вот это будет жара так жара!
В квартире: переполохи, собаки. Переполохи: вокруг накрытого стола. Тут же, в переполохах, возле тарелок, стаканов, салатниц, находились изготовленные для встречи Люся и Аня, двоюродные сестры. Бросились все вновь обниматься: было весело. Прыгали вокруг всех собаки – пудель Микеша и ротвейлер Ада, – щекотливо тыкались мокрыми носами, решая: гавкать? не гавкать?
Кушал папа: рыбу-молот. Была рыба-молот запихана: рулетиками в банку. Кушал папа рыбу-молот удивленно. Очень беспокоилась Ксюша за папу, за зубки его, когда папа доставал рулетики, жевал их морщась.
Сказал папа:
– Вот и наелся я акулы.
Подумалось Ксюше: когда же это папу кормили акулой?
Распоясавшись, принялись окна выгибаться; стали выгнутости окон повторять деревянные жалюзи. Было Ксюше жаль деревянных этих, оконных ребрышек, растанцевавшихся среди ночи, потому что треск от них стоял на всю квартиру. Приложилась Ксюша виском к скатерти: трудно было держать ей голову, кружащуюся от устроенных окнами танцев. Поддались на танцевальную провокацию и шкаф, и телевизор: еще больше кружилась Ксюшина голова от всего этого столпотворения вещей и предметов, от люстрового качания, от вычурной неровности пола, от свистопляски окружающего мира.
– Перестаньте! – гневно закричала Ксюша, подняв голову со скатерти; но не отпускала голову скатерть, тянулась за головой.
– Пусти! – закричала Ксюша скатерти что было сил.
Измученную борьбой с окружающей действительностью, полуспящую Ксюшу отнесли на ручках в комнаты. Включили Ксюше вентиляторы. Ныли громко вентиляторы, мешая громким нытьем своим Ксюше спать.
– Нойте потише! – строго приказала Ксюша вентиляторам.
Стали вентиляторы ныть потише, чтобы могла Ксюша заснуть. Засыпая, сказала Ксюша заботливым вентиляторам:
– Спокойной ночи…
Раскаленный Ришон
Город назывался: Ришон-Ле-Цион. Был он любопытен: утром пробрался в окна светотенями, жарой, упругой теплой массой заграничных, странных звуков. Все в нем было загранично, вся эта заграничность лезла со всех углов: в глазки. Было странно глазкам видеть эту заграничность – через окно в комнате. Было заоконное пространство: белокаменно, пальмово, солнечно; так много было солнца, что невозможно было до конца открыть глазки. Гляделось Насте на Ришон: из-за прищура. Из-за прищура виделись ей: белокожие многоэтажья жилых домов; волшебная громада небоскреба, стеклянные стены которого повторяли ослепительные старанья солнца; плосколысые макушки всяких крыш с редко растущими на них пучками антенн; по-утреннему не прибранные, частые вихры пальм, сверху кажущиеся смешными, короткоствольными.
Все это было: раскалено. На все это было: больно смотреть. Но, превознемогая боль, на все это: смотрелось. Смотрелось на страшную жару, которую в Израиле, оказывается, видно невооруженным глазом. Жара призраком бродила всюду, и было видно ее, ее искривления и кривляния. Все вокруг было пропитано солнцем, каждый пальмовый лист пропитан был им настолько, что сам лучился не хуже, становясь нелепым, зеленым солнцем. Автомобили страдали больше всех: людям приходилось укрывать фольгою их рули и пластиковые панели, чтобы не расплавились они. Автомобильные пластиковые панели и рули всюду были укрыты фольгою; но фольга вся эта сама была отдельным: солнцем, от которого был – жар. В каждой машине, таким образом, еще сидело по два солнца: спереди и сзади.
Даже небо было полно: солнца. Было солнце в небе растворено: повсюду, в каждом небесном уголке, в каждом междукрышном закутке, где только виднелось небо, виднелось и солнце, но не яркой, круглой блямбой, а ровной, светящейся жаркой дымкой, и оттого небо было неестественной, солнечной голубизны и яркости невозможной. В нем были растворены все солнца, имеющиеся в мире. Солнце было в Израиле размером: с небо. Солнца было в Израиле: выше крыши. Но во многих израильских солнцах и в полном солнц, просторном израильском небе не было видно ни одного: ангела.
Задали дети взрослым задачку, заявив:
– Мы хотим увидеть ангелов!
Сказали взрослые детям:
– Будут вам ангелы!
– Но сначала позавтракайте!
Тараканище
В кухне: шумы, грохотанья, тяжелые ахи и оханья. Тетя Лена и мама носятся по кухне с тапками в руках. Ловят тетя Лена и мама таракана. Хотят тетя Лена и мама таракана придавить тапками. Очень таракан страшен и огромен, очень усат и многоног; влетел таракан в окно, с треском работая крыльями, шурша, пронесся вдоль стен, шмякнулся на стол: сидит. Страшно закричала Ксюша, увидев такого: тараканища.
Бог знает, кем показался Ксюше он: многоногим шевеленьем ядовитых сколопендр, змеиным клубком, сонмищем волосатых гусениц. От Ксюшиного ора ошалел тараканище и замер, щупая воздух дециметровыми усищами, растопыренными и прозрачными крылищами: тут его со всей силищи и прихлопнула мама тапком. Фыркнув, остался тараканище жив, метнувшись, стрекотнув, бросился от страху на оконные жалюзи, прошмыгнул в щелку и был таков.
Громко после этого рыдала Ксюша: боясь тараканища. Никак не верилось Ксюше, что нет в кухне больше: тараканища. Очень жалела Ксюша, что нет на окнах стекол. Деревянные же жалюзи на окнах были дырявы и складчаты. Сквозь щели в них свободно могли влететь тараканищи.
Объяснили Ксюше:
– Испугался тараканище!
– Не вернется больше тараканище в квартиру!
– Побоится Ксюшиного ора!
– Не выносят израильские тараканищи криков!
– Всем расскажет тараканище, как кричит Ксюша!
Показывал папа, как будут бояться тараканищи Ксюшиных криков: очень было смешно. Топырил папа руки, как тараканьи усищи, говоря испуганно:
– Боимся мы, тараканищи, Ксюшиного крика!
Пятился папа, прикрываясь руками-усищами, пища:
– Ой-ой, не кричи, Ксюша, а то нам страшно!
Так закричала Ксюша на тараканища, что свалился он на пол и издох, протянув ноги и руки-усищи. Громко все хохотали над валяющимся посередь кухни тараканищем. Тараканище же предложил всем идти погулять.
Закричали дети:
– Ур-ра!
Путаница
Была в Израиле страшная путаница. Была в Израиле путаница на каждом шагу. Не могли наудивляться дети всей этой путанице.
Оказалось: нет в Израиле земельки, а деревья растут из песка. Потому что Израиль – пустыня, а в пустыне нет ничего иного, кроме песка. Это было очень странно. Не было в Израиле и травки. Не растет травка: в песочке. Вместо травки постелены были зеленые коврики. Казались коврики издалека: травкой. Оттого очень домашними и уютными выглядели улицы. В ковриках были сделаны дырки. В дырки были воткнуты кустики или пальмы – прямо в песок.
Сказала на это тетя Лена:
– Таково в Израиле положенье вещей.
Удивилась Настя таковому положенью вещей.
Положенье вещей было вот каково: ужасное. Потому что не было в Израиле: дождей. Совсем. Вместо дождей воду кустарникам и деревьям подавали по трубочкам. Были трубочки повсюду. Были подведены трубочки к каждому деревцу.
Сказала на это тетя Лена:
– Это капельное орошение.
Наставили в Израиле кругом кондиционеры: охлаждать воздух и вырабатывать воду. Были кондиционеры, как холодильники: шел из их пластиковых щелей холод. Висели кондиционеры в высотах, в поднебесьях, под потолками, и капал из них, как из облаков: дождь.
Удивилась Настя и таковому положенью вещей.
Были в Израиле раскаленными улицы. Охлаждались в Израиле улицы магазинами. Для этого у всех магазинов были открыты двери, чтобы холод выходил на улицу. В Израиле люди ходят по магазинам не только чтобы делать покупки, а чтобы: охлаждаться.
Очень важно, что в Израиле есть магазины. Папа так и сказал:
– Если бы не магазины, я бы помер от жары.
Так в Израиле магазины спасают людей от смерти.
В Израиле люди очень легко: вымирают. Вымирают люди: целыми городами. Вымирают города: в шабат. Бросают люди свои автомобили на произвол судьбы, оставляют прямо на улицах, запирают продавцы магазины на замок: чтобы вымереть.
Так и сказала тетя Лена в субботу, указывая на пустоту улиц:
– В шабат Израиль пустеет. На улицах – ни одного человечка. Город словно – вымер.
Но на следующий же день люди вновь нарождаются и шляются по улицам, как будто и не вымирали они в шабат.
Вместо моря в Израиле: яма. Яма эта: совсем как море. Настя поначалу подумала, что это море, но оказалось, что это – яма.
Так и сказал дядя Миша на иврите:
– Ани раце ле ям.
Совсем как море, ле яма эта заполнена морской, соленущей водой, и по воде этой, совсем как по морю, бродили высокие волны.
Стояли в воде охранники, охраняющие яму и воду в ней: от посягательств купающихся. Стояли охранники по грудь в воде; стояли с палками наперевес, и всех, кто лез далеко в воду, палками отгоняли от воды.
В яму напустили воду: горячую. Такая горячая вода бывает в ванной: мыться. Но, несмотря на это, никто не мылся в морской воде: в яме. Не догадывались израильтяне, что можно в такой горячей воде: мыться.
Очень удивлялась Настя таковому положенью вещей.
Был Израиль полон военных. Военные ходили по Израилю взад и вперед. Но были эти военные странны; были: небриты; были: веселы; носили камуфлированную форму, автоматы и: кроссовки. Были кроссовки: ярки. Были среди военных и девушки. Были у девушек на головах: перманенты, многоэтажные прически; в прическах у девушек были: бриллиантовые заколки. На ногах у военных девушек были: модные босоножки. Сквозь модные босоножковые ремни виднелся на пальцах: педикюр. Носили девушки на плечах ридикюли и автоматы Калашникова. Ходили военные по улицам дружными стайками. Встречались друг с другом стайками, останавливались поперек тротуаров и щебетали весело, будто птички. Очень веселая жизнь у израильских военных: бродить по улицам и щебетать птичками.
Начало путешествий. Армагеддон. Назарет
В путешествия надо просыпаться ни свет ни заря. Со всех концов Ришона вставшие ни свет ни заря люди стекаются к автобусам: в путешествия. Полные людьми автобусы едут: в путешествия. Встают путешествия навстречу автобусам: интересными перспективами.
Так глядящей в автобусные окна маме сказал папа:
– Интересные перспективы ждут нас.
Интересные перспективы не заставляли себя ждать, вставая с обеих сторон дороги долиной Армагеддон, долиной, на которой, по словам гидов, однажды развернется последняя битва человечества: битва между добром и злом. Прилипли Настя и Ксюша к окнам носами, лбами, подбородками: смотреть на Армагеддон. Был Армагеддон: обыкновенен и прост, долинообразен, усеян пучками кустарников, озауряден и одомашнен. Никак не верилось детям, что именно здесь, на пологих зеленых равнинах, может быть хоть какая-то битва: хоть битва за урожай. Никак не верилось детям, что когда-то эти зелени уже вытаптывались армиями, что на невысоком подъеме однажды уже стояли готовые вытоптать ее еще разок угрожающе цветастые рати наполеонов и свирепые воинства мамлюков. Армагеддон будто замер, чтобы однажды, времена и века спустя, подставить спину новым отвратительно кровавым сечам.
Быстро несся автобус: быстро остался позади Армагеддон, и уже каменно показывался впереди – Назарет. Казалось детям: не построен Назарет, как всякий другой город, а просто растекся крышами и домами он по взгорьям, поприлипал к возвышенностям, пристроился к привлекательным и естественным неровностям природы, к этой естественности приспосабливаясь, огибая ее всем своим телом.
Был Назарет тесен; еле проталкивался автобус сквозь уличную его тесноту. Было страшно за автобусные многострадальные муки, казалось, автобусное массивное туловище не выдержит тесного напряжения: не впишется, не найдет сил, не выдюжит. Его выносливости были испытания: круговороты дорог, забитые машинами тесноты перекрестков.
Но тут автобус остановился: облегченно вывалились из него экскурсанты. Встретила их жара. Были экскурсантам виды, показали им громаду храма, к громаде этой подвели. Тут с удовольствием услышали дети историю о женщине, жившей здесь давным-давно и к которой именно в этом месте явился архангел Гавриил, чтобы сообщить ей радостную новость. Был это: Храм Благовещения. Однажды здесь побывал: архангел. Сообщил архангел: благую весть. Именно в честь этого события назвали так Храм.
Было в храме темно. Были у храма такие высоченные потолки, что были потолки плохо видимы. Надобно было присматриваться, чтобы увидеть эти потолки. Присматриваться же надо было, ведь были потолки красиво расписаны облаками и святыми. Стали экскурсанты задирать головы, чтобы удобнее было рассматривать: облака и святых на потолке. Очень потешными были экскурсанты, разглядывающие потолок. Было детям весело. Но были в храме: монахи. Потребовали монахи: тишины. Требования их звучали: не по-русски. Очень мудреным шепотом говорили монахи. Объяснял гид экскурсантам их требования русским языком: ти-ши-на!
В самом центре храма, в глубокой яме (спустившись в нее), увидели дети пещерку. Была пещерка совсем игрушечной на вид; была выстелена она соломой; стояли в пещерке корзины и гладко отесанные камни; горели в пещерке свечи. Очень уютно было в пещерке; стали дети искать взглядами: архангела.
Спрашивали они у папы:
– Где же здесь архангел?
Показывал папа пальцем:
– Вот архангел Гавриил. Вот святая Дева Мария Богородица. Сообщает ей архангел Гавриил Благую Весть. Удивляется и радуется Мария Благой Вести.
Очень расстроились дети: были нарисованы на стене архангел Гавриил и Дева Мария красками, как в книжках. Настоящего ангела в пещерке детям не было. Легко покидали дети Храм Благовещения: много было на его стенах и потолках ангелов, но не было никакого от них всех проку, ведь были все они просто: нарисованы краской.
Иордан
Была обещана экскурсантам река: Иордан.
Объяснил гид экскурсантам:
– Несет воды свои река Иордан из Сирии!
– Тысячи тысяч паломников омывают тела свои в водах Иордана!
– Впадает река Иордан в Мертвое море!
– Вода в Иордане чудодейственна, потому и крестился в ней Иисус Христос!
– Явился во время крещения к Иисусу Дух Святой в виде голубя и сел прямо к нему на голову!
Очень были обрадованы этому дети.
Но была река Иордан: узенька. Были воды в ней: непрозрачны, зелены, неторопливы, почти не было видно никакого в них движенья. Были обросшими ее берега: пышнокронными деревьями. Бросились экскурсанты в Иордан: креститься. Бросились: омывать святою водой бренные тела свои. Вовсю расстарался гид: снял свою панаму, черпал ею святую воду Иордана, обливал экскурсантов по очереди. Было экскурсантам хорошо от святой воды. Были облитые водой экскурсанты счастливы. Улыбались они, словно каждому из них на голову уселся ангел, принявший вид белого голубя. Во все глаза глядели дети, ища в небе: голубя. Но было небо над Иорданом чистым, как надо всем Израилем, и не было в небе ни птиц, ни ангелов, ни Святых Духов.
Потащили тут детей в воды Иордана. Были крещены дети этой водой: облиты ею, как и все экскурсанты, из раскисшей уже панамы гида. Было очень весело креститься детям, ведь было похоже крещенье: на игру в брызгалки. Вода Иордана была горячей, местами, там, где она была мелка, даже нестерпимым кипятком. Так и отскакивали дети от нагретых солнцем мест.
Сказал папа, когда крещение закончилось, ладонями приглаживая мокрые волосы:
– Сегодня у нас у всех второй день рождения.
Принялись тут экскурсанты кушать. Очень проголодались они после такого крещения. Разбрелись экскурсанты по берегу. Расположились со своими кулечками, газетками, вареными яйцами, помидорами. Высыпала и мама в самую середку расстеленной на берегу Иордана газетки соль. Тыкали дети в соль помидоры и яйца. Кушали с величайшим аппетитом дети бутерброды. Запивали дети скушанное прохладным чаем из термоса. Думалось детям о разных странностях: в термосах всегда бывает чай горячим, здесь же, в Израиле, в термосах чай прохладный. Покушав, гуляли дети по берегу Иордана. Были берега Иордана: обыкновенны, пологи, местами обрывисты; заросли берега Иордана: хорошей зеленью, пышными кустарниками; проросли меж этой кустарниковой пышности Иордана: обедающие экскурсанты.
Решили отойти дети подальше, туда, где нависало над зелеными водами Иордана многоствольное древесное роскошество, лиственное буйство: среди всех этих зеленых красот стали искать дети для себя интересы. Интересов детям было много: крокодилами поплескивались в малозаметном течении вод две грубокорые коряги, стараясь подобраться поближе, чтобы цапнуть за ноги; совсем по-российски полоскали заграничные ивы гуттаперчевые ветви свои в медленно движущейся зелени вод; многочисленные рыбы носились в глубинах наперегонки, играя: в догонялки.
Внезапно всплеснулось нечто в самом центре речного изгиба, показалось что-то гладкое, блестящее и тихо ушло под воду. Решили дети подойти ближе; и только подошли они, как раскрылась им картина из картин: посреди Иордана, расправив в воде крылья, купался ангел, так что на поверхности торчал лишь один его нос. Присели дети на корточки, боясь видом своим, своим присутствием вспугнуть купающееся существо. Небрежной ногой часто булькал ангел, отчего шли по воде круги за кругами. Крылья его были коротки, перья их раскисли в воде, став тонкими, повторяющими самые легкие движенья воды. Волосы ангела, распрямленные, длиннющие, лежали в воде светлым веером, колыхаясь в унисон раскисшим, бессильным крыльям.
Но услышал ангел чьи-то приближающиеся шаги, дрогнул, потревожив водную поверхность, приподнял голову, будто выглядывая из глубины, затем вообще встал ногами на дно, оказавшееся совсем близко от поверхности.
– Смотрите-ка, – сказал подошедший папа, – здесь мелко для купанья.
Смотрели дети во все глаза на метаморфозы: вместо ангела вырастала из воды девушка; веер волос, став тяжелым и темным, лег ей на плечи, облепив их; ангельские крылья сказочно обернулись белоснежной рубахой, прилипшей к телу. Была девушка: мокрой, хоть выжимай. Была она от этого какой-то: жалкой. Была она от этого: облепленной – волосами и рубахой. Торчали под рубашечной тканью худые девушкины: руки и ноги. Шагнула девушка раз-другой: ногами. Взмахнула девушка раз-другой: руками. Нырнула девушка, что есть мочи, в воды Иордана, вынырнув возле другого берега, на берег выбралась – и была такова.
Мертвое море
Не хотелось детям ехать на Мертвое море.
Сказал экскурсовод, что Мертвое море – мертво.
Если Мертвое море было мертво, значит, нет там никаких ангелов.
Но сказали детям усесться в автобус: без разговоров.
Двинулся автобус к Мертвому морю.
Была дорога к Мертвому морю длинна; пролегала она через пустыню. Во все глаза глядели дети: на пустыню. Была пустыня: пуста, но не совсем. Почти ничего не было в пустыне, кроме: бедуинов. Предложил экскурсовод обратить внимание: на бедуинов. Все свое внимание отдали дети: бедуинам. Были бедуины: бедны. Ничего не было у бедуинов, даже домов. Решили дети, что бедуины – это туристы, потому что жили бедуины в туристических палатках. Паслись возле бедуинских палаток верблюды. Стоял возле бедуинских палаток “Мерседес”. Смотрел “Мерседес” своими сверкающими на солнце фарами вслед автобусу, и был у него очень грустный вид, оттого, что скучно, видно, было ему в пустыне с бедуинами, оттого, что были бедны бедуины, и ничего не было у них, кроме палаток, верблюдов и “Мерседеса”.
Остановился наконец автобус возле Мертвого моря.
Была на Мертвом море страшенная жарища.
Сказал папа о жарище:
– Мы будто приехали в баню.
Прошибала жарища потом. Заливал пот глаза и лица. Не было от жарищи никакого спасенья. Был берег Мертвого моря гол, лишь несколько плетеных навесов и зонтиков против солнца торчали из него. Расположились под навесами экскурсанты, забрались под зонтики: спасаться от жарищи.
Было Мертвое море: преспокойным. Не было в нем никаких течений и волн, казалась его поверхность выполненной из запотевшего стекла, казалась вогнутой и бесконечной, оттого что не было видно ее дальнего берега. Стояли над морской поверхностью испаренья, казалось, все было застлано неподвижной белесой мутью. Назвал все это папа: парилкой. Полезли папа и мама в парилку: купаться. Было Мертвое море на ощупь как подсолнечное масло: скользким и густым. Купаться в подсолнечном масле было: препротивно. Оттого дети, немного попробовав ногами этого маслица, вглубь не полезли, оставшись стоять по колено. Ложились папа и мама на воду и лежали на ней, как на постели, и при этом ядовито хихикали: было весело. Выкаблучивались папа и мама, как могли: лежали в Мертвом море на спинах, бултыхая ногами; лежали на животах, задрав головы; обмазывались грязью с ног до головы, становясь неграми, а намазавшись, пугали детей страшными, скорченными рожами и растопыренными грязными руками, выбираясь из воды чудовищных размеров и походок караморами. Пытались родители намазать грязью детей. Объясняли родители детям, что грязь Мертвого моря: лечебная. Страшно орала от страха Настя, когда мазали ее грязью: не хотелось ей быть грязным негром. Ксюшу родители не смогли поймать: только и мелькали ее пятки, так ей было страшно.
Было в Мертвом море полным-полно соли. Все вокруг немедленно покрывалось ею, стоило лишь оказаться в гуще надводных испарений, даже и пальцем не касаясь воды. Дети удивленно пробовали языками свою кожу: она тоже была покрыта солью. От соли, слизанной со своих плеч, защипало детям языки.
Всюду была соль: ею было усыпано дно; камни, валяющиеся по берегу, были покрыты слоеной, крупитчатой толщей; деревянный, бревенчатый плот, прицепленный цепью к вбитой в дно палке, выглядел айсбергом; белыми, словно заиндевевшими, были и палка, и цепь. Было Мертвое море эдакой громаднейшей прорубью с заледенелыми, облепленными инеем краями, и торчала из проруби удивительно знакомая ледяная палка, а висящая над водою цепь окуналась низом своим – пятью-шестью своими заиндевевшими звеньями – в воду, и соленая изморось пробиралась по ней, по всем цепным закоулкам, охватывала все извороты металлических колец. Если бы не страшная жарища, стоявшая вокруг, пробирал бы такой вид – дрожью.
На Мертвом море время было потеряно зря: в такой жарище, во всем этом просоленном мире не могли жить ни микробы, ни ангелы; лишь одинокий еврей, в трусах и в майке, наверное, просоленных донельзя, без панамы и без обуви, может жить здесь. Вот он, отцепив бревенчатый айсберг да богатырским движеньем вырвав палку из дна, поплыл, качаясь и создавая бортом плота волны, заскользил легко и привычно, орудуя палкой, вошел в испаренья и в пустоту, с одним лишь ему понятным намереньем, поглубже – в густоту, в опасно просоленные перспективы. Долго еще были видны детям его кривая, натруженная спина, альянс локтя и палки, движущий плотом. Тем временем слушали дети, как папа, пользуясь неизвестностью еврею русского языка, говорил маме, что вот, мол, погляди, как мается дурью здесь, на Мертвом море, этот несчастный: плотом делает мелкие волны и стережет никому не потребную соль.
Возвращаемся в Ришон
Возвращение в Ришон было оживленным: хотя жара умаяла всех и, хотя нутро автобуса не было прохладным, оно благодаря стараньям кондиционера не было и – раскаленным. Как только ввалились в него утомленные экскурсанты, лишь расселись по местам, полились навстречу автобусу автострады, несущиеся – через пустыни, сквозь ландшафты, по-над пространствами. Был Израиль из автобусных окон: просторен. Был разложен во всю имеющуюся ширь. Было в израильском просторе вдосталь песочной желтизны. Был Израиль целиком выполнен оазисом в пустыне. Казалось, держится в нем все: на ниточке; все в нем питается: через трубочку – капельным орошением.
Но в шири этой было что-то знакомое, что-то, словно выглядывающее из-за шторки: какой-нибудь осколок местами разросшегося клочками краснозема; что-то лиственно-островерхое; что-то одинокое, стреловидное, легко поддающееся устремлениям ветров; что-то эдакое, неясное, что нельзя успеть разглядеть из-за скорости; какая-нибудь озерная гладь, на которой обязательно заметишь востроносые фигуры нелюбопытных уток; какой-нибудь серого, неопрятного кирпича пристрой к жидкой паре пальм; рыжий стожок; любопытные мордашки людишек, копошащихся невдалеке; знакомый вжик встречного грузовика, пронесшегося в опасной близи от автобусного борта.
Но, не стоит особенно приглядываться, знакомого здесь: если только на грош. Знакомым многое кажется, особенно если дремлешь. Глядишь одним глазком, как грозно вдвинулись в обзор просторы пальмовых рощ: каждая банановая гроздь заботливо вдета в синий мешочек. Остаются за бортом деревни, на деревни вовсе не похожие: каменно приросшие к мощным возвышенностям. В деревнях крыши, сквозь которые проросли тонкоствольные кучерявые деревца, и остро протыкающие воздух, которого и так маловато, башни мечетей. Остается за бортом Кинеретское озеро, растут вокруг него белотелыми грибами краснокрышие домишки. Пухнут там и тут разнокалиберные возвышенности, издали кажущиеся иззеленевшимися, занимают пустынные дали, создают препятствия, вынуждая автобус ныть ожесточеннее.
Лежал путь автобуса в Ришон через Галилею. Лежала Галилея: желтой простыней. Были на желтизне ее интереснейшие, выпуклые картины. Были встречные города: желтокаменны; были их квадратур и периметров: крутые изгибы, которые автобус огибал с цирковой ловкостью и лихостью. Мумийная, высохшая старина соседствовала в Галилее с архитектоникой новейшей архитектуры. И была этим синтезом пропитана Галилея; в этом синтезе существовала она незыблемо. Сидело над Галилеей всевидящим оком солнце; и было оно самоварного, медного цвета – цвета заката. Закат уже казал свой карий край, закат, который в Израиле, в принципе, недолог. Уже были видны его отблески повсеместно. Уже ложился он за горизонт, на горизонт, под ноги. Был он: в хромированных деталях машин, в стеклах папиных очков, во всех встречных зеркалах, в подрагивающих автобусных шторах. Израильский закат тает прямо на глазах, и, тая, перерастает в мрачность, полнящуюся калейдоскопом огней, не дающих ей совсем уж усумрачить этот мир. Это целая канитель, тревожащая зрение водителя: мерцанье габаритных огней, ослепительная игра фар встречных автомобилей. Огней: цепочки, гирлянды, кавалькады – все в игре, в неистощимом постоянстве дорожного движенья. Города проносятся за окнами: мимоходом, почти промельком, отчего почти ничего не успеваешь из их богатств заметить, ибо все сливается, все в сумраке – одинаковеет, в искусственном освещении – желтеет, словно отдавая должное пустыне, которую попирает.
Из встречных, искусственно освещенных желтизн выпукло выпирает: Тель-Авив. Цвет его иной. Он многоцветен. Большею частью даже матово бел, какими бывают лампы дневного света, даже так же подрагивает, когда проезжаешь его улицами. Панорамы его величественны. В них встретиться может всякое, и встречается – немедля. Встают железнодорожные насыпи, по которым ползут двухэтажные электрички: так эта их двухэтажность необычна, что детям кажется, будто одна электричка просто едет на другой верхом. Топорщатся из мрака башни из стекла: гигантская, мощно освещенная геометрия, поделенная на этажи, отсеки и офисы, пронизанная лифтовыми шахтами, увенчанная телеантеннами. Огибаем все это величие кругом и уносимся прочь – автобанами, дающими воли скоростям. Проносимся новыми темнотами, и новыми желтизнами, играем в игру, называемую – дорожное движение. Дорожное движение в Израиле: “такое”. Вернее, точнее: “какое”. Так и сказал маме папа, впервые увидев его:
– Смотри, какое здесь дорожное движенье!
Уносится автобус прочь: с дорожным движеньем. Все необыкновенные виды, все многоцветные освещенья, все стелющиеся под колеса автобуса ленты дорог сквозь усталую дрему экскурсантов уже не влекут взгляды, став привычными. Словно изъезжены эти дороги уже: вдоль и поперек. Словно создавались эти виды на глазах экскурсантов. Словно стал этот необыкновенный заграничный мир: обыкновенней.
Вели Настю и Ксюшу с экскурсий за ручки. Не чувствовали дети: ни рук, ни ног. Очугунели усталые детские головы так, что с трудом держали их детские шеи. Опасались родители: как бы не оторвались тяжелые детские головы от не выдержавших их детских шей.
Купаемся в море
Решено было на следующий день: отдохнуть от экскурсий.
Решено было: искупаться в море.
Решено было купаться: до посинения.
Поехали купаться на море: веселой ватагой; веселой ватагой явились к остановке; ожидая автобуса: веселой ватагой разбрелись по ближайшим магазинам – охладиться; веселой ватагой: атаковали подошедший автобус; веселой ватагой: из автобуса вывалились – возле самого моря.
Были виды на море издалека великолепны. Лежало море перед глазами круглым, ровным стеклянным блином, дальние края его были – издымлены, белесы, сращены с небесной синью так, что казалось, будто вообще краев никаких у него нет. Была поверхность моря подернута зябью. Сидело над морем солнце. Сидело в такой опасной близи от зыбкой поверхности моря, что начинало казаться, будто близким жаром своим сумело поджечь оно море, и море теперь пылает невозможным огнем, оно раскалено так, что испаряется водная поверхность, и встают над ней пары, и создают видимые дымки.
Спуск к морю: окаймлен зелеными выпуклостями газонов, обращен пальмами, чуть озеленен оливами, – но зелени во всех них было маловато, чтобы заглушить бросающуюся в глаза песочную желтизну пустыни, на которой все это было воздвигнуто. Песок преобладал над упорством человека озеленить прибрежье. Песочное дно Средиземного моря стелилось под ноги, насколько хватало взгляда, и ничего не могло разрушить его вездесущести: ни ряд воткнутых в него деревьев, ни жалкие попытки вырастить в какой-нибудь песочной ямке мелкое, зеленое, жалкое чудо, в котором слабая жизнишка с тех пор, как в неизлечимом больном, будет поддерживаться посредством капельницы. Песок был всюду: даже на зубах.
Странным образом автострада перетекает в пляж: вот, подобравшись близехонько, словно устрашившись морской, соленой близи, дорога делает головокружительный разворот и длится обратно: в город. Влажное дыхание моря теперь близко. Детям хочется броситься в него очертя голову: головой, бахнуться со всего размаху, подняв в воздух биллион брызг. Весело глядеть на их нетерпение Люсе и Ане: круглогодичное, ухающее соседство моря им уже давно привычно. Несутся Настя и Ксюша наперегонки: раскаленные, простоволосые, – врываются в прибрежную влажность, оставляя в ней глубокие вдавлины. Настя вбредает в воду быстро, широко ступая, желая достичь возможных глубин, и в них найти прохлады, может, даже – как это бывает в российских реках – достичь остерегающей упругости подводных, холодных до судороги, течений, из которых приятно выпрыгнуть, оря на всю округу, выбраться на сушу, дребезжа зубами и прыгая на одной ножке. Насте вдруг захотелось: зимнего холода, зубодробильного озноба, мурашек, ледяной волной разбегающихся по телу. Но была ей вместо этого: горячая и соленая ванна Средиземного моря.
Ксюша, вместо нырка, валится в мелкоту, шмякнувшись пузом о песчаное дно, взбрыкнув, подымается – хоть бы ей что! – одним прыжком покрывает полморя, русалкой ныряет в пучины, в не успевшие отпрыгнуть пузыри, в остро-соленую зябь. По дну от детских барахтаний: длинноволосые хвостатые тени. Нельзя детям купаться просто так: их телам нужны красивые, дельфиньи извивы, русалочьи замашки, подводные броски. За детьми поспевает папа: вразмашку, высоко подбрасывая колени, добегает, падает навзничь: делая морю пены, пузырей, вздымливая со дна песку, противоборствует с водой по правилам какой-то неизвестной миру борьбы. На поверхности: папины локти, потом спина, за спиною – пятка. Сквозь водный слой слышится почти медвежий рык. Внезапно – как морское чудо, но с человеческим лицом, облепленным мокрыми волосами, – мокроусый, дикоглазый: выпрыгивает он, отдуваясь от прилипшей к губам воды. А из воды – специально для этого там притаившаяся – с криками выпрыгивает мама: оседлывает папу со всего маху. И тогда оба они, вереща пуще детей, валятся в воду, отчего начинают ходить по морю дикие, неуправляемые островерхие волны, они упруго бахают детям: в спины, во лбы, в бока. Тут и Люся с Аней не выдерживают и сдаются на растерзание волн: первобытная дикость и азарт делают свое дело. Останавливается водное безумство вдруг: стараниями и криками спасателей, предупреждающих об опасной глубине. Стоя по грудь в воде, спасатели берегут морские просторы: от нападок диких купальщиков.
Закат солнца красив – но, наверное, нет в мире страны, где не было бы красивых закатов. Неважно, садится ли солнце в море или устало валится оно в лесную чащу: оно расцвечивает любые горизонты, делая их цвета неестественно сочными. Средиземное море принимало солнце привычно, краснея от удовольствия: видимо, и море может устать от дневной жарыни. Едва касался раскаленный докрасна диск морской поверхности, как, точно по волшебству, задували горячие ветры, от которых: взвивались вихры на мокрых головах купальщиц; песочные поземки змеевидно болтались без толку и без видимого направления; болтались края брошенных полотенец; флаг на шесте, прикрепленном к вышке спасателей, бился – громко и отчаянно – так, словно старался сорваться.
Возвращались с моря мокрые. Ощущался песок: на всем теле, под одеждами, в сланцах, во рту – не стряхивался и не сплевывался, липучка. Маршрутное такси подставило услужливый бок свой: в него загрузились усталые купальщицы. Было ехать в такси: любопытно. Не было в такси свободных мест. Входили в него пассажиры на остановках, видели, что нет в нем мест, и усаживались привычно: прямо на пол. Видимо, очень устали пассажиры, если были готовы ехать: сидя на полу.
Философствования
С каждым новым днем высыпали вопросы за вопросами: много, поднимаясь с самых глубин детских сознаний; рождались вопросы в глубинах сознаний, вспучивались из них: пеною; разбухали, вздуваясь; было им мало места внутри, вот и рвались они наружу: философствованиями.
Спрашивали дети, раздираемые вопросами, мучимые философствованиями:
– Почему дядя Миша не ездит днем с нами купаться?
Отвечали им:
– Дяде Мише днем некогда купаться. Дядя Миша днем спит.
Удивлялись дети, вновь спрашивали:
– Почему же днем спит дядя Миша, а не ночью?
Отвечали им на это:
– Дяде Мише некогда ночью спать, он сидит в Интернете.
Очень было удивительно это детям. В Интернете дядя Миша: сидел. Были там ему: общенья. Представлялась картина ясной: был дядя Миша затянут в электронные сети, сплетенные электрическими пауками, в катакомбы поисковых систем, величаемые яндексами. Было жалко дядю Мишу: вымотанный чатами, отваливался он под утро от монитора, добредал чуть свет до постели, падая в нее.
Спрашивали дети:
– Почему одни фрукты продаются прямо в магазине, а другие – на улице?
Отвечали им:
– В магазине лежат свежие, сегодняшние.
Удивлялись дети, вновь спрашивают:
– А на улице лежат – какие?
Отвечали им:
– На улице – вчерашние.
Спрашивали опять дети, задумавшись:
– А где же лежат – позавчерашние?
Отвечали им на это:
– На мусорной свалке.
Выпукло вставала перед детьми трагедия вчерашних фруктов. Были фруктовые ящики грузны и грустны; были удивительны и тяжелы виды персиков, вываленных в ящики горками; была видна трагедия в развалах баклажанов; в чернокожих их, с синюшным сияньем и отблеском, боках отражался весь Израиль, с непонятными его вывертами, выкрутасами.
Спрашивали дети:
– Когда становится кошерной пища?
Отвечали им:
– Она станет кошерной, если на ней дать посидеть нецелованному раввину.
Это было уже совсем из ряда вон выходящее явление в Израиле, просто хватались за головы дети: как им было странно все это слышать. Шли дети, устав ломать головы, с родителями: убивать время. Убиванию времени посвящено было достаточно времени – несколько дней. Время убивалось: в магазинах. Были магазины: разнолики. Была их разноликость: пестрой, цветистой. Хотелось детям в магазинах купить всё: все разномастные побрякушки; все фарфоровые статуэтки, вечно в позе вразвалочку; всяческие, неизвестного назначения, палочки; свечечки безумных расцветок, принявшие безумные формы; китайские шаровидные фонари, расписанные золотом. Всего этого хотелось детям, на все у них горели глаза.
Спрашивали дети перед сном:
– Почему Люся и Аня спят в пижамах и под одеялами?
Отвечали им:
– Потому что Люсе и Ане по ночам холодно.
Удивлялись дети:
– Но ведь ночью очень жарко в квартире: тридцать пять градусов!
Отвечали им на это:
– Конечно, очень жарко, но Люсе и Ане – холодно.
Обзавидовались дети Люсе и Ане. Очень хотелось им хотя б на миг: озябнуть, или даже продрогнуть насквозь, добыть горсть снега и сквозь зернистую, сладкую корку слепленного снежка добраться до ледяной и вкусной влаги, пахнущей метелью. Но всю окружающую их липкую, соленую жару нельзя было остановить никаким воспоминаньем. Пусть даже это будет воспоминанье об опасном зимнем времени, по-щенячьи зубасто треплющем шубы встретившихся ему на пути пешеходов. Пусть даже это будет воспоминанье о студеном, о резком, с поземкой во весь горизонт, времени года, Израилю неведомом. Все равно жара останется вездесущей и настырной.
Все равно жара в Израиле: неостановима.
Держим путь на Иерусалим
Ранней пташкой вылетел экскурсионный автобус в Иерусалим. Вновь: многочасовая лобовая атака шоссе, змеящиеся неуловимо ленты автострад. Вновь как-то боком, но без осторожности, по очереди подкрадываются к автобусу головастые храмы: один за другим, вереницею, кавалькадой, – величественнейшие старинные развалюхи, чудом продержавшиеся тысячи лет, требующие внимания. Проповедями гида постигался этот мир тысячелетней давности, продолжавший дивить. Экскурсанты дружно высыпали из автобуса: смотреть храмы, атаковать храмовые нутра, заполнять храмовые дворы, рушить бормотаньями храмовую тишину, кажется, считающую себя там владетельницей. Насмотревшись, наатаковавшись, назаполнявшись и нарушившись, экскурсанты вваливались обратно в автобус, упрямо держа курс: на Иерусалим.
Был возведен Иерусалим на возвышенностях, оттого долго пришлось автобусу взбираться в гору к нему. Была дорога к Иерусалиму средь возвышенностей: лентой. Ближе к Иерусалиму сильно изменялся климат, прохладнел, мягчел. Вел путь к Иерусалиму: мимо гористых, песчаных пустынь, мимо отлично устроенных газонов, раскинувшихся в изножье редких пальм, мимо бензозаправок, дающих роздых экскурсионным автобусам. Дух Иерусалима бросался в ноздри: кажется, им даже пахло.
Но был Иерусалим несколько дальше, чем ожидалось.
Всякое селенье, как завзятый самозванец, лишь стоило ему забрезжить в переднем автобусном окошке, принималось детьми за Иерусалим.
Любая каменная стена, поросшая зеленью либо совершенно пустая, принималась ими за стены Иерусалимовы.
Все медленно выступающие из-за горизонта городские виды, всякое приближающееся по ходу автобуса многокрышье, предполагались видами Иерусалима, бесконечным Иерусалимовым многокрышьем, наконец близким, наконец – осязаемым.
Но – как неприкаянный – упорствовал автобус, не сбавляя ходу, оставляя за бортами: крыши, пески, храмы, оказавшиеся совсем не Иерусалимом. Как вдруг еще приспичило автобусу: наделать неожиданных пируэтов, войти в резкий левый вираж, унестись влево, в сторону, в загиб, в наклон – чтобы пристать ненадолго к невзрачному кафе.
Было кафе: имени Элвиса Пресли.
Были в кафе: Элвисы Пресли.
Было в кафе Элвисов Пресли: превеликое множество.
Увешаны были Элвисами стены кафе, а также – потолок, и глядели Элвисы со стен: белозубо.
У входа в кафе на проволочном стуле восседал модный золотопиджачник Элвис, готовясь, кажется, взбренькнуть на гитаре: каменный, грузный и грустный, небрежно и неудачно отставив каменную ногу, которую, наверное, всегда кто-нибудь отдавливал.
Цельнометаллический Элвис – неестественного, грязно-стального цвета – сидел за столиком, о столик облокотившись. Тусклый блеск его полированных щек сливался с густой атмосферой суеты: казалось поначалу, будто столик занят.
А во дворике косые сажени плеч двух уличных Элвисов – позолоченного и серотелого, протыкающих отлитыми в металле чубами высокий воздух. Видны отовсюду их: дыбящаяся крепость пиджачных воротников, литье позументов, оторачивающих штаны, крепкий, как зуботычина, упор широко расставленных ног.
Великаном восставал посередь площади вызолоченный Элвис: широко расставивши толстые столбы ног, демонстрируя миру золотой широкоплечий фасон обязательного пиджака, популярную стать, ловкое обращение с фигуристой, крутобедрой гитарой. Папа пошутил: золотые ноги этого Элвиса украшают многие фотографии.
Царила: монументальность Элвисов.
Позерство их.
Их фотогеничность.
Извели экскурсанты всю фотопленку, фотографируясь с Элвисами.
Сфотографировалась и мама: в обнимку с ногой Элвиса, в обнимку с папой возле ног Элвиса, за столиком с Элвисом, на фоне Элвисов, отбирая гитару у Элвиса.
Неожиданным был призывный клаксон автобуса: призывающего двигаться дальше; всполошил он своим окриком разбредшихся вокруг экскурсантов; была экскурсантов: суматошливая беготня; был, как муравейник муравьями, облеплен экскурсантами автобус; был автобус набит экскурсантами битком.
Путь лежал в Иерусалим, и точно был теперь Иерусалим: под самым боком.
Гефсиманский сад
Были вокруг старого города Иерусалима песочного цвета стены, было их многозубье видно отовсюду: покуда хватало взгляда. Прорывался автобус, что было силушки, сквозь автомобильные пробки к старым стенам. Там, за многовековой каменной кладкой ждала экскурсантов: история. Ждала их там интереснейшая программа. Исторические справки там были заготовлены экскурсантам: экскурсоводами. Иисусов путь на Голгофу раскинулся там: для освидетельствования. Суета достопримечательностей была там, предвкушающих: осмотр.
Предложили экскурсантам, помимо всего, обратить внимание на здоровущую изложину. Называлась изложина: Геенна Огненная. Припали дети к окнам носами: смотреть на Геенну Огненную. Была Геенна Огненная: обыденной, таила в глубинах своих строеньица и деревца. Рассказывал экскурсовод всяческие огненные ужасы: про Геенну. Рассказывал истории о том, как на дне изложины в особые дни палили жители Иерусалима костры. Казалась излучина оттого Огненной Геенной.
Большой врунишкой была экскурсовод: негде было полыхать огню в Геенне, негде было разгуляться в ней грешникам. Грешники в Геенне занимались домоводством, наводили порядки, растили деревья, рыли канавки, насыпали насыпи. Была Геенна: давно утихомиренной и одомашенной, и не было на ее дне даже и остывших угольков.
Так – в россказнях экскурсовода – достигнут был Иерусалим. Но, казалось, не было к Иерусалиму: прямых путей. Упорно лежал автобусный путь в сторону от древних стен. Нырком, словно испуганно шарахнувшись от Геенны, пошел автобус в сторону, пируэтом – к очередному храму. Пискнув тормозами, остановился он возле хиленького – площадью в несколько запущенных, обветшавших деревьев – садика. Пригласили экскурсантов выйти из автобуса.
Был хиленький садик: Гефсиманским садом.
Был Гефсиманский сад на сад не похож; был он мелкотравчат, и все в нем было мелко: был обнесен приземистым заборчиком, низкорослый садовник ковырялся на заднем плане в песочке грабельками.
Росли в Гефсиманском саду оливковые деревья. Были их стволы: странны, изъедены временем, изглоданы гнилью; маячила местами вместо стволов их: трухлявая, драная, неопрятная мочалка. Но верхушки деревьев были раскидисты и пышны, и в этом сочетании трухи и зелени были Ксюше новые удивления.
Под одним из этих оливковых деревьев две тысячи лет назад сидел Иисус, – объяснил экскурсовод. Очень захотелось экскурсантам узнать точно: под каким. Потребовали они от экскурсовода объяснений, но лишь пожал удрученно экскурсовод плечами. Не оставил никаких следов Иисус. Не было надписей на древесной коре: здесь, мол, был Иисус. Не портил Иисус ножом древесной коры. Да если бы и были такие надписи, давным-давно стали они вместе с корою: трухой.
Подвергся осмотру и храм, звавшийся Храмом Страстей Господних: в нем, вмонтированная в храмовый пол, хранилась каменюга. На каменюге этой: молился Иисус в ночь перед распятием. Была каменюга: гладка. Была: отполирована до блеска. Отполирована была: миллионами рук. Валялась когда-то эта каменюга в Гефсиманском саду – никому не нужная; валялась: просто так, невесть кем туда зашвырнутая. Миллионами лет: мучимая. Миллиардами ветров: обтрепанная. Триллионами дождевых капель: битая.
Вокруг этой самой каменюги был устроен храм: обстроен вокруг нее; обнесена она была: колоннами и стенами; возведена над ней: храмовая кровля. Все только потому, что прикасался к ней коленями: Иисус.
Устремилась экскурсия в автобус: мимо сада. Там, в оливковых разлапых маковках, белокрыло затрепетали голуби, путаясь в трепещущей в жарких волнах воздуха древесной гуще. Хотелось Ксюше найти среди них: ангелов. За руку тащили Ксюшу прочь от Гефсиманского сад, но все смотрела она и смотрела во все глаза, ища среди голубиной возни хотя бы одного: ангела.
Очень уж хотелось увидеть ей возню: ангельскую.
Храм Гроба Господня
Наконец – для начала минуя иудейское кладбище (могильными скрижалями поросший песчаный склон, который промелькнул мимо с дикой скоростью) – подвалил автобус к самым иерусалимским древним стенам.
Высадившись из автобуса, поспешили экскурсанты к крепостной стене. Были в крепостной стене проделаны Яффские ворота. Был когда-то сделан в Яффских воротах германским кайзером Вильгельмом пролом. Очень уж хотелось кайзеру ворваться в Иерусалим: на автомобиле. Был этот кайзер, по всей видимости, ленивым; не мог он, по всей видимости, пройтись в ворота пешочком.
Показался Насте древний Иерусалим тесным. Была в нем построек безмерная, ютящаяся теснота; тяжело налегали здания друг на друга; заглядывали бесстыдно окнами в окна, амбразурами в амбразуры. Меж них – речечками – просачивались улочки: текли быстро, порожисто, многобулыжно, с трудом вмещая всю приезжую и местную суеты, расструиваясь – на проулки, вструиваясь – в базарные лавки. Легко можно было бы потеряться в теснотах иерусалимовых улочек. Легко можно было застрять в привлекательно блестящем водовороте иерусалимовых базаров.
Но держала экскурсовод над головой – пестрый зонтик. Держала экскурсовод зонтик высоко. Держали, в свою очередь, экскурсанты, курс: на этот зонтик. Не страшны были экскурсантам с этим зонтиком узкие и быстрые теченья иерусалимовых улиц. Дружной стайкой топали они, ведомые пестрым зонтиком.
Вокруг же творилась немыслимая торговля. Сотни навесов, лавок, на них – товары, выставленные напоказ: просящаяся в руки облая медь чеканок; многорукая загадка иудейских сувенирных подсвечников; нарядная геометрия шкатулок – параллелепипеды, тетраэдры, цилиндры. Среди изобилия бородатые физиономии, произносящие заученно цены на русском языке.
Передразнила Настя одного, особенно старательного, чудовищно бородатого:
– Твасать пять!
Было весело. Радовался бородатый невесть чему: из раззявленной улыбкой дырки в бороде показывая ряды своих белых зубов.
Наконец вывели все имеющиеся теченья экскурсию к площади возле Храма Гроба Господня и к самому храму. Был храм непримечателен, был он обшарпан временем, войнами и ветрами; были его окна каменными стрельчатыми сводами; был вход в него колончат и невместителен. Была возле храма начата стройка. К стенам его, требующим заботы, приросли строительные леса. Были храмовые окна – по всему их периметру – как будто обработаны поспешным, нерадивым мастерком, готовящим их к шпаклевке. Стояла возле них обыкновенная, деревянная лестница, изготовленная для ремонтных работ, между делом устало прислонившаяся к стене. Предремонтным было состояние Храма Гроба Господня: томительное, будничное и пыльное ожидание чувствовалось в нем.
Войдя внутрь, Настя будто ослепла и даже замерла на секунду: после уличной яркости показалась ей темной середка Храма. Но, прозрев, увидела Настя Голгофу. Прямо внутри Храма находилась: Голгофа. Обстроена Голгофа была этим Храмом так старательно, что виднелся в полу лишь отполированный миллионами рук кусок ее, прикрытый оргстеклом: от вездесущих рук экскурсантов, готовых растащить ее на сувениры. Была Голгофа когда-то лысым холмом, на котором римляне распяли Иисуса. Была она украшена всевозможными украшеньями: бог знает, сколько нависло над нею меднобоких лампад, невыразимо монументальнейших серебряных подсвечников, рассчитанных на многие десятки свечей, множество серебра и золота во всяких немыслимых формах свисало с потолка Храма над Голгофой, нагроможденья икон виднелись повсюду. В самом центре квадратился невысокий, по пояс человеку, каменный стол на колоннообразных многих ногах. Был покрыт он белоснежной скатертью. Был уставлен строем серебряных подсвечников, пылающих во всю силу толстых фитилей. Стояла большущая очередь к столу этому, потому что скрывал он расщелину, в которую когда-то был воткнут крест Иисуса. Настя осторожно подступила поближе, наблюдая, как каждый, дождавшись своей очереди, встав на колени, на корточках пробирался под стол, чтобы рукой коснуться впадины.
Тут же, в Храме, находилась пещера, в которой был Иисус похоронен и из которой он вознесся на небеса. Была пещера похожа на почти игрушечный, малый, словно бы лилипутовый, дворец: многобашенный, вытесанный из розово-коричневого камня, как воинами, охраняемый множественными гигантскими подсвечниками, сквозь строй которых приходилось пробираться. Очередная очередь экскурсантов длиннилась к входу в пещеру.
Сидел при входе монах. Была ряса его черна, неопрятна и пыльна. Была его бороденка куца и курчава.
Кричал монах недовольным голоском на экскурсантов, одетых в шорты:
– Ноу шорт! Ноу шорт! Ноу шорт!
Кричал ужасным голосом монах на голоплечих экскурсантов, одетых в майки:
– Ноу! Ноу! Ноу!
И показывал пальцем на их голые плечи, и пальцем грозил грозно, и растопыривался на их пути, жестами призывая нерадивых экскурсантов прикрыть голые колени и плечи.
Прикрывали нерадивые экскурсанты голые плечи платками.
Привязывали нерадивые экскурсанты к шортам полотенца, чтобы прикрыть ими свои: голые колени.
В таких шутовских нарядах лезли нерадивые экскурсанты в пещеру, неумело крестясь. Только цокал сердито монах языком, расстраиваясь от этой их нерадивости и безалаберности.
Очень весело шумела очередь, наблюдая за этим переодеванием.
Решили Настя с Ксюшей, что в очереди стоят: клоуны; встали клоуны в очередь: очередь веселить. Была очередь до клоунов скучна, вот и встали в нее клоуны.
Впускали в пещеру экскурсантов по двое, потому что была пещера тесна. Вошли в пещерку дети: вдвоем. Горели в ней многоглазо свечи; стоял от свечных трепещущих макушек треск неимоверный, множимый близстоящими стенами, низким навесом каменного потолка. Было все покойно в пещерке: ровные, словно неспешно вытесанные стены, каменная, кургузенькая, длиною словно на ребенка лавочка, на которую когда-то был положен снятый с креста Иисус. Все было в ней мизерным: папа ни за что не поместился бы на каменном ложе, если бы лег на него. Проходили сквозь этот покой экскурсанты тихо: подавляли стены все их экскурсионное буйство, глушили громкие разговоры до шепотов, приструнивали привычные, широкие размахи рук. Вот и вели себя экскурсанты в пещерке тихо и кротко; лица их были одухотворены, просветлены были их мысли, утихомирены были бродящие в них цивилизованные страсти. Кажется: вот только что веселились экскурсанты, глядя на клоунов, прикрывших колени и плечи женскими платками, – но при выходе из пещеры задумчиво и неумело крестились они, и на лицах их была печать мысли, и какая-то уловимая плавность была в движениях их, какая-то новая основательность. Кивал тогда монах им удовлетворенно, вглядываясь в лица их, такая совершенно по-русски: так, дескать, так, так, так.
Потекла экскурсия прочь от монаха – куда-то в низы, в тайные храмовые убежища, в душные подвалы, под самую что ни на есть Голгофу. Собрала вокруг себя экскурсовод всех экскурсантов: рассказать историю. Рассказана была такая история. Вставали пред Настей образы, навеянные ею. Были эти образы многоцветны, выпуклы и очень подвижны. В них, как в зарослях плодовитых райских кущ, бродила голенькая Ева, не замечающая своего срама. Яблоко, злокозненно поданное прековарным змеюгой, открыло ей глаза на бессовестную наготу ее. Гонимые стыдом, задавленные первородным грехом, обуянные отчаяньем, бежали Адам и Ева, выгнанные из рая. Так было зачато в первородном грехе: человечество. Так было человечеству дано: горе. Так испорчена была человечества: природа. Было человечество мучимо первородным грехом, жило ненавистью, болезнями и страхами. Неимоверными были грехи человечества, и требовали грехи: искупления. Искупил Иисус: первородный грех Адама и Евы. Был распят Иисус за тысячелетние грехи человечества. Распятого, капнула кровь его наземь, точно страшным молотом расколов каменный череп Голгофы. Эхом удару этому ахнули небеса. Пошли посередь небес молнии. И увидели все: как пошел страшный грохот, и как звучно лопнула земля, лишь коснулась ее капля Иисусовой крови, лопнула и поползла прочь от обжигающего удара капли. Пошла трещина вглубь: туда, где под страшной толщей закаменевшего песка лежал череп Адама, так и не прощенного, тысячи лет ждавшего искупления первородного греха своего. Дошла капля до черепа Адамова, попав ему в темя: таково было это искупление.
Там, в подвальных недрах Храма Гроба Господня, увидела Настя тот раскол: всю его ужасающую глубину и мощь. Шла трещина под всем храмом – в глубь земли. Была трещина: зарешечена. Только сквозь решетку можно было посмотреть на нее. Словно боялись люди этого места и трещины. Словно можно было бы удержать трещину решеткой. Словно было что-то, что нужно: удерживать решеткой. Побоялась подойти Настя ближе к трещине. Казалось, подойди она ближе, как вытаращит на нее безглазья свои Адамов череп да выпятит многозубый оскал свой. Очень боялась Настя всяких: черепов. Очень боялась Настя черепа: Адамова.
Панорама
Дальше покатилось колесо экскурсии: наружу, по узким каменным руслам иерусалимских улиц. Катилась Ксюша – с папой, мамой, Настей – за пестрым зонтиком, нарочито выпрыгивающим над головами, привлекая к себе Ксюшино внимание. Всячески старалась Ксюша не упустить из внимания зонтик, очень боялась Ксюша заблудиться в иерусалимовых пыльных теснотах, и только крепче хваталась за мамин палец, и только зорче ловила взглядом пеструю зонтичную ткань.
Шла Ксюша – ведомая зонтиком и дружным теченьем экскурсии, идущей, казалось, чуть ли не в ногу. Лежал путь экскурсии к автобусу. Лежал путь автобуса: к панораме города Иерусалима. Оттуда Иерусалим виден как на ладони. Оттуда, решила Ксюша, будут видны – ангелы, если есть они вообще в Израиле. Если есть вообще в Израиле ангел, пусть промелькнет он, пусть покажет белоснежный кончик своего крыла, пусть вонзится грудью в густой жар израильского неба. Пока нес автобус всех к панораме, все представляла себе Ксюша: ангелов, крылатые их, небесные трепетанья и фигуры высшего пилотажа, возжжения молний, выпущенных ими.
Вознесся, наконец, автобус – пируэтами – на панораму. Дружно вывалили экскурсанты из автобуса на панораму, и открылись им виды: на Иерусалим. Была панорама расположена на большой высоте. Были виды Иерусалима с нее: крохотны. Были виды его: холмисты. Лежал Иерусалим на холмах, как на сложенных лодочкой ладонях. Вобран был он в ладони холмов, как в горстку, со всем своим хозяйством: с остриями храмовых маковок, с блистательным золотым куполом, видным отовсюду, с паутиной городских дорог, с тонкой лентой древних стен, легших, как им вздумается, без какого-либо порядка. Дрожала над городом дымка, над самым городом – почти незаметная, но немного мрачнеющая возле горизонта, отчего казалось: движется на город пелена.
Тьма, шедшая со Средиземного моря, осталась – пеленой. Не спешила опускаться с неба бездна, чтобы залить крылатых богов над гипподромом: лежал Иерусалим, раскинувшись лениво, привычно допуская себя осматривать с высоты панорамы. Полушарием над ним – густое, жаркое, но пустое, безангельное небо Израиля, в котором не было даже одного облачка: расселиться небесным существам. Золотило небо рельефный купол: сияющий, выпуклый пуп the Dome of the Rock, посреди самого пупа земли – Иерусалима. За ним, возле него, вокруг него – торжество Иродова зодчества и архитектоника современной архитектуры, которую выдают остро топорщащиеся краны.
Как вдруг ахнула экскурсовод, макушкой поймав острую каплю влаги, спрыгнувшую с неба. Резкое движенье воздуха – и еще несколько капель упали невпопад – но были пойманы взглядами экскурсантов, ладонями их, даже чьей-то – щекой.
– Это чудо! – воскликнул экскурсовод, радуясь совершенно по-ребячьи. – Это чудо из чудес: дождь в Израиле, в пустыне, посреди августа – это чудо!
Это ангел, радовались все, ангел прислал нам благую весть: дождь. Это движеньем его крыльев были стряхнуты капли: с небес. Ангелам не нужны облака. Ангелы могут стряхнуть капли с небесного свода.
Но, отдав капли, забыло небо о существовании экскурсии, задравшей к нему головы, не жалеющей немеющих шей. Высилось оно по-прежнему. По-прежнему густое и жаркое. По-прежнему полное какой-то неземной, манящей пустоты, с которой совершенно не хотелось мириться. В которую хотелось вглядываться в немыслимой надежде: а вдруг? а если все-таки? а если все же?
Сборы в Россию
Как вдруг почувствовалось Ксюше переполненье Израилем. Израиля было Насте по горло. Жара, топимая в ежедневных холодных ваннах, странное безвкусье хумуса, легко постигаемый иврит – весь мир Израиля оказался: освоен, распробован, продегустирован. Оттого он вдруг: поскучнел. Осталось одно – подытожить, растащить его по кусочкам. Взять мельчайшую его частицу: в качестве сувениров. Этому и был посвящен предпоследний день в Израиле.
Шумной семейкой: в гипермаркеты, в подвальчики, в лавчонки. Сувениры, металлически бренча, легли на донце маминой сумки: там уже была их куча мала, потому что мама сбилась со счету и с мысли: кому сувениры? кому какие?
Уложено в сумку разнокалиберье декоративных свеч.
Сувениров: алюминиевая мелкота.
Полиэтиленовый пакет с китайским фонарем устало прислонился к коридорной стене, весь – в ожидании, весь – в нетерпении.
Бутыли с водами из Мертвого моря и из Иордана запихнуты на самое дно чемодана.
Раскрыты и перечитаны книжечки авиабилетов: Тель-Авив – Москва.
Осталось собрать в дорогу самих себя и с собою: мысли и фотографии.
Мыслей – неистощимое множество.
Фотографий – немыслимой толщины стопка. В них: коловращенье экскурсий, выраженье симпатичных детских мосек, красивое мамино позирование, и – словно чуть смазанные – промельки израильских далей, и еле уловимый миг проносящихся за окнами автобуса долин, и ровная гладь редких озер, и отчаянные высоты небоскребов, и каменные таинства достопримечательностей! И неисчерпаемое количество Средиземного моря! Мертвого моря! моря! моря! бог знает, сколько на них моря!
Израиль, таким образом, разложен по сумкам.
Израиль, иными словами, взят с собою.
– Присядем “на дорожку”, – сказала тетя Лена, наобнимавшись с мамой.
Послушные, все присели “на дорожку”: на сумки, на чемоданы, на диван – куда попало, куда приселось.
Ангелы над Израилем
Израильские автострады многополосно струятся, отчаянно ложась под автомобильные колеса. Струи эти математически выверены и размечены, и всегда нужно быть немного математиком, чтобы обращаться с ними правильно. Попадание не в ту полосу грозит отступлением от намеченного пути. Чуть зазеваешься – и полоса несет тебя, вместо аэропорта, невесть куда. Указатели направления кричат: аэропорт прямо. Дяди Мишина же машина несется куда угодно, кроме этого: виляет, надрывно гудит, слегка пробуя тыкаться носом в нужную полосу, и все время, даже несколько старательно, от аэропорта удаляется. Дядя Миша, выворачивая руль, выправлял курс. Люся называла выкрутасы полос: выподвыпедвертами.
Оказалась обратная дорога в аэропорт короткой. Оказалась она в то же время неузнаваемой. Не осталось ничего в ней от ночи прилета, кроме жарищи. Выстелены площади возле аэропорта новыми газонами. Новые аэропортовые пальмы выставили новые свои, хотя и не менее вихрастые, прически. Незнакомо выпучился аэропорт Бен-Гурион гигантскими квадратами своих окон: удивленно встречая отлетающих.
Отлетающих были: очереди. Очередей были: шевелящиеся змеи. Стоило встать змее в хвост, как зарастал он: новыми отлетающими. Двигались змеи из отлетающих медленно, но за разговорами с Люсей дети и не заметили, как добрались до таможни. Была таможня черномаза и крутоброва. Были на ней красный пиджак и белая рубашка. Была у таможни знакомая электронная палочка, безостановочно пищащая. Запищала мышка в палочке, видимо, узнав папу, узнав страшные его часы, узнав страшный его кошелек. Перескочила, видимо, решили дети, мышка границу, надеясь скрыться от папы. Но не тут-то было: не уйти от папы мышке.
Устроены были папе и маме таможней настоящие пытки. Очень была любопытна таможня, заглядывающая в сумки, задающая один и тот же вопрос:
– Что это?
– Сувенир, – проговорился таможне папа.
– Сувенир! – дружно подхватывали дети.
– Ноу сувенир! – отчаянно тараторила мама, подученная Люсей и дядей Мишей. – Ноу сувенир! Все наше.
Очень была недовольна таможня. Не нравились ей сувениры в сумках. Пугали сувениры мышку. Ненавидела таможня мышиный писк. Говорила таможня, крутя головой:
– Лё бесседер.
Доставала таможня из сумок воду из Мертвого моря.
– Что это? – спрашивала сердито.
– Буду этой водой умываться, – отчаянно боролась мама.
– Лё бесседер, – опять сердилась таможня.
Были жаркими прощанья. Были жарки: рукопожатья, рукомаханья, обниманья. Покидался Израиль легко, холодно подталкивал отлетающих в спины: к залу ожидания. Скрыл зал ожидания отлетающих: от расстроенной Люси, от дяди Миши, от таможни, от Израиля. Кончился Израиль: отрезан штампами в родительских паспортах, билетами, турникетами.
Зал ожидания был утомителен. Истоптали его дети вдоль и поперек. Насладились видами экзотических сувениров, продаваемых в аэропортовых лавках. Набегались за лазерной стрелкой, указывающей путь к самолету заблудившимся отлетающим. Наигрались с электронным краном в умывальнике: совали под его носик руки, радуясь вдруг откуда ни возьмись взявшейся воде. Наконец сели в кресла: тихие, задумчивые, в себя погруженные.
Удивились родители:
– Что это с детьми случилось:
– Не заболели ли?
– Отчего это они погрузились в себя?
– Когда же они из себя теперь выгрузятся?
Как вдруг объявили посадку, повалили отлетающие к выходу. Самолет был виден детям из окон: был он блестящ и элегантен, была у него дельфинья морда и узкие азиатские глазки. Сквозь рукав входили в бок его отлетающие. Располагались отлетающие внутри него.
Очень спешил самолет лететь в Россию. Торопили стюардессы пассажиров располагаться. Торопились пассажиры занять места. Покидал самолет Израиль будто бы наспех, будто бы намучившись в израильских широтах, нажарившись в его каждодневной, непрекращающейся жаре. Будто бы тянуло самолет в привычную непогодицу, в нелетные погоды, в шквальные, боковые ветра: прочь от израильского сияющего неба, от удобного безветрия, от жаркой, кажущейся бесконечной сиесты.
Было поведение самолета на полосе ожидания нетерпеливым. Неудержимо ныли самолетные двигатели, просясь в небо. Был разгон самолета короток, прыжкообразен. Продырявил самолет чистое небо Израиля: одним махом; но на самых высотах будто бы умерил свой пыл, выровнявшись, успокоившись, гудя мерно, носом чуя – курс, курс – беря. Под брюхом его размещалась захватывающая дух красота: сочная синь средиземного моря, неестественно ровная, игрушечные изломы берегов. Самолет разворачивался корпусом, клонясь набок, отчего казалось, будто он на бок заваливается, заваливается, всем своим массивным телом стремясь к замершей внизу земле. Его хочется удерживать за ручки кресел, крепко сжав их пальцами, телами выруливая.
Был полет над Тель-Авивом эффектен и красив. Было подрагивающего самолетного крыла, хорошо видимого в иллюминатор: возжжение, солнечное сиянье. Был простор израильских небес неисчерпаем. Но небеса Израиля были пусты. Вглядываться в них – напрасен труд. Болели Ксюшины глазки: вглядываться в израильское небо. Ныла Ксюшина шея, помогающая голове в небо израильское: всматриваться. Катились по щекам Ксюшиным: слезки на колесках. Капали слезки, прокатившись на колесках по щекам Ксюши: на грудь, живот, колени. Вся мокрая Ксюша от горьких, неостановимых рыданий своих. Подвывает немного Ксюша: не для порядку, а от горя.
Бросились папа и мама успокаивать Ксюшу:
– Что случилось с Ксюшей?
– Что такое произошло?
Сквозь рыданья, отплевываясь от слез, от слез ладонями отмахиваясь, щеками принимая мамин платок, тараторит Ксюша, словно захлебывается, словно боится не успеть сказать, но не выходит у нее человеческих слов, лишь какие-то бу-бу-букалки, да бы-бы-быкалки.
Бросаются родители за разъяснениями к Насте. Но так ведь и Настя: надута, хмуроброва, обидой вдавлена в спинку кресла; еще немного – брызнет из ее глаз слезный поток. Вот уж будет родителям: водяная феерия.
Но берет себя в руки Настя. Проглатывает Настя: комок. Шмыгает: носом. Говорит Настя маме и папе:
– Бабушка Алла обещала нам, что в Израиле по небу летают ангелы, а мы ни одного ангела так и не увидели…
Не было больше Насте: удержу слезам. Налились слезами глаза. Заревели Настя и Ксюша со всей своей мочи. Засмеялась мама, не поспевая платком вытирать детские лица.
– Если и есть в небе Израиля ангелы, – сказала мама, целуя мокрые щеки, лбы, носы, макушки, – то они сейчас летят в нашем самолете.