Роман. Продолжение
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2009
П р о д о л ж е н и е. Начало см. «Октябрь», 2009, № 1.
Как туман на рассвете – чужая душа.
Георгий Иванов
Часть вторая
XI
В молодости эти размышления не приходили ей в голову, а в зрелые годы, когда Александра Александровна выдавала замуж дочь Екатерину, как-то однажды она призадумалась над тем, что мужчины женятся, а девушки выходят замуж по обоюдной горячей любви и осознанной доброй воле довольно редко. Гораздо чаще в предсвадебном угаре они бывают обложены десятками совпавших обстоятельств, как загнанный волк красными флажками, и деваться им некуда, кроме как бежать в специально оставленный створ, где поджидает их подвыпившая компания с улюлюканьем и бодряческими криками «Горько»! Да, примерно так бывает у многих, но осознание этого приходит, как правило, через годы, хотя иной раз жених или невеста готовы дать деру из-за пиршественного стола, но подобные скандалы случаются очень редко, а обычно не убегают, сидят в застолье, как в летаргическом сне, и на очередной окрик «горько» послушно подставляют жестяные губы.
Это сейчас, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, девушки берут «бойфрендов», или, как называет их Александра Александровна, «учебно-тренировочных мужей», и живут себе эти парочки, как они выражаются, «гражданским браком», хотя на самом деле гражданский брак отличается от церковного тем, что пары не венчаны, но зарегистрированы в загсе, а если на Западе, то в мэрии, а «бойфрендство» всего лишь сожительство. Раньше так и говорили – «они сошлись», а теперь выходит – «они тренируются на должность супругов». Раньше молодая женщина без законного мужа считалась как бы обделенной вниманием, а сейчас всего лишь «свободной». Хотя, как думала Александра Александровна, эта свобода, кроме полной безответственности для мужчин, ничего в себе не несет и нести не может, что, в первую очередь, пагубно для самих мужчин, поскольку ослабляет их жизнестойкость и ведет к деградации. Как специалист, Александра Александровна была в курсе статистики по деторождению и дальнейшей жизни малышей, а поэтому знала, что каждый третий ребенок в Западной Европе, США и России растет без отца при живом и здравствующем папашке, который в лучшем случае находится на положении «папашки приходящего», – вот самый печальный плод «бойфрендства». Конечно, доедающим свое счастливое детство «мальчикам-друзьям» можно по этому поводу не беспокоиться, но тем, кто помышляет стать настоящим мужчиной и имеет амбиции к полноценному продолжению своего рода, есть над чем подумать.
А тогда, летом 1947 года, после того как Горюнов-младший подвез ее к платформе станции Семеновка и тут же укатил разгружать так вкусно пахнущий подсолнечный жмых, пассажирский поезд, к которому они так спешили, пролетел мимо станции, даже не притормозив, только обдав Александру мазутно-смоляным ветром из-под гулко клацающих, сверкающих на солнце колес. Она смотрела вслед уходящему на Москву поезду, как навсегда ускользающей надежде, и ее обманутая душа медленно наполнялась тупой болью. Только теперь она окончательно поняла и умом и сердцем: надеяться больше не на что, Адама ей не вернуть. С каждой минутой уменьшающийся на глазах поезд становился все крохотнее, пока не превратился в точку, а затем и та исчезла из виду, растворилась в равнодушном к людским потерям желтоватом и зыбком солнечном мареве жаркого дня над степью.
Точка на горизонте исчезла. А Александра все всматривалась и всматривалась изо всех сил, пока ей не почудилось лицо Адама, вернее, что-то очень похожее на его лицо, потому что очертания она увидела смутные, как сквозь слезы.
– Доча, ты че плачешь – за поезд? Та Бог с ним! Разберемся.
Оказалось, что перед ней стоял тот самый опухший почечник в железнодорожной фуражке, серой рубашке с погончиками, в темно-синих шевиотовых брюках и сандалиях на босу ногу, тот самый, что по приезде в Семеновку подсказал ей, как добраться до поселка на попутной машине.
Александра провела ладонями по лицу: действительно, все в слезах, значит, она плакала и не чувствовала, что плачет.
– Дяденька Дяцук, извините. – Александра крепко вытерла слезы тыльными сторонами ладоней. – Здравствуйте!
– Здравствуй, доча. – Серое одутловатое лицо осветила улыбка, узкие светлые глаза потемнели на какую-то секунду и даже стали как будто больше. – А ты помнишь мою фамилию. Молодец!
– Я помню всех, кто мне сделал хорошее, – просто и искренне отвечала Александра.
– А ты оказалась права: ко мне на другой день жена бабку-знахарку из Алексеевки привозила, так она мне все точь-в-точь казала, шо ты: медвежьи ушки, корень солодки, землянику. А до Москвы добраться я тебе подмогну. К вечеру товарняк литерный будет, а у нас в Семеновке его паровозна бригада меняется на нашу, и дуют до Москвы по зеленому коридору, к утру на месте будете. А в нашей семеновской смене машинист мой брательник, а его помощник мой сынок Витька. Они в тендере[1]тебя сховают и довезут честь честью. Состав такий вонючий, шо его на станциях не задерживают. Серу они возят откуда-то из-за Каспия, с Туркмении. Раньше по другой ветке возили, а теперя по нашей, ремонт там чи шо…. – Семеновка стояла на краю русской степи, рядом с Украиной, и это не могло не сказываться на говоре ее обитателей, причем смешанном довольно причудливо, например, в речи Дяцюка русский язык заметно брал верх над украинским, а у кого-то было наоборот.
В жизни Александры Александровны не раз случалось так, что в трудных обстоятельствах ее выручали случайные люди, лишь соприкоснувшиеся с ней, казалось, только для того, чтобы поддержать; эти люди вдруг возникали из небытия и, сослужив ей верную службу, навсегда исчезали из ее судьбы. Она всю жизнь помнила каждого из них, они были для Александры Александровны как знаки свыше, как посланцы от ее ангела-хранителя.
– Жарюка скаженная, пойдем, доча, ко мне в станцию, посидим, – предложил Дяцюк. – Вонючка прийде к вечеру, пойдем, посидим в холодке.
В помещении станции было прохладно, за ночь ее толстые стены остыли и пока еще не набрали тепла нового дня. А день стоял безоблачный, солнце лупило вовсю, жарко дышал еще не окрепший суховей с Черных земель[2],даже небо посерело от зноя, а все живое давно уже схоронилось по норам и щелям. Только на товарной станции, там, где заключенные разгружали машины со жмыхом, еще и было движение, а так все вокруг замерло, словно оцепенело.
– Ой, дяденька Дяцюк, а у вас найдутся ведро, тряпка, веник, мыло? – спросила Александра, едва окинув взглядом маленький пыльный кабинетик Дяцюка с почерневшими от грязи щелястыми полами.
– А зачем тебе?
– Да приберусь с вашего разрешения и мух выгоню, а вы пока погуляйте, я быстро.
– Колька! – крикнул Дяцюк куда-то в глубь помещения. – Колька, тряпки, ведро, воду – все обеспечь и помогай!
Младший из пяти сыновей Дяцюка, Колька, оказался мальчишкой лет двенадцати, он скоро явился с полным ведром чистой воды, потом принес тряпку и веник и даже кусок темного хозяйственного мыла. Из одежды на мальчике были только латаные парусиновые штаны. На удивление Колька проявил себя толковым помощником, в четыре руки они навели в комнате настоящую чистоту и мух выгнали.
– Батя говорил, вы на фронте были? – недоверчиво прищурив серые ясные глаза, спросил Колька, прежде чем они начали убирать.
– Была, – односложно ответила Александра.
– Наши никто не был. Мы железные дорожники, нам на фронт не разрешали уходить, батя до сих пор переживает.
– Железнодорожники – это тоже фронт, так что твой батя переживает зря.
– Зря не зря, а люди на фронте были, а мы не были, – с обидой сказал Колька. – А вы на фронте кем воевали?
– Я военфельдшер штурмового батальона морской пехоты.
– Ух, ты-ы! – Ясные очи Кольки раскрылись так широко и осветились таким светом, что было понятно: он знает, что такое морская пехота.
После этого разговора работа у них пошла споро, Колька раз пять бегал выплескивать грязную воду и приносил чистую.
– Вот это да! – восхитился Дяцюк, увидев, как славно теперь в его кабинетике. – Даже окно помыла! Воно сроду таке чисто ни було!
– Я не одна, мы с Колей, он у вас замечательный парень и очень умелый!
– Колька? Та то в лесе медведь здохнул, не иначе! Колька работник?
– И еще какой!
– Тю-ю!
– Вот вам и тю-ю! – засмеялась Александра. – Я думаю, сын в отца пошел. Сейчас я еще в зале ожидания полы вымою с Колиной помощью, а потом он лесенку мне принесет, и молоток, и гвозди – вывеску поправим.
– Добре, – улыбнулся Дяцюк, и его одутловатое лицо даже сменило цвет с серого на подобие розового и стало моложе лет на десять.
На приборку в зале ожидания ушло часа три, – грязь там въелась застарелая, довоенная.
Кусок ржавого листового железа, по которому было написано голубой масляной краской «Семеновка», наконец-таки был закреплен Александрой со второго края, и теперь вывеска висела прямо.
– Пусть пока так, временно, а сделаете ремонт всей станции, тогда и вывеску новую повесите. Обещаете?
– Обещаем – радостно сказал Дяцюк. – Да, Колька? – обратился он за поддержкой к сыну.
– Точняк, – шмыгнув облупленным носом, подтвердил Колька.
– Сбегай до мамки, принеси нам обед, – распорядился Дяцюк.
Обедали они в его кабинетике вдвоем, мальчишка поел дома. Жена Дяцюка прислала им горшочек мамалыги, кусок козьего сыра и банку компота.
– Моя сама сыр делает, у нас четыре козы, ими спасаемся. Ну как железнодорожникам и мне и Витьку тоже паек перепадает, средние сыны Василий и Дмитрий в городе, на помощников машинистов учатся, грех жаловаться. А старший мой погиб в сорок первом, тоже помощником машиниста был, под бомбежку его состав попал, Ванечки нашего. А мы как-то живые все до сих пор, а по нем мать и сейчас плачет.
– Она и всегда будет плакать. Моя мама сколько меня ждала с фронта, столько и плакала. А муж мой пропал без вести в ваших местах. Я же демобилизовалась недавно, года не прошло.
– Теперь в больничке работаешь?
– Нет, в институте лаборанткой.
– Чаю попьем с настоящим сахаром или компоту?
– Чаю. Меня Александрой зовут.
– А меня Александром, по батюшке Ивановичем.
– Так мы тезки! – обрадовалась Александра.
– Выходит так, а я смотрю на тебя и даже думаю, что ты мне родня, – смущенно сказал Дяцюк.
– Спасибо. У меня похожее чувство.
Попили заваренного травами чая с настоящим колотым сахаром.
– Если можно, я еще за домом у вас во дворе приберу.
– Давай. Ты, как моя, она тоже на месте не сидит, а если и сядет, то все равно что-то руками делает.
– У меня мама такая же, – улыбнулась Александра.
Дяцюк потянул носом в красных прожилках.
– Кажись, вонючка? Чую. Со степу ветер, издалека запашок несет.
– Я на обоняние не жалуюсь, а что-то не чувствую.
– Окошко закрыто, вот и не чуешь. Пойдем выйдем.
Они вышли на крыльцо станции. Хотя день и клонился к вечеру, но жары не убавилось, только палящий зной сменился на тяжелую духоту.
Далеко на юго-востоке оторвалась от пепельного горизонта черная точка, одновременно с той стороны дохнул суховей и нанесло легкий запах серы.
– Теперь чую, – сказала Александра, – но, в общем, терпимо.
– Это состав еще во-он где, а подойдет близко – хочь бежьмя бежи! – возразил Дяцюк. – Его часа два будут сдавать-принимать – нанюхаемся до поросячьего обмороку!
– И как те люди живут, что с серой работают? – простодушно спросила Александра.
Дяцюк взглянул на нее исподлобья. С отвращением потянул носом крепчающий с каждым порывом суховея запах серы.
– Недолго.
Когда платформы с серной рудой прибыли на станцию, стало понятно, насколько прав был Дяцюк.
– Ты косынку к роту и носу прикладывай, вон как я платочек, – посоветовал он.
Когда наконец бригада сменилась и Александру через кабину паровоза провели в тендер, ей почудилось, что она в преисподней: раскалившийся за день солнцепека железный вагон, запах серы, запах угля, тьма.
– Не бойтесь, – сказал ей помощник машиниста Витька Дяцюк, – сейчас я форточки пооткрываю – станет светло, а тронемся – серную вонь будет относить назад, по ходу. А что уголь пахнет, так принюхаетесь.
Парень обращался с «зайцем» Александрой обходительно, видно, отец дал ему хорошую накачку.
– Туточки в ящике и матрац, и одеялка байковая, и подушка соломенная. Стелитесь и спите себе на здоровье, а к рассвету и до Москвы домчим. Вон вода питьевая, вон в баке вода умыться, только кран открыть, вон ведро, а форточки у нас большие. – Он с грохотом открыл две форточки на засовах, и действительно в вагоне стало почти светло, во всяком случае, все можно было различить, все найти.
Скоро состав тронулся в путь, и выяснилось, что тендер вовсе не преисподняя, а место, в котором вполне можно обитать, смиряясь с серной вонью, угольной пылью, грохотом. В большущем деревянном ящике Александра расстелила матрац, положила в голова подушку, набитую соломой, давно пропитанной угольной пылью, и с одеялом в ногах почти мгновенно уснула. И ни грохот, ни угольная пыль, ни запах серы, наносимый в тендер на коротких остановках или там, где поезд замедлял ход, – ничто не помешало Александре проспать часов до трех утра, и то она проснулась лишь оттого, что стало холодно, и пришлось укрыться байковым одеяльцем. В открытые форточки тендера уже серел рассвет, а состав шел по дальнему Подмосковью.
Александра добралась до дома ранним утром. Она застала маму у водопроводной колонки в глубине двора, где та полоскала белье. Александра помогла ей крепко выжать белье и внести его в дом в цинковом корыте. Мелкие постирушки они развесили в комнате на специально натянутой для этого веревке, у стены, дальней от входа, а четыре простыни и три наволочки – на телефонной проволоке, протянутой между «дворницкой» и старым тополем. Особое удобство тут заключалось в том, что при открытой двери их «дворницкой» белье на проволоке просматривалось, то есть находилось под их полным контролем. Времена были такие, что не только постельное белье, а и старую половую тряпку нельзя было оставлять без присмотра.
Пока Александра переодевалась с дороги, мама вскипятила чайник.
– Ма, вот я привезла мяту и душицу, завари.
– Молодец, что привезла, заварю, конечно. За чаем и расскажешь, что и как, хотя по глазам вижу – мало хорошего.
Чай с травами был очень вкусный…
– Вот и все, – закончила Александра рассказ о поездке на поиски Адама. – Все…
Мама долго молчала.
За стеной кочегарки было по-летнему тихо, и во дворе тишина, даже с улицы не доносились обычные звонки трамваев. Во дворе уже вовсю светило солнце и потихонечку вступал в силу томительный зной, а у них в «дворницкой» была благодать. Александра привезла с собой от Ксении не только душицу и мяту, но и несколько веточек чабреца, которые она сорвала в степи за поселком, и теперь в комнате горьковато пахло степным привольем.
– Давно я не была в степи, – наконец сказала мама, растирая между ладонями пахучие листья чабреца. – Представляю, какая там красота. Скоро Надиному Артему пять лет… Она приглашает. Ты смотри, не проговорись про мужа.
– Надя в курсе, что я уехала на розыски, как же я промолчу?
– Я о том, что Адам осужден… Не надо ей знать этого… Никому не надо, не нашла – и все.
– Наверное, ма, ты права, а я бы ляпнула. Ты права, к сожалению, – добавила Александра с усмешкой. – Я так пропиталась угольной пылью в этом тендере, что и переодевание не помогает.
– Пойдем-ка мы с тобой в баню, – предложила мать, – летним днем, а тем более с утра, там более-менее свободно. Простыни-наволочки снимем – наверняка высохли на этой жаре – и пойдем. Завтра тебе на работу, а мне к Артему.
В те времена ванные комнаты в квартирах были большой редкостью. Основная масса людей пользовалась городскими банями. Накануне войны в столице действовало пятьдесят восемь городских бань, в которых могла мыться одновременно двадцать одна тысяча человек. Конечно, были еще бани заводские, фабричные, ведомственные, то есть бани, закрытые для посторонних. В годы войны количество бань резко уменьшилось, из-за нехватки угля топили там торфом с Сучьих болот (район Южного порта), сплошь и рядом вода в банях была не горячая, а теплая. После войны банное хозяйство города быстро наладилось. Термин «помывка народонаселения» мелькал в газетных отчетах с коммунального фронта столицы. Например, в 1947 году, согласно отчетной статистике коммунальщиков, народонаселением Москвы было совершено сорок девять миллионов триста двадцать одна тысяча «помывок». В одну из них и попали мать с дочкой.
– Славно помылись, – сказала Александра, переступив порог «дворницкой». – Я как снова на свет родилась после тендера.
– Вот и живи, доченька, – ласково сказала Анна Карповна, – главное – учись!
– Мам, ну ты о чем ни заговоришь, обязательно закончишь: «Главное – учись»! Это у тебя пунктик: «Карфаген должен быть разрушен»!
– Давай-ка я еще чайку заварю твоей душицей и мятой, – миролюбиво сказала мать, – не сердись.
Они пили чай с удовольствием, заварка получилась очень ароматная, а сахар вприкуску еще и оттенял запах душистых трав.
– Ой, ма, если б ты видела, какие у нее дети! А глаза и у девочки, и у мальчика – глаза Адама, такие грустные… Боже, как я хочу своего ребеночка…
– В институт поступишь – и выходи замуж, а маленького я подниму, пока при силе.
– За кого замуж? Я замужем.
– Саша, ты понимаешь, что это не совсем так…
– Понимаю. Если Адам жив-здоров и вернется, я все равно не стану отнимать у детей отца.
– Вот и я о том же, – тихо сказала мать, – тут обсуждать нечего. А что мы подарим Артемке? Я, например, свяжу ему свитерок, носочки, варежки, а ты?
– Не знаю… надо подумать. Слушай, а давай подарим ему моего любимого «Робинзона Крузо». Книжка цела?
– Цела. – Мать прошла к деревянному ларю у двери и скоро вынула оттуда большую книгу, обернутую поверх твердой обложки газетой 1925 года. Это была первая книга, которую Сашенька прочла не говорившей по-русски маме. Они читали весь первый класс.
– Ма, а мы ее тоже с помойки принесли? Я что-то не помню, – снимая пожелтевшую газету с книжной обложки, спросила Саша. – Ой, какая красивая! Какой Робинзон на обложке красавец! И козьи шкуры на нем. И ружье за плечами, и островерхая шапка! Неужели с помойки?
– Нет, это была первая и единственная книжка, которую я купила тебе сама, – светло улыбаясь, проговорила Анна Карповна. – Мы ведь тогда с тобой приехали в Москву, как на необитаемый остров высадились. Вот я увидела на лотке эту книжку и не смогла устоять, хорошо, книги тогда были дешевые.
– Они и сейчас недорогие. А иллюстрации в ней цветные – прелесть! Отличный подарок: любимая книжка крестной матери крестному сыну.
– А ты так и подпиши Теме, – предложила Анна Карповна. – Память будет хорошая, да и книга важная, как говорится, на все времена. А Тема уже вывески читает. Вот пусть и начинает читать эту книжку, пусть учит меня русской грамоте. Думаю, это ему понравится, он любит руководить.
– Хорошо придумала, ма, молодец! Ты учишь его украинскому, а он будет учить тебя русскому. Кстати, как он по-украински?
– Отлично! Как мы с тобой. У него абсолютный музыкальный слух, он и по-армянски говорит так, что от зубов отскакивает, и песни армянские поет с отцом. Молодец Карен! Если бы не он, Надя бы точно испортила парнишку.
С тех пор как вернулась с войны Александра и они стали говорить дома по-русски, Анна Карповна еще больше замкнулась на людях, слово боялась проронить – вдруг выскочит русское, да еще с ее безупречным произношением.
XII
После возвращения из Семеновки весь мир для Александры словно подернулся пеплом, и дни потянулись один тоскливее другого. Закончилась большая часть ее жизни, наполненная и радостью встречи с Адамом, и горечью его утраты, и надеждой на то, что еще на этом свете, Бог даст, они все-таки опять воссоединятся, как предназначенные друг для друга половинки. Теперь стало окончательно ясно: не воссоединятся. Все окружающее: и дома, и люди, и деревья, – вдруг потеряло яркость своих подлинных красок, посерело и как бы слилось в один общий серый тон. Потом, через много лет, кто-то сказал Александре Александровне, что серое имеет триста с лишним оттенков. Она вспомнила о своих первых послевоенных годах, подумала: какое же тогда было для нее все «серое», какого оттенка? Нет, на этот вопрос она не смогла ответить. Видимо, только радостный человек способен различить триста оттенков серого, а безрадостному все они как один.
До войны, когда Александра училась в медицинском училище, ей случалось бывать на этой известной всей Москве улице с ее знаменитым на всю страну медицинским институтом. Тогда она взирала на центральное здание института с трепетом, а входивших в институт и выходивших из его дверей студентов и преподавателей почитала за высшие существа, сравняться с которыми для нее было почти невозможно. Она так и думала всегда: «почти». Этой игре в «почти» ее научила тренер по акробатике Матильда Ивановна. Она вдолбила Сашеньке, что «шанс есть почти всегда и ничего-ничего не значит». И вот еще и года не прошло после демобилизации, а она, Александра, уже в институте своя, пока еще не студентка, но зато после триумфа с награждением высшим орденом государства настоящая местная знаменитость: все с ней здороваются, улыбаются ей по-свойски, а скоро, не сегодня-завтра, она сразу станет третьекурсницей.
Александра уверенно открыла тяжелую парадную дверь института и вошла в прохладный высокий и просторный вестибюль, где пожилая уборщица протирала шваброй с мокрой тряпкой темно-серый гранитный пол.
– Здравствуйте, тетя Дуся, – сказала Александра.
– Здравствуй, деточка, проходи по мокрому, ничего, я следом за тобой еще протру.
– Спасибо, тетя Дуся! – поклонилась уборщице Александра. Она всегда так делала: чем неприметнее и скромнее был перед ней человек, тем с большим радушием и почтением она ему кланялась. Наверное, так получалось оттого, что она всегда помнила и свою маму дворничиху, и купленное ей от школы пальто на вате, лиловое с искрой, которое она утопила в Яузе. Она на всю жизнь запомнила, как поплыло по реке то пальто лиловым пятном, широко раскинув рукава, тяжелея с каждой секундой, напитываясь водой и погружаясь в воду.
Жена Папикова, «старая» Наташа, и он сам встретили Александру с радостью.
– Не нашла? – без обиняков спросил Александр Суренович.
– Не нашла, – скупо ответила Александра. Хотела рассказать все в подробностях, да прикусила язык, вспомнив мамин совет: «Не нашла – и все». Хотя Папиков и его Наташа, конечно, не Надя, но молчание – золото, с этим не поспоришь.
– Мы без тебя скучаем, как брошенные, – сказала Наташа, когда Папиков вышел из кабинета. – Он из Питера, я из Ставрополя, а в Москве у нас нет никого кроме тебя.
– Спасибо, – польщенно улыбнулась Александра. – Ой, у меня предложение: сегодня у моего крестного сына день рождения, пять лет. Я вас приглашаю. И с моей мамой познакомитесь, я ей и про тебя, и про Александра Суреновича все уши прожужжала.
– Честно? Я с удовольствием. Чем сразу после работы тащиться в общагу… Там еще ремонт не кончился – пыль, грязь… А свое жилье нам обещают к ноябрьским, Иван Иванович обещает. Я с удовольствием. А Сашу уговорим?
– Уговорим, – уверенно пообещала Александра.
Но уговаривать Папикова не пришлось. Узнав, что на празднике у незнакомых ему людей будет и Ираклий Соломонович, он согласился сразу.
– Только за подарком зайдем в какой-нибудь магазинчик, если, конечно, там есть что-нибудь кроме голых полок.
Им повезло. В магазине «Музыкальные товары» продавался один-единственный пионерский барабан на ремне. Его они и купили и еще две барабанные палочки. Упаковывать барабан продавщице было не во что, и Папиков взял его под мышку, благо барабанчик был небольшой, ярко-красный, вкусно пахнущий туго натянутой белой кожей.
Когда подошли к дому виновника торжества, Папиков надел ремень барабана на шею так, что ярко-красный барабан оказался у него на животе, взял в руки палочки и на изготовке вошел в подъезд. А когда Александра позвонила в старинную высокую дверь, выкрашенную грубой коричневой масляной краской и ее распахнул перед гостями Карен, Папиков ударил в барабан, пропустил впереди себя женщин и, не переставая барабанить, сам вошел следом за ними в большую коммунальную квартиру с очень высокими потолками, украшенными потемневшей от пыли лепниной. В очень длинном и местами совсем темном коридоре тускло горела под потолком желтая лампочка без абажура, пахло многими прожитыми в тесноте жизнями. А из открытой двери кухни доносился запах яблочного пирога. Дом был одноподъездный, пятиэтажный, постройки конца ХIХ века, и до революции в нем жил с многочисленными чадами и домочадцами знаменитый русский купец, благополучно эмигрировавший во Францию еще в 1917 году вместе с семьей и своими финансовыми активами. Все эти и многие другие подробности о доме Александра Александровна и Надя узнали через пятьдесят лет от Артема Кареновича, который купил этот дом, отреставрировал и поселился в нем. Тогда, кстати сказать, выяснилось, что крашенные коричневой масляной краской двери в их бывшую коммуналку сделаны из красного дерева. Надо было только содрать эту жуткую краску, зачистить, отполировать и жить себе дальше в переходный период из псевдосоциализма в псевдокапитализм. Но до этих выморочных дней надо еще было жить и жить, идти и идти. А пока они сбились гурьбой в полутемном коридоре пахнущей мышами и бедностью коммуналки. Из своих комнат высыпали на барабанную дробь соседи, и показались наконец Надя и Ираклий Соломонович в генеральском мундире, а там появилась в дверях огромной кухни и Анна Карповна. За суетой все забыли о маленьком Артеме, а он прошмыгнул понизу и уже стоял рядом с Папиковым.
– О, кто пришел! – восхищенно воскликнул Ираклий Соломонович при виде Папикова.
Папиков снял с плеча ремень и протянул барабан мальчику.
– Держи, боец, наш подарок!
– А палочки? – быстро спросил Артем, ничуть не смущаясь незнакомого гостя.
– А ты не пропадешь в этой жизни! – засмеялся Папиков. – И палочки твои – держи!
Артем ловко надел ремень на шею, и барабан повис у самого пола.
– Дядя, – окликнул мальчик Папикова, – дядя, а как я в него буду стучать?
– Ты прав. – Папиков, сделал ремень покороче и погладил мальчика по черноволосой, коротко стриженной голове. – Молодец!
Тем временем любознательные соседи попрятались по своим комнатам: генерал в штанах с красными лампасами – это зрелище! А какой-то пожилой дядька в кургузой светло-серой рубашке с короткими рукавами, да еще очкарик, хотя и при симпатичной даме, вряд ли стоит внимания; что касается Александры, так они ее давно знали. Артем ударил в барабан, и гости вошли в раскрытую перед ними дверь довольно большой и светлой комнаты с двумя высокими венецианскими окнами и накрытым столом посредине.
Когда Папиков и его Наташа были, наконец, представлены Александрой Карену и Наде, те буквально потеряли дар речи. К тому времени Папиков был одним из самых знаменитых хирургов страны и увидеть его вдруг у себя дома – о, это было для медиков выше всяческих представлений о чудесах. Александра привела из кухни маму и тоже представила ее гостям.
Артем беспрестанно бил в барабан, мешая взрослым расточать друг другу комплименты. Пришлось усадить героя дня за стол, а барабан Надя отнесла во вторую, маленькую комнатку и положила его там на кровать к другим подаркам: вязанию Анны Карповны, «Робинзону Крузо» от крестной, матросскому костюмчику, который подарил Ираклий Соломонович, букварю и новеньким светло-коричневым сандаликам из свиной кожи от мамы с папой.
Принесли от соседей два стула для четы Папиковых, а стул рядом с Александрой остался свободным – опаздывал Марк, который в их компании обычно вел застолье и развлекал гостей, иногда даже новыми анекдотами.
– Начнем без Марка! – скомандовала Надя. – Пока его нет, я буду за тамаду и предоставляю слово генералу Горшкову.
Смысл его незатейливого тоста состоял в том, что если у маленького Артема будет чего-то не хватать, то он, Ираклий Соломонович Горшков, это необходимое для мальчика обязательно «вицыпит». Надя и Карен утвердительно закивали головами. Они-то хорошо знали, что у Ираклия Соломоновича слова с делом не расходятся: первую для них комнатку в коммуналке он таки «вицыпил», как и обещал, а нынешние две комнаты в этом доме Надя получила сама. Хватка у нее оказалась снабженческая, «горшковская».
– Рюмку Маркову убери со стола, – сказала хозяйка Александре.
– Правильно, не надо нам плохих примет. – Александра с готовностью убрала со стола лишнюю пустую рюмку на буфет, дотянуться до которого ей не составило труда.
– Придет твой Марк, никуда не денется, – сказала вполголоса Надя.
– Он такой же мой, как и твой, – буркнула в ответ Александра и покраснела.
С того дня, как Марк встретил демобилизованную Александру на Киевском вокзале и преподнес ей пахнущие свежевырытой землей хризантемы, он пользовался малейшей возможностью пересечься с Александрой, но успеха пока не имел. Все отмечали влюбленность Марка, все считали его неглупым, красивым, дельным, все были «на его стороне», кроме самой Александры. Отсутствие за столом Марка не поддавалось объяснению. Пустой венский стул ненароком то и дело попадался ей на глаза, и она рассмотрела и его гнутую спинку цвета луковой шелухи, и сиденье с причудливой текстурой фанеры, очертаниями напоминающее Африку.
Стол Надя накрыла небедный: были на нем непременные салаты «оливье» и «столичный» (куда без этих салатов за праздничным столом!), и селедка под водочку, и молодая картошка, а еще предполагались жаркое и чай с яблочным пирогом, все – дело рук Анны Карповны.
Артем томился со взрослыми и поглядывал на закрытую дверь в маленькую комнатку – ему не терпелось вернуться к своему барабану.
– Ладно, – сказала мальчику крестная, – сейчас еще выпьем за твое, Тема, здоровье, за твои радости, за благополучие всей вашей семьи! Давай нос! Все, иди, играй.
Сидевший рядом с Александрой черноглазый мальчуган с удовольствием подставил нос навстречу рюмке и тут же спросил:
– А стучать можно?
– Можно, – разрешила крестная, выпив водки. – Давай, вперед!
– Только стучи чуть-чуть, а то запретим! – пригрозила ему вдогонку мать.
Мальчик закрылся в маленькой комнатке и негромко забил в барабан.
После третьей рюмки скованность у всех прошла, все стали оживленнее, румянее, смелее. Уговорили выпить чуть-чуть и Анну Карповну, после чего она тут же поспешила уйти в комнатку к Артему. Из-за двери послышались обрывки украинской речи и стук барабана, теперь уже не беспорядочный, а ритмичный. Анна Карповна взялась обучать Артема стучать не как попало, а в лад.
– У них получается, – прислушавшись, сказал Папиков. – Хорошая у тебя мама, Александра, у нее такое одухотворенное лицо.
– Да она, знаете, как песни поет! – вступила в разговор Надя. – Правда, украинские, по-русскому она не знает, но Темик уже взялся ее обучать.
– Этот научит, – добродушно усмехнулся Ираклий Соломонович, – у него моя хватка.
Торжественно поднялся со стула Карен и сказал тост в честь Папиковых.
Несмотря на то что Карен давным-давно жил среди русских и с русской женой, он все равно говорил «ми», «ви» и тому подобное. И дело тут было не в плохой памяти, а в том, что определенные звуки русского языка не поддавались его произношению.
Выпили за Папиковых, и стало еще веселее, вольготнее, языки развязались.
– Что-то наш «Спрошу у мамы» серьезно задерживается, – со смешком сказала Надя.
– А что значит «Спрошу у мамы»? – не поняла жена Папикова Наташа.
– Мы его так дразним, Марка. О чем ни зайдет речь, он всегда: «Спрошу у мамы».
– Строгая у него мама? – улыбнулся, близоруко щурясь, Папиков. Его верные очки болтались на тесемке, – когда выпивали, он всегда снимал очки, говорил: «Мешают разговаривать, и притом я слишком хорошо вижу лица собеседников, в ненужных подробностях».
– Софья Абрамовна строгая – это факт, – сказала Надя, гордая тем, что разговаривает с самим Папиковым. – А Марк и фронт прошел, и профессор без пяти минут, а остался такой же: «Спрошу у мамы».
– Наверное, она его без отца вырастила? – обратился Папиков к Наде. – Я сам такой.
– Точно, – с готовностью ответила Надя. – Я хорошо помню ее личное дело. Отец у Марка был русский, красный командир, погиб в конце Гражданской, звали Иван Семенович, поэтому Марк у нас Иванович.
При словах «личное дело» Папиков напряженно моргнул. Видно, это словосочетание было ему знакомо не в лучшем контексте.
Потом Карен играл на скрипке, а маленький Тема, которого для этой цели специально извлекли из детской и оторвали от барабана, пел свадебную армянскую песню «Царен-царен». Голосок у мальчика был чистый, высокий, и Александра с умилением слушала своего крестника, облокотившись о спинку легкого венского стула, так и не занятого Марком. Сама того не желая, она то и дело посматривала на этот старенький, но еще крепкий стул, очень приятный на ощупь. Из-за этого венского стула она сейчас, под хмельком, даже переменила свое отношение к Марку. Ей вдруг захотелось, чтобы он наконец пришел и чем быстрее, тем лучше, пусть даже со своими не всегда свежими анекдотами. Бог с ним, пусть приходит. Но Марк все не приходил.
А точь-в-точь такой же венский стул цвета луковой шелухи через десятки лет Александра Александровна Домбровская увидит однажды в далекой заморской стране.
– У меня не было родной мамы, я ее не помню и твою люблю лучше родной! – полуобняв Александру, громко говорила хмельная Надя после того, как ушли Папиковы.
Карен вызвался проводить дорогих гостей до метро. Анна Карповна пошла на кухню мыть посуду, а маленький Тема заснул одетый поверх одеяла в обнимку с барабаном.
– Как я благодарна твоей маме! Нет, нашей маме! – горячо продолжала Надя, и совсем непритворные слезы набежали ей на глаза. – Она мне больше, чем родная, без нее мы пропали бы! А так и Тема в порядке, и Карен работает на всю катушку, и я исполняю…
– Ей с Темой тоже было хорошо, – сдержанно прервала излияния Нади Александра, опьяневшая в застолье гораздо меньше хозяйки, хотя и пившая с ней на равных.
Когда они вместе учились в медучилище и потом начинали работать в больнице, безродная толстушка Надя была румяной веснушчатой девушкой с ямочками на щеках; не зря ее дразнили: Надя-булка. А теперь она за фронтовые годы неожиданно постройнела, подтянулась, откуда ни возьмись у нее даже прорисовалась недурная талия при высоком бюсте. Надя разительно переменилась не только внешне: она перестала, как прежде, услужливо глуповато хихикать по каждому поводу, лицо ее приобрело черты строгой миловидности, правда, ореховые глазки все так же поблескивали и стреляли по сторонам, но переменить еще и глаза было выше Надиных сил. Зато она всерьез поработала над речью. Перестала говорить «хочим», «ехай», «польты», хотя вместо «не понимает по-русски» по-прежнему говорила «не понимает по-русскому».
В отношениях с Александрой Надя совсем не изменилась, не кичилась, что теперь начальница, хотя в больнице говорили: «На хромой козе к ней не подъедешь».
– Какая у тебя теперь шикарная фамилия – Домбровская, не то что раньше – Галушка, – сказала Надя.
– Не Галушка, а Галушко, – поправила ее Александра. – Фамилия красивая, а что толку?
– Не горюй. Ты и сама красивая, и умная, и орденоноска, у тебя связи…
– Какие связи? – удивленно переспросила Александра.
– Какие? Большие. Даже очень большие. Тебе на фронте подвезло. С такими связями любому сам черт не брат!
– А зачем мне черт в братья?
– Ну это я так говорю, для связки слов. Блат – выше Совнаркома[3]. Чего ты притворяешься дурочкой? – вдруг раздраженно добавила Надя, и в уголках ее ореховых глаз закипели злые слезинки.
Александра не подала виду, что внезапное раздражение Нади очень ей не понравилось. На фронте ей действительно повезло – не убили, не изувечили, как других, к тому же она научилась выдержке, научилась прощать людям какие-то обидные слова, а на какие-то просто не реагировать, не пускать посторонних к себе в душу. Кроме того, что Анна Карповна вынянчила Артема, и давности знакомства Надежду и Александру ничто не связывало, никогда не было у них ни малейшей душевной близости, да и откуда ей взяться? До войны Александра беспрекословно считалась старшей в том смысле, что превосходила Надю по многим качествам. Она была и красивее, и успешнее в учебе, и на виду у всех как спортсменка, да и медсестрой оказалась несравненно лучшей, чем Надя. Так было до войны. А теперь, после войны, жизнь повернулась таким образом, что Надя, не отличавшаяся прежде ни в учебе, ни в работе, выдвинулась в заместители главного врача большой прославленной московской больницы, а Александра осталась фельдшером и даже еще не определилась в студентки медицинского института.
– Я и не знаю, как отблагодарить твою… мою маму рόдную? – опять плаксиво завела Надя.
– Во-первых, не рόдную, а родную… Людей учишь и сама учись говорить по-русски правильно. Родную. Поняла?
– П-поняла. Родную, – всхлипнула Надя. – Ты меня учи по-русскому – это правильно.
– Не по-русскому, а по-русски, поняла?
– П-поняла.
– А маму мою нечего специально благодарить: она вас поддерживала, а вы ее. Мама довольна и тобой и Кареном, а в Темке души не чает, – сухо добавила Александра.
Надя действительно не знала, как отблагодарить Анну Карповну, она была совершенно искренна, да еще под хмельком, вот и расчувствовалась. Расчувствовалась до такой степени, что припала к груди Александры и вдруг разрыдалась.
Александру тяжело смутило поведение Нади. Она вообще терпеть не могла женских истерик.
– Как я отблагодарю?! – сквозь рыдания вопрошала Надя.
Дальнейшая жизнь сложилась так, что Надя «отблагодарила» и Анну Карповну, и Александру беспощадно. Но до этого еще надо было дожить. А пока, к счастью, возвратился Карен, и зареванная Надя отправилась в единственную на всю квартиру из семи хозяев ванную, которая оказалась незанятой.
– Ты, Карен, говорят, скоро получишь профессора? – спросила Александра, хотя ответ был ей известен: она знала, что Карен только что утвержден на профессорскую должность.
– Профессор-мрофессор – хорошо! – лучисто сияя большими черными глазами, застенчиво отвечал Карен. – Главное, что ты привел Папикова, он обещал, что возьмет меня на стажировку, – вот главное! – Все это Карен проговорил со своим неизменным акцентом, который не только не портил, но даже украшал его речь, мягкий тембр его глуховатого и какого-то очень живого голоса.
– Значит, будем опять работать вместе, я очень рада за тебя, Каренчик!
– Зачем Надя плакал?
– Да чепуха, не обращай внимания. Говорит, не знает, как отблагодарить мою маму.
Александра не судила Надю слишком строго, она знала, что та с детства привыкла не жить, а выживать, рано осталась сиротой и по чужим людям и приютам лиха хватила полным ртом. Надя сызмальства осталась один на один со всем остальным миром, как она сама говорила, ей часто приходилось «пролезать», притом к этому надо еще добавить, что без большого ума, без больших способностей, без яркой внешности. В общем, жизнь у нее была незавидная и сплющила и перекрутила ее характер и так, и эдак. Она привыкла все получать измором и не мстила обидчикам, а только накапливала в себе силы на будущее, в которое свято верила. Однажды в детстве соседская старуха нагадала ей на картах, что жить она будет богато и долго.
В отношениях с Надей Александра всегда делала скидку на ее круглое сиротство и многое прощала, хотя ей и было не очень приятно, что Надя ходит за ней хвостом и во всем поддакивает. Вот и сейчас, глядя на Карена, она подумала: каково ему с Надей?
– Странно, что не пришел Марк, – приставляя к столу легонький венский стул, так и пропустовавший весь вечер, сказала Александра.
Карен был смуглый, и поэтому нельзя было сказать, что он покраснел, – он почернел, и глаза стали косить, избегая прямого взгляда Александры.
– Я знаю – она умирай, – наконец выдавил Карен.
– Кто? Марк?! – вскинулась Александра.
– Не Марк. Его мама. Она поехала во Владимир в гости к сестре и там умерла.
– Тетя Соня?
– Да. Марк утром телеграмму получил, мне сказал и сразу уехал во Владимир. За столом я не сказал, потому что Папиковы пришли и у Темы праздник.
– Понятно, – подытожила Александра. – Наверное, ты правильно сделал, что никому не сказал, не испортил Теме праздник.
Карен смущенно молчал. Тут явилась умытая Надя и прошла в маленькую комнату укладывать сына. Скоро и Анна Карповна закончила мыть посуду.
– Ну мы пойдем, – сказала Александра.
Надя вышла из детской поцеловать на дорожку Анну Карповну и Александру.
Они попрощались с Кареном, заглянули одним глазком к спящему Теме и вышли из дверей коммунальной квартиры с малярийно-желтой лампочкой под высоким лепным потолком в большой обшарпанный холл, а там и на улицу. Было еще светло, хотя сумерки сгущались с каждой минутой.
– Не жарко, – громко сказала Анна Карповна по-русски.
– Нормально. Оказывается, Софья Абрамовна умерла.
– Да ты что, Саш?!
– Карен сейчас сказал. Она поехала в гости к сестре во Владимир и там умерла. Утром Марк получил телеграмму и уехал. А Карен не сказал за столом, не стал портить праздник.
– Жалко Софью! Умная была женщина и незлая. А в молодости, видно, очень красивая.
После возвращения Александры из армии Анна Карповна на людях продолжала говорить по-украински, а наедине с Сашей по-русски. Соскучилась ее душа по родной речи, и она стала пренебрегать опасностью.
Александра вспомнила, что Марка дразнят «Спрошу у мамы», и подумала: как же он теперь будет жить? У кого спрашивать? Ей стало жаль Марка. «Не так уж он и плох, – подумала она, – а рассказывать старые анекдоты вполне можно его отучить, особенно если будут новые». Александра искоса взглянула на приотставшую в лиловых московских сумерках маму и ужаснулась: «Господи, ведь и у меня когда-нибудь умрет мамочка!» Эта мысль так напугала Александру, что она крепко взяла мать за руку и прошагала так, молча, весь путь до дома.
XIII
Наряду с плохими качествами у Нади было и одно очень хорошее: она всегда привечала людей в трудную минуту их жизни. Организовывала, направляла, брала в свои руки те дела, которые попавшие в беду люди не могли исполнить по разным причинам, в том числе и потому, что у них просто не доставало для этого душевных сил. Так было и с Марком Старостиным. Это Надя устроила поминки на девятый день после смерти его матери. Позвала Александру, Ираклия Соломоновича, чету Папиковых, разумеется, Анну Карповну. Сама, даже без участия всемогущего Ираклия Соломоновича, обеспечила продукты и водку, хотя, узнав в чем дело, Ираклий Соломонович успел внести свою толику, и стол накрыли хороший по всем временам.
– Давайте выпьем за тетю Соню, светлая ей память! – предложила Надя.
Не чокаясь, выпили до дна горькую водку, стали молча закусывать.
Потом еще не раз пили в память Софьи Абрамовны, пили за Марка, пили за то, чтобы у всех все было хорошо.
Весь вечер Марк промолчал и даже не оказывал Александре никаких знаков внимания, что было для нее непривычно. Хотя она и понимала ситуацию, но все-таки невнимание Марка ее задело, и она вдруг увидела его как бы другими глазами. Оказывается, он вовсе не «лицо повышенной бодрости», как она дразнила его постоянно, и не мешок с анекдотами и шуточками, а человек, способный вести себя сообразно моменту, без тени фальши и наигранности.
Через неделю на кафедру, где работала с Папиковым Александра, позвонила красивая Нина, с которой они лежали в госпитале на Сандомирском плацдарме. Теперь у Нины был не фронтовой, а настоящий законный муж – генерал, друг того генерала, который накануне своей гибели подарил ей «Шанель № 5» и другую косметику. Забытый Ниной в госпитале флакон духов сразу же по возвращении из армии Александра приносила ей домой в ее богатую квартиру, но та не взяла, сказала: «Пусть у тебя остается как память о нашем знакомстве. А у меня от Александра Ивановича есть еще много дареных штучек, а главное – сынуля, вернее, два сынули, я стараюсь любить их ровно».
У Нины среди прочих богатств была и такая роскошь по тем временам, как личный трофейный автомобиль и домашний телефон. Вот Нина и позвонила Александре накануне своего дня рождения.
– Слушай, Сашуль, – сказала Нина, – я тебя умоляю: приходи ко мне послезавтра на день рождения, только в орденских планочках, хорошо?
– Зачем?
– А я хочу тобой погордиться! Понимаешь, будут одни генералы с женами, а эти жены терпеть меня не могут и даже распускают сплетни, будто я вру, что была на фронте. А мне обидно. У меня ведь никакого орденочка, никакой медали нет, а ты им носы утрешь! Ты – моя боевая подруга!
– Зачем мне их носы, Нинуль? Смешная ты!
– Пусть это глупо, но, клянусь, мне очень-очень надо. А я пошукаю тебе генеральчика холостого. Договорились?
– Генеральчика мне не надо! – засмеялась Александра. – Тем более траченного молью.
– Не-е, я тебе найду не старого, не лысого и не пузатого. У меня есть один на примете. Ну, пожалуйста, приходи в орденских планочках. Ордена тяжелые, и носить их сейчас не в моде, а планочки – то, что надо.
– Куда я их прицеплю? На платье? Это же смешно!
– Ой, Сашуль, у меня есть такая жилеточка серенькая льняная, очень легонькая, и поверх любого платья будет хорошо и модно, на нее и прицепим планочки. Ну я тебя умоляю!
– Ладно, принеси мне эту жилетку на работу.
Минут через сорок Нина подкатила к институту за рулем открытого автомобиля Renault. Нинин муж – генерал вывез этот лимузин из оккупированной Германии. Тогда генералам разрешали вывозить трофейное добро и многие вывозили. Да и не только генералы, а и офицеры и солдаты. Кто-то вывозил узелочками, а кто-то вагонами и даже составами. Притом наши, как правило, тащили технику и барахло, а союзники американцы все больше научно-техническую документацию и всякого рода бумаги и документы: такие трофеи занимали мало места, а цены им было не сложить.
– Какая красивая у тебя машина! – восхитилась Александра, неравнодушная к легковым автомобилям. – Немецкая?
– Нет, французская. «Рено».
– «Рено»? Всего четыре буквы, а по-французски написано семь?!
– Выходит так, – усмехнулась Нина. – От жира бесятся капиталисты – им лишних букв не жалко.
Машина была ярко-белая, сверкающая никелем, отполированными крыльями, капотом, большеглазыми фарами. Нина смотрелась рядом с этой роскошной машиной и сама роскошно: похорошевшая от хорошей жизни, с лучистыми карими глазами, прекрасным цветом лица, чуть пополневшая, но еще очень стройная. А главное, она осталась сама собой – все той же красивой Ниной из госпитальной палаты на Сандомирском плацдарме, веселой, легкой в общении, ни перед кем не разыгрывающей из себя барыню-генеральшу. Александра высоко ценила природную Нинину простоту, не ту, что хуже воровства, а ту, что дорогого стоит и дается очень немногим людям.
– Можно, я ее поглажу? – совсем по-детски спросила Александра, указывая глазами на машину.
Ей вдруг так захотелось погладить капот и крылья этой машины, как будто родню встретила. Возможно, неожиданно всплывшее в душе Александры безотчетное чувство какой-то непонятной родственности к неодушевленному предмету возникло совсем не случайно. Этот автомобиль был изготовлен на парижском заводе Рено в начале 1927 года, именно в то время, когда там работала Мария Мерзловская. Может быть, ее руки касались этого авто в ту пору, когда она «крутила гайки» на конвейере, или чуть позже, когда отгоняла «готовую продукцию» на юг в Марсель или на север в Нормандию. Нинин экземпляр происходил из Нормандии. После оккупации Франции оттуда он попал в Кельн, а потом в Берлин, где и был реквизирован победителями.
– Какой он гладенький! Нинуль, а «Рено» он или она?
– Муж говорит, что это фамилия владельца завода Анри Рено. Значит, он. Я тоже об этом спрашивала.
– Какая прелесть! Я его еще поглажу.
– Гладь, ради Бога, хоть целуй! – засмеялась Нина. – А хочешь, я стану учить тебя водить?
– Меня, водить? Конечно, хочу. Тогда я буду служить тебе верой и правдой! – дурашливо взяла под козырек Александра. – Где твоя жилетка?
Цветные планки орденов Ленина, Боевого Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды они прикололи одну над другой по старшинству орденов сверху вниз, и получился цветной прямоугольничек, совсем небольшой, как крупная брошка, но для тех, кто понимает, более чем внушительный.
– Замечательно мы прицепили эти планки. Даже красиво, а, Сашуль? Эти генеральши теперь будут знать!.. Садись, поехали!
– Прямо сейчас? Я побегу отпрошусь у Папикова, делать мне все равно пока нечего. Он отпустит.
Через четверть часа Нина и Александра уже катили в открытом белом кабриолете по безлюдной летней Москве, той Москве, даже по центральным улицам которой одиночные легковушки шли не чаще, чем с интервалом в двести-триста метров.
Ездили они только по центру города, на окраины выезжать не решались. В те годы преступность в Москве была очень высокая, и всякое могло случиться с двумя женщинами, хоть и в роскошном автомобиле.
– Ты за мной смотри, Саш, учись переключать скорости.
– А я умею. Я в госпитале много ездила, меня наш шофер Петр Михайлович научил, тот, с которым мы потом на мину наехали. А не наехали бы мы на ту нажимную мину, может быть, я б тебя и знать не знала.
– Если умеешь, тогда садись за руль. – Нина ловко остановила автомобиль и вышла из него, освобождая место за рулем для Александры.
Давным-давно не испытывала та такого чувства упоения, как в те два часа, что поездила по Москве под руководством красивой Нины.
– Ты что сияешь? В институт приняли?! – взволнованно встретила дочь Анна Карповна.
– Да при чем институт, ма! Нина дала мне порулить своим шикарным автомобилем! Представляешь, мамочка, я сама ездила по Москве!
– Боже мой, – чуть притухшим голосом сказала Анна Карповна, – Боже мой, и как оно все передается от одного к другому!
– От кого передается? Кому?
– Тебе. От отца. Он частенько просил своего водителя уступить ему место и сам садился за руль. Очень любил водить машину, как мальчишка. Значит, у тебя фамильное…
XIV
В большой квартире Нины сияли хрустальные люстры, от натертых до отсвечивающего блеска желтовато-коричневатых полов шел легкий запах мастики. На огромном овальном столе в гостиной холодновато светилась белоснежная скатерть, из кухни сильно пахло жареным луком и послабее жареным мясом, укропом, кинзой, петрушкой. Лето хоть и кончалось, но еще не окончилось, а южанка Нина понимала толк в пряных травах. Без них и жаркое – не жаркое.
По просьбе хозяйки дома Александра пришла загодя, и они вдвоем накрывали на стол. Домработницу Нина отпустила специально, чтобы ей с Александрой можно было поболтать по душам.
– А где у тебя маленькие? – спросила Александра.
– Сынульки мои у бабушки, этажом ниже. Там у матери мужа хорошая двухкомнатная квартира – очень удобно.
– Да уж, – согласилась Александра, вспомнив свою «дворницкую».
Красавица Нина жила совсем в другом мире, чем ее подруга и миллионы других подданных страны-победительницы.
– Я тебе генеральчика обещала, – со смешком сказала Нина, – а он пока полковник, но прислали на генеральскую должность, так что скоро генерала дадут. Моему в отдел прислали из Китая. Мой Андрей Сергеевич говорит, что этот полковник боевой офицер. Всю войну прошел – и с Германией, и с Японией… Молодой совсем для генерала… Муж обещал сегодня привести его для тебя.
– Нинуль, ну хватит тебе эти глупости… Не надо мне никого приводить. Он что, бычок на веревочке?
– Как это не надо? Ты что, монашка? Мужа ведь не нашла, это я и без расспросов поняла, по тебе сразу видно.
– Не нашла. Но абы кого мне тоже не нужно.
– Насчет «абы кого» – согласна, ну а то, что тебе дитеночка позарез надо, – это сто процентов! Если б у меня моих сыночков не было… Я и представить не могу!
– Ты считаешь, что без ребенка жизнь для женщины совсем бессмысленна?
– Может, и так, а может, и не так, – вдруг погрустнев, сказала Нина. – Все мы в своих разговорах ходим вокруг да около и не говорим всей правды, только подразумеваем ее, да и то не всегда. – Нина присела на краешек обитого темно-зеленым бархатом стула с высокой резной спинкой, наверно, старинного, из какого-то барского особняка. В ее доме вся мебель была не старая, а старинная, отреставрированная так, что смотрелась как новая.
– Какие изящные стулья! – сказала Александра.
– Это моя вторая свекровь,
Елизавета Константиновна, скупает всякий хлам на барахолках, в комиссионках, грязный,
обшарпанный, а потом приглашает своих музейных мастеров, и получается вот такая
красота! И моя первая свекровь, мать моего Александра Ивановича, и вторая
– обе всю жизнь в одном и том же музее на банкетках
просидели. Они подружки и до сих пор дружат как родные. Сейчас обе там, внизу, с
внуками. Вторая свекровь мебель скупает… Но ты не думай, она не из тех, кто наживается
на чужих бедах, просто она всегда жила в достатке, всегда получала паек за сына
офицера, а потом генерала. Он хоть и вернулся с войны дважды раненный, но не изувеченный
и сразу занял в Москве высокую должность. А моя первая свекровь, Ангелина
– Тебя это пугает? – в лоб спросила Александра.
– Ничуть. Если хочешь знать, у меня дед был купец второй гильдии.
– Так и они купеческие дочки?
– Ни-ни, бери выше. Наверно, из князей или графьев, я не знаю, кто из них старше.
– Старше князь. Но сейчас это не имеет значения.
– Я вот тоже об этом иногда думаю: сейчас одно имеет значение, раньше другое имело значение, потом будет иметь значение третье, а жизнь-то уходит. Я как-то случайно подслушала их разговор, они говорили о балах в Петербурге… Я как будто башкой в девятнадцатый век окунулась. Они, мои свекрови, и книги меня приучили читать, и я теперь совсем не та дурочка, я кое-что знаю… Они обе очень умные женщины и меня приняли как дочку, и у нас никаких обид не бывает. Кому рассказать – не поверят. Чудно?! А вот тебе, Саш, я рассказываю, потому что ты веришь мне.
– Хорошая ты, Нинуль. А с мужем говорила об этом?
– О чем?
– О бывшести.
– С мужем? Ты что?! Андрею Сергеевичу это не нужно. Я простая, но не до такой степени… Я и со свекровями этого не касалась. Ты что?! Им такой разговор ни к чему.
– Наверное, ты права, – думая о себе и своей матери, сказала Александра.
День рождения Нины прошел хорошо. Генералы оказались совсем не тупыми, а их жены, которых так боялась Нина, тоже вполне нормальными. Только всем им было за сорок, и талия просматривалась не у каждой с первого взгляда.
Полковник из Китая не явился.
– Гордый, – сказал о нем Нинин муж. – Мне, говорит, ваша генеральская компания пока не по чину.
Нельзя сказать, что Александра слишком опечалилась тем, что не пришел полковник. На нее разговор с Ниной о «бывшести» ее свекровей произвел такое сильное впечатление, что все остальное как бы стушевалось, отступило на второй план. Еще до гостей, пока они с Ниной накрывали на стол, она сняла жилеточку с орденскими планками, чтобы было вольней работать, повесила ее на вешалку в прихожей, они и забыли о жилетке на весь вечер. Домой она пошла без нее.
Вечер стоял очень теплый, взошел молодой месяц, «молодик», как называла его Анна Карповна, взошел и сверкал в небе зеленоватыми остриями. Александра знала, что, глядя на «молодик», надо подержаться за денежку, но денег у нее с собой не было, ни копейки, и она подумала, что, значит, и месяц предстоит безденежный. Ну и Бог с ним – не привыкать. И еще она подумала о том, как странно устроено в жизни: настраиваешься на одно, а получается совсем другое. И планочки орденские не понадобились, и этот китайский полковник не пришел… Зато она вдруг узнала про Нининых свекровей. Думала, только они с мамой из «бывших» да ее Адам, а, оказывается, таких много. И главное вот что: их дети, вопреки всему, во время войны за освобождение Родины становятся генералами. Ну что ж, значит, так тому и быть: она станет профессором… Значит, права мама, а она так горько и горячо обижалась на нее за ту вынужденную клятву окончить медицинский институт…
XV
Когда Александра вошла во двор большого многоподъездного дома, при котором жили они с мамой, совсем стемнело, и ей сразу бросилось в глаза большое желтовато светящееся окошко на крыше их «дворницкой». Это пятно света, как бы повисшее между землей и небом в темной глубине двора-колодца, с тех пор почему-то навсегда врезалось и в зрительную память, и в душу Александры Александровны, стало как бы вещным образом значительной части ее жизни.
«Мамочка не ждет меня так рано, а я – вот она! – по-детски весело подумала Александра. – Сейчас Ксениного чайку попьем с душицей и мятой, поболтаем, я расскажу про полковника из Китая, посмеемся». Нинина генеральская компания, оказавшаяся совсем не чванливой, неожиданно подняла ее сумрачное настроение последних недель. Нельзя сказать, что в душе забрезжил какой-то радостный, обнадеживающий свет, но стало очень спокойно. Она почему-то решила, что все образуется с Адамом, пусть не для нее, но для его деток и Ксении… Почему вдруг ее посетило такое великодушие, откуда нахлынула такая волна уверенности в том, что еще не все потеряно с Адамом, она не знала. Но что было, то было.
Мама долго не открывала.
– Ты придремала, ма? – спросила Александра, когда Анна Карповна наконец откинула большущий крючок на двери.
– Зачиталась, – жмурясь, сказала мать. – Прикрывай дверь. Совсем я страх потеряла – и читаю, и говорю по-русски. Что-то со мной творится неладное, надо бы попридержать себя…
– Что читаешь и говоришь по-русски, так у тебя теперь алиби. Всем известно, что Тема учит тебя русскому языку, – с улыбкой обнимая мать, сказала Александра. – Как я по тебе соскучилась, мамочка! А китаец не пришел.
– Какой еще китаец?
– Нина мне генеральчика обещала, а он оказался полковником из Китая, да и тот не пришел. Наш полковник, наших там много… А про что ты читала?
– Как говорят сейчас, про «религиозное мракобесие». Случайно вытащила из ларя Блаженного Августина и зачиталась.
– А-а… «Имеет ли душа длину, широту и высоту? Помещается ли душа только в теле, как в сосуде, или она снаружи, как покрывало? Не кажется ли тебе пустым то место, что называется памятью?» Трактат «О количестве души».
– У тебя отличная память, – печально проговорила Анна Карповна. – У твоего отца была такая же…
– Я хорошо помню все, что читала в молодости, – сказала Александра.
– Не гневи Бога, дочка, ты и сейчас еще совсем молодая женщина. Какие твои годы!.. Чайку попьем?
– Попьем, конечно.
Мать пошла разжигать керосинку. Пахнуло горелым фитилем и запахом керосина.
– Надо фитиль подрезать, – сказала Анна Карповна, – хотя ладно, потом.
Многие, если не все важнейшие разговоры в жизни Александры случались внезапно, без предварительной подготовки. Так было и в этот раз.
– Как-то я по радио слышала, что герои Чехова только и делают, что пьют чай и разговаривают, – разливая по чашкам чай, сказала Анна Карповна.
– И правда, – охотно подхватила Александра. – Пьют чай и разговаривают, а миллионы людей читают Чехова десятки лет и еще будут читать сотни. Значит, разговоры за чаем – не такое уж последнее дело в этой жизни. Как говорит наш Ираклий Соломонович: «Из разговоров потом как-то получаются ботинки и колбаса».
– Что-то мы с тобой расфилософствовались к ночи, – светло улыбнулась Анна Карповна. – Меня наверняка Блаженный Августин сподвигнул.
– А меня выпивка и закуска в генеральском доме! – засмеялась Александра. – Хороший у Ксении чай, ничего не скажешь… Ма, а я чувствую, что Адам живой. Я это кожей чувствую, особенно после поездки в поселок.
Анна Карповна потупилась и тихо сказала:
– Сегодня я на карты кидала… Он на этом свете. В казенном доме, но на этом. Ты не можешь его не чувствовать, ты ведь любишь. С тех пор как мы разлучились с Марусей, вон сколько лет прошло, а я до сих пор чувствую, что она жива, здорова и благополучна…
– Мам, я виновата перед тобой, – неожиданно сорвалось с губ Александры, – я так виновата…
Пауза повисла надолго, и даже показалось, что над столом сгущается свет, не меркнет, а именно сгущается, становится неестественно ярким, как будто плотным, пронизанным неким магнетизмом.
– Говори, не томи душу.
– Не знаю, как сказать, чтобы ты правильно поняла… Я не нарочно. Намеренно – да, но не нарочно… Глупости говорю… Ну не нарочно в том смысле, что я не хотела от тебя скрывать… Я просто загадала: если не скажу сразу, то раньше сбудется… Я нашла след Марии – в Праге…
Анна Карповна побледнела, зрачки ее светоносных глаз расширились.
– Говори же, Саша!
– Я так сразу не могу… Мне надо все по порядку, с самого начала, с того момента, как мы въехали в Прагу.
Мать молча кивнула в знак согласия..
– Мы въехали в Прагу… Вся дорога от обочины до обочины была засыпана пионами, нарциссами, тюльпанами, ветками сирени. Накануне встречали наших танкистов, а на рассвете одиннадцатого мая в город въехали мы по увядшим цветам. Никогда в жизни я не видела столько цветов сразу… Миллионы! Рассказывали, толпы людей встречали наши танки, и у каждого встречающего по охапке цветов. Когда мы только втянулись в город, у меня сразу возникло предчувствие: здесь что-то будет… Наш госпиталь расквартировали в пустующей больнице для бедных. Там все было очень запущено, и мы сразу начали очищать, отмывать, белить, красить. К вечеру выяснилось, что осталась неприбранной маленькая узкая комнатка больничного архива… – Александра смолкла, справляясь с дыханием. Прикрыла глаза от вдруг ярко вспыхнувшей лампочки над столом (такое у них бывало нередко, видимо, от перепада электрического напряжения), и в этом перепаде яркости света, как во вспышке фотографического аппарата, словно воочию, увидела опять ту тесную комнатушку больничного архива, стеллажи которой были сверху донизу забиты коробками с медицинскими карточками и папками с историями болезней. Никто не рискнул разорять эту оставленную в неприкосновенности прежними владельцами комнату, а Ираклия Соломоновича она взбесила, и он стал вываливать содержимое стеллажей на пол. Но его остановил Папиков, а потом послал в архив Александру.
Все это в миг промелькнуло в памяти Александры, и, наконец, собравшись с духом, она продолжила:
– Папиков послал меня навести порядок, закрыть, опечатать архив… Я подняла с пола первую попавшуюся карточку из тонкого серого картона, последние отблески солнца осветили запыленное окошко, и я вдруг прочла на лиловом штампике: «Доктор Юзеф Домбровский», а потом разглядела и фамилию больной – Мария Галушко… Да, больную звали Мария Галушко. Диагноз: ножевое ранение брюшной полости по касательной, потеря крови, множественные ушибы по причине разбойного нападения, психогенный шок… Год рождения больной 1905-й, запись была сделана 11 апреля 1923 года.
– Она, – глухо произнесла Анна Карповна.
– Потом, в Пражском университете, мне подтвердили, что графиня Мария Мерзловская училась там, а после уехала в Париж. Наши все уезжали в Париж…
– Слава тебе, Господи! – троекратно перекрестилась Анна Карповна. – В Париже Маруся не пропадет, за это я тебе ручаюсь. Она по-французски и по-немецки, как по-русски, и говорит и пишет. Молодец, Маруся!
– Из армии я не могла написать тебе об этом, а когда вернулась, тоже тянула… Я загадала: чем дольше не расскажу тебе про Марию, тем скорее она найдется. Честное слово, ма!
– Верю. И понимаю. Мария Галушко… Странно, конечно, что она назвалась этим именем… Что не своим настоящим – это понятно, а что именно этим – странно… А хотя чего странного? Перед самой победой, в тот день, когда пал Берлин, я все время думала о тебе и о Марусе. И днем, и вечером, и до глубокой ночи, пока не заснула. А под утро мне приснился сон: какая-то крепость, высеченная в серых скалах, какой-то огромный ров, обложенный диким камнем, а перед литыми чугунными воротами этой крепости сидит в шезлонге наша Маруся в широкополой шляпе, но не девчонка, а совсем взрослая женщина. Сидит, покачивается, жмурится от солнца и вдруг спрашивает меня… Как глянет прямо в душу и как спросит: «Мама, неужели ты выходила замуж за Сидора Галушко?!» Я даже проснулась от этого вопроса и с перепугу села в кровати. Луна светила в наше окошко, за стеной в кочегарке гремели лопатами – все было как всегда. Я попыталась заснуть, в надежде досмотреть сон, но ничего больше не было. Хотя мельком видела этот ров вокруг крепости и слышала какие-то мужские голоса на неизвестном мне языке, явно не европейском. А крепость – на такой высокой горе под самое небо, и много-много света. Так что я понимаю, и тебя, Саша, гложет тот же вопрос: была ли я замужем за Сидором Галушко? Отвечу сразу: не была. Маша с детства его не любила, чувствовала, что он ко мне неравнодушен, и это очень не нравилось ей. Помню, мы ездили еще до войны четырнадцатого года на пикник к моей двоюродной сестре Полине во Владимирскую губернию на речку Нерль. Там и храм такой чудный – церковь Покрова-на-Нерли. И вот после службы отзывает меня Маруся в сторонку, хмурая, глазенками сверкает и шепчет: «Мама, Сидор плохой. Он не так на тебя смотрит…» Сказала – и бежать от меня опрометью… Я ведь не толстокожая, тоже гнет его обожания чувствовала на себе, даже отца хотела просить, чтобы он перевел Сидора в другую часть, с глаз долой. Хотела, но не решилась: он ведь сын нашей нянечки бабы Клавы и брат нашей горничной Анечки, мы их очень любили, да и денщик был Сидор замечательный. Папа в нем души не чаял, они понимали друг друга без слов. И на все руки Сидор был мастер, и пел замечательно. У них вся семья была певчая. В общем, не отставила я Сидора, переживала, а теперь думаю: если бы отставила, может, и не было бы нас с тобой на белом свете, сгинули бы еще тогда, в двадцатом году… – Горло у Анны Карповны пересохло, и она была вынуждена сделать несколько глотков остывшего чая, вылив его в чашку прямо из заварного фарфорового чайника с розочками – самой красивой вещи в их «дворницкой», попавшей к ним неизвестно как.
– Когда в Севастополе на пристани толпа выкинула нас из своего чрева, случилось чудо. Меня вдруг окликнула Анечка Галушко: «Ганна Карповна!» По задымленным улочкам она провела меня с тобой на руках в какую-то мазанку. Там сидел Сидор у керосиновой лампы и что-то шил. Они обули меня в английские ботинки на толстой подошве, а вокруг голеней – английские обмотки. Сидор сшил мне заплечный мешок для тебя и нательный пояс, такой же, как я тебе сейчас, когда ты в поселок ездила. К ночи мы бежали из Севастополя через Мекензиевы горы… Обошли Северную бухту и бежали. Мекензиевы горы ты знаешь, рассказывать не буду. Время было лихое. Однажды ночью Сидору пришлось даже отстреливаться. Но мы прорвались на полуостров. Из Крыма перекочевали в сторону Харькова. Жили тем, что батрачили за кусок хлеба. Мне тяжело было находиться вблизи Сидора, от него только искры не сыпались, но приставать не приставал – это факт. Конечно, Анечке спасибо, она как бы стояла между нами настороже, все понимала… Под Харьковом мы в небольшом селе зацепились, даже землянку Сидор вырыл, чтоб зимовать, но не пришлось. В августе возили сено со второго покоса мы с тобой и Анечка, а Сидор сам, один… И лошади, и возы, и сено – все было хозяйское. Помню, везли мы в тот день свой воз, и я говорю Анечке: «Не обижайся, Анечка, уеду я от вас, тяжело мне с Сидором рядом…». «Понимаю, – сказала Анечка, – а меня, Анна Карповна, замуж зовут». «Ну вот и выходи», – говорю я ей. А она мне: «Сидора жалко, что ж он один останется…». На возу ехали мы высоко, и небо такое чистое-чистое, и ты лежишь рядом на сене, смотришь в небо и что-то лепечешь. Тебе тогда третий год пошел… А судьба распорядилась, как знала… Сидор за нами ехал и у речушки отстал. Мы переехали вброд, а его нет и нет. Час прошел, два, три, четыре… Мы – к хозяину, Анечка с ним села в бричку, и поехали они назад, в луга. И нашли у речки воз с сеном, оглобли на земле лежат, а лошади и жеребенка нет. Я этого жеребенка до сих пор помню: такой пегий, тонконогий, еще кормился от матери. Лошадь была молодая, и жеребенок впристяжку с ней ходил. А тут и Сидора нашли за кустом в воде. Может, умыться он хотел, а его подкараулили, дубиной оглоушили и утопили. На левой стороне лица – след от удара. Сидор – мужчина очень сильный и ловкий, одолеть его можно было только исподтишка. Местные валили на цыган, но я грешить на них не буду – темное это дело… И поцеловала я Сидора в первый и последний раз в жизни в холодный лоб на похоронах при прощании… Не помню, были тогда сельсоветы или их еще не было, но какая-то местная власть была. И вот главный из этой власти – молодой мужик, Яшка-рябой, пел замечательно, и они с Анечкой спелись. Он предложил ей замуж за него идти, и она согласилась. Ну и этот же Яшка выписал нам всем справки, вроде удостоверения личности. Анечка записала и себя и меня на фамилию Галушко. Вот так оно и получилось… Все одно к одному. А еще погодя какое-то время я завербовалась на Дальний Восток, и уехали мы с тобой уже из Харькова. А почему ты не Сидоровна, а Александровна, тоже объясню: там, в Харькове, я работала на вербовочном пункте и сама тебя записала Александровной, ну мочи моей не было записывать тебя Сидоровной, вот я и переименовала Сидора в Александра. А насчет Сидора объяснила, что это его кличка была, что так его дразнили… Тогда у всех клички были – от рядовых до вождей. Никто вникать не стал, тогда это просто было, такая круговерть еще стояла, что все записи делались со слов. Даже форма такая была – «со слов». Можно было записаться на любую фамилию и выдумать себе любую биографию… Уехали мы с тобой в Благовещенск, а когда настала пора тебе учиться, я накопила к тому времени денег, и поехали мы с тобой в Москву. Прибыли, и чудо случилось чудное: в первый же день я устроилась дворником в этот двор. Сначала мы с тобой жили в кочегарке, старичок дядя Вася нас опекал. Он и двадцать лет назад был точно такой же, как сейчас, – старичок. Да, все лето прожили мы в кочегарке, а за это время построили «дворницкую». Первоначально она предназначалась для домоуправления, но временно поселили нас с тобой. А потом пришел на должность новый домоуправ, и ему «дворницкая» совсем не понравилась, а тут освободились в седьмом подъезде две большие квартиры рядышком, и с тех пор домоуправление «временно» там, а мы с тобой «временно» здесь.
– А почему квартиры освободились? – невольно спросила Александра.
– Тогда, Саша, они часто освобождались. Главу семьи арестовали, семью выкинули вон – квартиру освободили. Дай Бог, чтоб снова это время не пришло.
– Да что ты, ма, не придет!
– Как сказать, доченька, как сказать…
– А знаешь, тогда, в Праге, университетские женщины рассказали мне про Марию, а потом на моих глазах их арестовали наши особисты и увезли.
– За что?! – удивилась мать.
– За то, что русские эмигранты. Тогда там арестовали многих русских, и я слышала, их тут же расстреляли в тюремном дворе.
– Хорошо быть русским, – сказала мать, – чужие не убьют, так свои достанут.
За стеной в кочегарке тяжело хлопнули входные двери, раздались голоса: пришла ночная смена. Хотя время было летнее, но для горячей воды в доме подтапливали понемножку. Среди голосов особенно выделялся писклявый фальцет.
– Старичок дядя Вася, кажется? – с улыбкой кивнув в сторону кочегарки, спросила Александра.
– Он.
– Это он иногда тебе говорит: «Эх, хороша советская власть, да очень долго тянется»?
– Да. Он всегда шумный, всегда «под мухой»… А я ведь, дочь, еще перед тобой виновата… – Анна Карповна прошла в темный угол комнаты, покопалась там у подобия буфета, принесла и показала Александре на ладони какой-то крохотный кусочек картона. Александра не сразу разобрала, что это. – Портрет твоего отца, – поднеся к свету раскрытую ладонь, сказала Анна Карповна. – Еще когда ты на войну уходила, хотела показать, но тоже загадала: пусть вернется, тогда и посмотрит.
На овальном клочке картона был изображен немолодой мужчина с короткой стрижкой и пышными усами, с выпуклым Сашиным лбом, с небольшими, но выразительными глазами, которые смотрели спокойно и уверенно. Дальше шла только шея, а плечи были срезаны.
– Ма, а почему плечи срезаны?
– Там адмиральские погоны, на всякий случай я срезала.
Рассмотрев у себя в руках фотографию, Александра прикоснулась к ней губами и вернула на мамину ладонь.
– Ты вот что, дочка, когда я умру, положи мне эту фотографию в левую руку и сожми пальцы. Вот так. – Мать показала, как надо сжать пальцы.
– Ну что ты говоришь?!
– Ничего особенного. Просто такая моя будет воля. Обещаешь?
– Ма, что ты?
– Обещай!
– Обещаю, – прошептала Александра.
Как выяснилось потом, за всю жизнь у Анны Карповны только и было, что три просьбы, к которым она потребовала клятвенные подтверждения от дочери: первая – не пить спиртное на фронте; вторая – окончить медицинский институт; третья – положить ей в руку портрет мужа, чтобы с тем и похоронить ее. Всего три просьбы за целую жизнь – не так уж и много по всем временам.
XVI
В сентябре 1947 года Александру зачислили на третий курс медицинского института, и дни полетели один за другим, забитые делами едва ли не по минутам. Студенческий поток, в который она попала, в основном состоял из бывших фронтовиков или, во всяком случае, парней и девушек, близких к Александре по возрасту. Они ведь поступали в институт в августе 1945 года. Ребят со школьной скамьи, или, как их называли, «малолеток», на третьем курсе были считанные единицы, зато на втором и первом полным-полно. Так что Александра не чувствовала себя ни белой вороной, ни перестарком, что было для нее важно. Поэтому и учеба сразу пошла хорошо, даже отлично, что и позволило Папикову немедленно выхлопотать «для лучшей медицинской сестры Советского Союза» именную стипендию. Александр Суренович был из тех людей, кто, взяв однажды на вооружение какое-то клише, в дальнейшем пользуется им неизменно. Вот так как-то он назвал Александру «лучшей медицицинской сестрой Советского Союза» и с тех пор во всех официальных представлениях именовал ее только так и не иначе.
К новому, 1948-му году пришел в себя после кончины матери Марк и снова стал досаждать Александре своими ухаживаниями, правда, довольно робкими, но все равно очень тягостными для нее.
А в феврале нежданно-негаданно объявился маленький генерал. Как выяснилось, он разыскал Александру через заместителя главврача той больницы, где когда-то работали вместе Александра, ее мама, Карен и Надя, занявшая теперь столь высокую должность. Маленький генерал упрямо посылал цветы, билеты в кино, в театр, в цирк и даже в Большой театр. От этого натиска Александра подрастерялась, что вообще было на нее не похоже. А перед приглашением в Большой театр просто спасовала и приняла его. В течение вечера выяснилось, что маленький генерал обладает явным чувством юмора, а классическую музыку знает гораздо лучше, чем Александра. Но все это, увы, на Александру не подействовало, и у нее не возникло даже намека на живое чувство к упорному ухажеру. То же самое было и с Марком.
– И чего ты носом крутишь? – как-то сказала Надя. – И Марк, и генерал – женихи высший сорт, экстра! Видела, на шоколаде бывает написано «экстра»? Вот так и твои женихи.
– Бери их себе, – равнодушно отвечала Александра, – а я привыкла одна, и мне никто не нужен, кроме того, которого нет и быть не может.
Поговорили об этом и с мамой.
– Они тебе противны? – спросила Анна Карповна.
– Нет. Пожалуй, нет, – удивилась Александра. – Ма, ты имеешь в виду: стерпится, слюбится?
– Что-то вроде этого, – внимательно посмотрев на дочь, сказала Анна Карповна. – Хоть через год, а дитя родить надо, притом в семье. Тут есть над чем подумать.
– От нелюбимого мужа?
– Как тебе сказать, Саша? Большинство рождается от нелюбимых или с той, или с другой стороны. Это мне повезло, а не у всех так, далеко не у всех.
– И что, выходить за «своего» Марка или за «чужого» генерала?
– Не знаю, но время подпирает, решать все равно надо…
– Ничего, ма, я все-таки подожду, – упрямо сказала Александра.
– Пока я в силах, мне бы хотелось поднять ребенка. Кто тебе поможет?..
– Ой, мам, я не успела тебе рассказать. Наташа Папикова пыталась дать мне деньги, когда я была на их новоселье. Ты, говорит, невеста, купишь себе одежку, обувку, пятое-десятое. Это их с Александром Суреновичем была общая просьба. Я отказалась. У меня и так стипендия Бурденко[4] в институте, да еще за каждую операцию платят прилично. Я ведь не полная дура, знаю, чьих рук это дело…
– Есть гордость, а есть гордыня – не лучшее качество, – сказала мать. – Я и сама грешу гордыней, это у тебя наследственное. А надо бы, наверное, отставить ее в угол. Ты ведь с этими людьми прошла и огонь, и воду, и медные трубы?
– Да, прошла.
– Значит, их помощь принять можно, хотя это дело твое. Я бы из-за своей спеси не приняла.
– Ну вот, мама, и мне тяжело. А что касается женихов, то тут Надя права: справные, – с усмешкой употребила она деревенское словцо, – справные, мамочка, женихи, да Бог с ними. Надо хоть четвертый курс закончить, выйти на прямую…
– Глупости мы с тобой говорим, – вздохнула Анна Карповна. – Человек предполагает, а Бог располагает. Думаю, ты в один день замуж выскочишь, как в омут головой… Дай Бог чтоб удачно!
В конце июля 1948 года приехала из поселка Ксения поступать на биологический факультет Московского университета. Александра настаивала, чтоб, пока экзамены, она пожила у них с мамой в «дворницкой», но Ксения категорически отказалась и смогла устроиться в общежитии. Ее поселили в комнате на двадцать человек.
Как-то августовским вечером поскребся к ним в дверь старичок дядя Вася, только что заступивший на ночную смену в кочегарку.
– Нюра, там вашу дочку спрашивают, – сказал он через дверь.
Хотя уже стемнело, время было еще не позднее. Анна Карповна и Александра только собирались укладываться.
Анна Карповна открыла дверь.
На пороге «дворницкой» предстал военный в белом мундире. «Довольно рослый, а Саша дразнит его «маленьким», – подумала Анна Карповна, уверенная в том, что это и есть надоедливый Сашин ухажер.
Александра стояла далеко от двери в темном углу комнаты. В руках ее как на грех была чашка с водой, которую она намеревалась поставить на тумбочку рядом со своей постелью.
Чашка выпала из ее рук и разбилась вдребезги.
– Ва-анечка! – вскрикнула Саша и, стремительно пробежав по комнате, бросилась на шею гостю.
Она целовала его горячо, истово.
– Господи! И откуда ты взялся, Ванечка? – Она даже не обратила внимания на то, что он адмирал. – Мамочка, познакомься, это Ваня, мой комбат.
Адмирал молча поклонился Анне Карповне.
– Проходьте, – радушно развела руками Анна Карповна, – ласкаво просимо!
– Мама, – плотно притворив дверь, сказала Александра, – говори по-русски.
Анна Карповна пожала плечами.
– Ой, Ванечка, а я только сейчас заметила, что ты адмирал!
– Недавно дали, – вытирая тыльной стороной ладони под глазами, сказал бывший комбат штурмового батальона морской пехоты. – Сегодня форму получил – и сразу к тебе… Я давно хожу вокруг вашего дома, не один месяц. Я ведь обещал, что приду с войны генералом, да не вышло. А что адмирал, так это нашему комдиву спасибо. Тогда, в Севастополе, на другой день проверяющий генерал улетел в Москву, потом сразу же ты уехала из батальона… А меня никто не вызывает, я все исполняю должность комбата с твоей одной звездочкой младшего лейтенанта. Потом, наконец, вызвал меня комдив. Оказывается, не дал он ход делу по моему разжалованию, замял его на свой страх и риск. Так вот, вызвал, вернул майорские погоны и вручил мне предписание о переводе капитаном третьего ранга на флот, хоть и в береговую охрану, но совсем по другому роду войск. Как-то сумел договориться наш комдив. Я в моряках очутился… И шито-крыто.
Анна Карповна перекрестилась.
– Да, вот так получилось, – продолжал гость, – потом меня в Китай послали. А в Москву перевели капитаном первого ранга, но на адмиральскую должность.
– Боже мой! Так ты и есть полковник из Китая?! Мне тебя еще в прошлом году подруга обещала. Садись, Вань. А лучше пойдем гулять по Москве. Можно, ма?
Анна Карповна кивнула и засмеялась от общей радости.
– Если мы до утра прогуляем, я сразу на работу! – уже из-за двери крикнула Александра.
– Хорошо, – громко отвечала Анна Карповна. Села на табуретку и заплакала тихими горькими слезами: так внезапно исполнились ее пожелания.
XVII
6 октября 1948 года в 21.00 по московскому времени два стратегических тяжелых бомбардировщика Ту-4[5], переделанные под транспортные самолеты, поднялись с секретного подмосковного аэродрома и взяли курс на Саратов, где им предстояла дозаправка комплекта из 22 топливных баков, размещенных в крыльях четырехмоторных гигантов. Конечно, если бы весь комплект топливных баков (более 11 тонн горючего) был заполнен на сто процентов, Ту-4 смогли бы долететь до цели перелета без промежуточной посадки. Но самолеты были недозаправлены специально, чтобы вес незалитого топлива можно было заместить грузом дополнительных лекарств, перевязочных материалов, медицинской аппаратурой да и самими медиками.
Днем студентку четвертого курса Александру Домбровскую вызвали с лекций на кафедру Папикова, где она продолжала работать лаборанткой на полставки.
– Немедленно домой! Два часа на сборы. Желательно надеть военную форму и сапоги, ордена или планки. Взять все необходимое, как на войну, – шагая взад-вперед по кабинету, отрывисто говорил Папиков. – Сбор в семнадцать ноль ноль здесь. Куда? – останавливаясь посреди кабинета и, меняя тон, спросил он самого себя. – Этого я не знаю, но что-то чрезвычайное. За нами придет машина.
– Неужели война?! – встретила разгоряченную быстрой ходьбой Александру Анна Карповна.
– Непохоже. Но что-то из ряда вон выходящее. Нас никогда так не дергали. В команде Папиков, Наташа, Горшков, я и сам Иван Иванович – наш бывший начальник госпиталя, а теперь замнаркома, извини, замминистра. Надо мне еще по пути забежать на квартиру к Ивану, оставить ему записку. Потом он наверняка придет к тебе, ма, ты ему все объяснишь. А по телефону ему звонить я не стану. Зачем его баламутить?
– Понятно. Ване я все объясню, ты будь спокойна. Как у тебя с ним? – потупившись, спросила Анна Карповна. Вопрос был для нее очень нехарактерный.
– Привыкаю, – не глядя матери в глаза, отвечала Александра, – он хороший, а тем более адмирал, – закончила она с явной самоиронией в голосе.
– Дай Бог, – сказала мать, – человек он чистый, это правда – и тебя любит – это тоже правда…
– Да-да, мамуль, все в порядке! – скороговоркой выпалила Александра, надевая заплечный мешок, привезенный еще с войны и полный сейчас необходимыми пожитками. – Поправь, пожалуйста, лямки на спине. Спасибо.
– Присядем на дорожку, – предложила мать.
Присели на табуретки, помолчали минуту.
– С Богом! – первой поднялась со скрипучей табуретки Анна Карповна, троекратно поцеловала дочь и перекрестила. – С Богом!
О чреве тяжелого дальнего бомбардировщика, приспособленного на скорую руку под транспортный самолет, трудно было сказать «салон». Наверное, правильнее будет говорить «пространство». Так вот, все это немаленькое пространство – шагов тридцать в длину и шагов семь в ширину – было настолько забито всевозможными тюками и коробками, что для людей почти не оставалось места.
– А ну-ка, Натали, давай все быстренько разберем, растыкаем по пустующим углам, – после того как самолет поднялся в воздух и лег на курс, предложила Александра.
Женщины взялись за дело, и вскоре выяснилось, что если уложить все по уму, то для пятерых человек места более чем достаточно.
– Ай, да молодцы, девочки! – похвалил Ираклий Соломонович. – А у меня и выпивка, и закуска!
В новеньком, еще пахнущем заводской краской огромном по тем временам Ту-4 было шестеро членов экипажа и пятеро пассажиров, знакомых друг другу не первый год, что называется, своих людей: три генерала медицинской службы и два старших лейтенанта – операционные медсестры.
– Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, фронтовые сто грамм? – обратился Ираклий Соломонович к Ивану Ивановичу.
– Фронтовые не надо, авось не на фронт летим, – весело отвечал Иван Иванович, невольно помолодевший в близкой его сердцу компании. – Фронтовые не фронтовые, а по сто грамм налить можно, – перекрывая шум двигателей, громко добавил генерал.
Красноватым тревожным светом светила одна-единственная лампочка над входом в пилотский отсек, но глаза привыкли к полутьме, и все вполне различали друг друга. Когда нужно было подсветить, Ираклий Соломонович жужжал фонариком-«жучком» и давал свет в нужную точку.
На случай выпивки у Горшкова был припасен не медицинский спирт, а настоящая хлебная водка. Закусывали килькой в томате на кусках черного хлеба, намазанных сливочным маслом. Было очень вкусно.
– Хорошо в своей компании, – растроганно сказал Иван Иванович. – Давайте выпьем за Наташу и Александру.
Хотя пол под ногами зыбко подрагивал, а от потолка до небесной канцелярии было всего лишь несколько миллиметров – а может, и того меньше – дюралевой обшивки фюзеляжа, мужчины встали с тюков и выпили свои стопки молодцевато, от плеча, честь честью.
– Сейчас, когда в Саратове сядем, а потом вылетим к месту назначения, я вскрою конверт, и все станет ясно: куда и зачем? – умащиваясь на своем тюке, сказал Иван Иванович. – Во втором самолете бригада из пятнадцати человек, но это далеко не все мобилизованные, малая толика.
С секретного аэродрома в степи под Саратовом взлетели ночью. Иван Иванович тут же достал из вкусно пахнущей кожей командирской сумки серый запечатанный красной сургучной печатью конверт. Придерживая его на левом колене, протезом кисти левой руки в черной лайковой перчатке надорвал конверт, вынул оттуда единственный листок бумаги.
– Посвети, – велел он Ираклию Соломоновичу. Тот понажимал быстренько свой «жучок» и осветил ярким в полутьме лучом предписание.
– Так. Землетрясение в Ашхабаде силой более девяти баллов по шкале Рихтера. Имеются жертвы. Медперсонал стягивается из Ленинграда, Казани, Ростова-на-Дону, Новосибирска, Алма-Аты и др. Так тут написано, – смущенно улыбнулся старый хирург, волей судеб ставший большим начальником. – М-да, и др-р-р… С настоящего момента и до особых указаний поступаете в распоряжение командующего Туркестанским военным округом генерала армии Петрова И.Е.
– Так это же командующий Четвертым Украинским фронтом! – воскликнула Александра.
– Тот самый, – подтвердил Иван Иванович. – Я в этом марте у него в Ташкенте в командировке был. Дома меня принимал. Да мы с ним еще довоенные знакомцы. – Генерал помолчал и вдруг добавил негромко, но услышали все: – Ребята, у меня вчера сын родился.
Теперь в гуле моторов повисла пауза так пауза.
– Саша, ты аж рот раскрыла! – засмеялся Иван Иванович, впервые называя Александру так по-домашнему. – Староват я, конечно, – пятьдесят шестой год пошел, а вот случилось… Спасибо, жена молодая, на нее вся надежда. Теперь мне долго надо жить, чтобы сына на ноги поставить.
– Ой! Можно я вас поцелую? – Наташа Папикова обняла и расцеловала Ивана Ивановича.
Александра тотчас последовала ее примеру и даже внезапно прослезилась от нахлынувших чувств. Слишком уж было для нее все неожиданно и прямо в точку к ее собственным мечтам и надеждам.
– Наливай, Ираклий! – скомандовал Папиков. – Как назвали парня? – обернулся он к Ивану Ивановичу.
– Еще не решили. Жена решит. Она у меня блокадница. Из всей своей семьи одна выжила. Наверное, в память ее отца – Алексеем.
Выпили за новорожденного.
– А крестить будете? – вдруг вспомнив, как на Сандомирском плацдарме у них в женской палатке перекрестился Иван Иванович, спросила захмелевшая и осмелевшая Александра.
– Здесь все свои. Я бы окрестил, – просто отвечал генерал. – Да как туда сунешься? Мне заказано, а жена никого не знает в Москве.
– Все сделаем! – воодушевленно пообещала Александра. – Окрестим в той самой купели, где Пушкина крестили.
– Спасибо! Ловлю на слове, – сказал Иван Иванович. – Тогда так и решим. Вот здесь решим, на небесах. Ты, Саша, будешь крестная мать, а…
– А я крестный отец, – торопливо вставил Папиков. – Я и беспартийный, и православный. Не сомневайтесь, – и он умело осенил себя крестом.
Если бы не фронтовое братство, то такой разговор между облеченными чинами людьми был бы в те времена просто невозможен… А так и фронт помог, и положение между землей и небом по дороге в тартарары, и хлебная водочка Ираклия Соломоновича.
– А теперь все закрыли глаза и спим! – приказал Иван Иванович. – Спим!
Разморенная водкой компания послушно заснула и спала всласть до тех пор, пока один из членов экипажа Ту-4 не начал побудку.
– Товарищи, просыпайтесь, скоро пойдем на снижение.
– Слушай, а где тут у вас одно место? – свистящим шепотом спросил летчика Ираклий Соломонович.
– Пойдемте, товарищ генерал, а потом другим покажете, – с улыбкой отвечал тот и повел Ираклия Соломоновича в хвост самолета.
Через полчаса уши пассажиров заложило – самолет пошел на снижение.
Приземлились замечательно. За штурвалом Ту-4 был летчик-испытатель высочайшего класса. Выходили из самолета не по трапу, а по складной лесенке с веревочными поручнями. Спускаться было непросто, но все сошли без приключений. Насколько хватало глаз, кругом простиралась темно-серая равнина, залитая еще не жарким утренним солнцем. Как выяснилось позже, они совершили посадку на секретном военном аэродроме в стороне от эпицентра землетрясения. Чего-чего, а секретных военных аэродромов на территории СССР уже тогда было предостаточно.
– Товарищ генерал-лейтенант, с прибытием! – ловко откозырял старший по званию среди встречающих. – Командир разведбатальона подполковник Петров!
– Вольно! – скомандовал генерал и по-свойски обнял молоденького подполковника. – Как отец, Юра?
– Отец в Ашхабаде, приедем – увидите, – отвечал тот, несколько смущенный объятиями московского генерала.
– Знакомься: главный хирург – генерал Папиков, начальник тыла – генерал Горшков, операционные медсестры – старшие лейтенанты Наталья и Александра.
Подполковник кивнул всем по очереди, а при взгляде на Александру его совсем юное лицо вытянулось, и в молодых ясных глазах мелькнуло нешуточное удивление.
– Не удивляйся, мы все фронтовики, – перехватив взгляд подполковника, сказал Иван Иванович. И только тогда Александра поняла, что подполковника удивили ее орденские планки. Таких наград у него не было.
– Я тоже фронтовик, – смущенно пробормотал подполковник Петров, и теперь уже Александра кинула на него изумленный взгляд – слишком молод был подполковник.
Ираклий Соломонович остался дожидаться разгрузки самолетов, а Иван Иванович, Папиков, Наталья и Александра поехали с младшим Петровым на место назначения. Ехали двумя виллисами: в одном Иван Иванович, Александра и Петров за рулем, а во втором – Папиков с Натальей и водитель сержант. Машины были открыты, встречный ветер приятно холодил лица, дорога стелилась под колесами такая ровная, что не чувствовалось тряски. И можно было разговаривать, не напрягая голоса.
– Что нас ждет? – спросил Петрова Иван Иванович.
– Словами не передать, – отвечал тот, – тысячи погибших… Я и на фронте такого не видел.
XVIII
Вольготно расположившаяся на заднем сидении «виллиса», Александра удобно облокотилась о свой снятый с плеч походный мешок с пожитками и с удивительным спокойствием на душе любовалась бегущими по сторонам гладкими темно-серыми землями пустыни, которые подполковник Петров назвал «такырами»[6]. Нежась под лучами еще не жаркого солнца, Александра иногда вглядывалась в высокое светлое небо без единого облачка и даже без единой птицы, насколько хватало глаз. А когда она не смотрела в небо и на пробегающие безжизненные пространства по сторонам машины, взгляд ее упирался в бритый затылок юного подполковника, в его молодую, крепкую загорелую шею, и волей-неволей она рассматривала русые волоски на его шее, дышащие молодой жизнью поры его кожи. От сидевшего за рулем подполковника просто-таки веяло неизжитыми силами, и каждый волосок на его открытом ветру затылке, казалось, источал радость существования.
«Октябрь, а такая теплынь – красота! – подумала Александра, устав разглядывать затылок юного комбата и смежая веки. – Какая здесь благодать, не то что в Москве! Как там моя мамочка? Наверное, молится за меня…»
Молодой Петров погнал машину быстрей. Их разговор с Иваном Ивановичем относило встречным ветром, и до Александры долетали только обрывки: «…Гарнизон почти весь… кричат до сих пор… грузовиков много – ими спасаемся… мечеть… ЦК партии… электростанция… сортир круглый… тюрьма – две стенки… на гробы досок столько нет… отец велел в мешки…» В конце концов Александре надоело прислушиваться и она заснула. Ее разбудил неприятный запах серы.
– Фу, какая вонь! – громко сказала Александра.
– Разве это вонь?! Это запах! – обернулся к ней от руля подполковник. На его загорелом лице просияла белозубая мальчишеская улыбка. – Здесь недалеко серные рудники – оттуда ветром наносит. Сейчас отъедем – перестанет, – продолжал Петров. Чувствовалось, что ему приятно разговаривать с Александрой и потому, что она хороша собой, и потому, что фронтовичка, да еще и при таких орденах. – А вон и железка рудниковская блестит, – кивнул он направо, – от основной ветки прямо на рудники отходит колея. Там грузят и в Россию гонят платформы с серой.
Александре невольно вспомнились станция Семеновка, Дяцюк, тендер, в котором она ехала до Москвы. Она даже открыла было рот, чтобы сказать, что составы с серой ей знакомы, но подполковник опередил ее.
– А во-о-он блестит! – указал он рукой. – То основная ветка, она с северо-запада идет прямиком на Ашхабад. Присмотритесь, здесь она еще целая, а ближе к городу рельсы узлами завязаны, вокзал на земле лежит… Мы с северо-запада и подъезжаем, километров тридцать осталось… Я поднажму. – И Юрий Петров утопил педаль газа.
Александра представила себе лежащий на земле вокзал с вывеской «Ашхабад», блестящие под солнцем, завязанные узлом рельсы и подумала: «Фантазирует парень с перепугу – у страха глаза велики». Она еще раз вгляделась в беззащитный затылок комбата и опять задремала под нежными лучами благословенного солнышка в шуме встречного ветра от быстрого хода машины, несущейся по идеально ровной поверхности земли, которая казалась такой прочной, такой надежной…
Александра проснулась от того, что встречный ветер вдруг сошел на нет. Машина приостановилась.
Подполковник Петров разговаривал с вышедшим из встречного студебеккера лейтенантом, разводящим патрульных, которых он развозил по степи.
– Приказано ставить патрульных через каждые сто метров, в два кольца. Вся тюрьма бежала, только рецидивистов две шайки, – доложил лейтенант. – Многие вооружены: отделения милиции ограблены. Говорят, есть даже переодетые в милиционеров. Ну ничего, мы такое оцепление выставим, не то что мародер, мышь не проскочит.
– Я в курсе, – прервал словоохотливого лейтенанта молодой Петров. – Исполняйте! – и он взял под козырек, забыв, что без головного убора, что пилотка заткнута у него под погон на левом плече.
– Есть! – козырнул в ответ лейтенант, гордый тем, что поговорил с сыном командующего, и направился к студебеккеру, в крытом брезентом кузове которого было довольно много вооруженных солдат со скатками шинелей через плечо.
– А шинели им зачем в этой жаре? – спросила Александра.
– Тут пустыня: днем жара, а ночами холод, – с готовностью обернулся к ней подполковник. – У солдат и сухой паек, и боекомплект, и санпакет – все при себе. Это не мои, это четвертый батальон, а мой батальон в городе разгребает…
– А-а, – произнесла Александра, не очень поняв, что может разгребать в городе целый батальон. Тогда ей и в голову не могло прийти, что «разгребают» много батальонов, а не один батальон подполковника Петрова.
Молодой Петров погнал машину быстрее, и Александра не стала его ни о чем расспрашивать. Не спалось. Сквозь ресницы полуприкрытых век она смотрела, как медленно наплывает им навстречу Ашхабад. Как сказал еще в самолете Папиков, в переводе с персидского Ашхабад – город любви. Сначала казалось, что приближается действительно город. Почти все деревья были целы, и издали их можно было принять за силуэты строений, но чем ближе подъезжали они к Ашхабаду, тем отчетливей становилось видно, что домов между деревьев нет… Они действительно лежат на земле разновысокими грудами, а все деревья в желтовато-белесой пыли, и такая же пыль на дороге… Пухлый, проседающий под колесами слой пыли…
Подполковник не въехал в сам город, а погнал машину по краю. Он сделал это нарочно, чтобы его пассажирам поменьше бросались в глаза тягостные подробности.
– Какие прямые улицы, и сколько солдат на развалинах! Что они там делают? – спросила Александра Юрия Петрова.
– Людей вытаскивают, – сухо отвечал тот, – чаще мертвых, иногда живых. А улицы прямые потому, что город застраивался в конце прошлого века по генеральному плану. Одни улицы идут параллельно хребту Капет-Дага, а другие – строго перпендикулярно к ним. Удачно получилось: почти весь парк автомобилей остался в сохранности. Грузовики или под открытым небом стояли, или в фанерных гаражах – все целенькие. Ими спасаемся, а со вчерашнего вечера и войсковая техника подходит. Объявлена полная мобилизация… Работы много, сами увидите.[7]
Хотя машина и шла краем города и молодой Петров гнал ее на большой скорости, Александра все же не могла не увидеть, как много тел лежит по обочинам улиц.
– Это все мертвые? – прикоснулась она к правому плечу Петрова.
– Нет, вперемежку, – отвечал тот, – так лучше. Когда было приказано по одной стороне класть живых, а по другой – погибших, то иногда путали. А так – никакой путаницы.
– Да, он прав, – вступил в разговор Иван Иванович, – так лучше, больше внимания каждому. – Он закрыл глаза, и его рябое темное лицо как всегда стало непроницаемым.
После этих будничных слов генерала все, что она видела из мчащейся машины, показалось Александре адскими декорациями. Наступал момент спасительного запредельного торможения нервной системы: когда ты видишь, осязаешь, обоняешь, осознаешь, но не воспринимаешь всю полноту отрицательных эмоций. Александра закрыла глаза и задремала, как за прозрачным щитом, за пределом человеческих возможностей.
А когда машина резко остановилась и Александра открыла глаза, прямо перед ней по-прежнему был крепкий затылок молодого подполковника. Так ей и запомнился на всю оставшуюся жизнь подполковник Петров: своим коротко стриженным затылком, каждый волосок которого дышал молодостью. Вечером стало известно, что в районе аэропорта выстрелом в затылок он был тяжело ранен мародером. По приказу отца его тут же отправили в Ташкент. Он умер в самолете над Средней Азией.
А пока до вечера было еще далеко, подполковник Юрий Петров только что привез с секретного аэродрома на центральную площадь Ашхабада гостей из Москвы.
ХIХ
– Приехали, – сказал Петров. – Вот ЦК партии.
На первый взгляд, большое белое здание было невредимо. В третьем часу ночи с 5-го на 6-е октября там шло заседание (по примеру кремлевского вождя в те времена чиновники часто работали по ночам), и все заседавшие начальники остались живы, здоровы и благополучны.
Подъехал и встал рядом с машиной Петрова виллис, в котором были Папиков и его сероглазая Наталья.
– Ну я так понимаю, товарищ генерал-лейтенант, – обратился Петров к Ивану Ивановичу, – я так понимаю, что вы с главным хирургом пойдете представляься командующему, а девушки подождут.
– Да, пойдем, представимся, – сказал Иван Иванович, грузно поднимаясь с сидения.
Иван Иванович, Папиков и Петров вошли в здание ЦК, а Наталья и Александра остались их ждать. Александра переложила свой вещмешок к Наташе и пригласила ее:
– Пойдем, посмотрим, что здесь к чему.
– Спасибо. Я на фронте насмотрелась, да и по дороге хватило впечатлений.
– Мне тоже не очень хочется, но я пойду.
Не хотелось, однако она почему-то пошла. Почему? На этот вопрос она не могла ответить ни в ту минуту, ни много лет спустя. Пошла – и все, будто лунатик по карнизу.
Прямо от здания ЦК компартии начиналась обширная площадь имени Карла Маркса, на которой в дни торжеств проходили военные парады и демонстрации трудящихся. К площади примыкал широкий бульвар. Здесь, на центральной площади города, сейчас была развернута сортировочная площадка для пострадавших. Раненые стекались сюда со всего города сами или их привозили на студебеккерах. Здесь врачи определяли степень тяжести ранений каждого пострадавшего, а медсестры вешали на них карточки из квадратиков картона: № 1 (срочно), № 2 (отсроченная операция). Пострадавших с биркой № 1 санитары разносили вдоль бульвара по импровизированным операционным столам, добытым из развалин дверным полотнам, установленным на каких-нибудь ящиках. Все ближайшие улицы были заполнены ашхабадцами, их впускали на площадь партиями – иначе бы никакой сортировки не получилось. Многие были полураздеты или в изорванном платье, босиком. Каждый оберегал свою рану и был сам в себе, некоторые тут же падали, и санитары оттаскивали их на край площади. «Война научила, – подивилась Александра относительному порядку – в общем, все делают по уму». Многоголосый шум, приглушенные стоны, работающие двигатели грузовиков, которые подъезжали и отъезжали по оцепленной солдатами, специально оставленной для проезда улице, отрывистые команды распорядителей, слепящее горячее солнце, застывший в полном безветрии, пока еще легкий, сладковатый, ни с чем не сравнимый запах тлена человеческого, – все это вместе взятое быстронакрыло Александру удушливой волной сонной одури. Она старалась не глядеть людям в глаза, смотрела себе под ноги на желтовато-белесую пыль, на прах города. Лишь один раз подняла Александра голову: вдруг рядом прозвучал заливистый детский смех. Оказывается, детей в этом углу площади были сотни. Никто из них не плакал. А белолицая русая девочка лет трех звонко смеялась в ответ на рожицы, которые корчил ей черноволосый черноглазый мальчик чуть постарше. Когда Александра услышала этот смех и увидела голубоглазую девочку в светлых локонах, сонную одурь как рукой сняло. Невольно она улыбнулась девочке и хотела приостановиться, но толпа понесла ее дальше. Она не сопротивлялась. Потом Александра узнала, что все собранные в этой части города дети дожидались отправки в разбитый для них на севере лагерь и на тот момент уже были сиротами, к счастью, живыми и здоровыми, если, конечно, не считать царапин и ссадин. И многих из этих детей ждала долгая жизнь, а одного восьмилетнего мальчика, потерявшего накануне мать и двух братьев, даже царство в самом прямом смысле этого слова и золоченые памятники при жизни.[8]
Сонная одурь уступила место какому-то странному пограничному состоянию между сном и явью. Александра шла по тенистому бульвару среди мохнатых от пыли деревьев, по бульвару, где стояли импровизированные операционные столы и кипела работа по биркам № 1. Порядка здесь было больше, чем на площади, и хирурги, и операционные сестры – все в белых халатах, белых шапочках, масках. «Война научила, – опять отметила Александра, – все делают правильно». Она шла, опустив глаза и забредая сапогами в желтовато-белесой пыли, как в воде. Запах тлена был и здесь. Видимо, он овладел уже всем городом, и Александра подумала: «Люди работают без противогазов последние часы, скоро не смогут».
– Шить! – услышала она негромкую команду. Господи, голос был так знаком… так знаком, что стало неясно, на том она свете или еще на этом… Сказать, что она остановилась по своей воле, нельзя. Правильнее будет сказать, что ее просто вбили в землю… Александра подняла глаза: метрах в трех от нее, посредине бульвара, за столом шла операция. Прямо на нее смотрела круглолицая операционная медсестра, но Саша не увидела ее лица, оно слилось в белое пятно, а разглядела в подробностях только стоявшего к ней спиной хирурга, который уже начал шить. С той секунды она больше не видела и не слышала ничего вокруг, весь мир сосредоточился для нее на этой спине, на потемневшем от пота белом халате, надетом поверх обнаженного по пояс тела – Адам всегда надевал халат на обнаженное тело, так делали многие хирурги.
Ее толкали, требовали «не разевать рот», «не путаться под ногами», она сносила все безропотно. Она не знала, сколько прошло времени; не понимала, день на земле или ночь; не представляла, в каком столетии живет и живет ли вообще или ей все это только мнится… Она видела, как между лопаток по спине хирурга стекает пот, оставляя свежий темный след на халате; видела движения операционной сестры к его лицу – конечно, та промокала чистым тампоном пот с его лба и носа, чтобы капли не попали на операционное поле.
Наконец, он закончил шить, положил на стол ножницы, полоснувшие острым бликом в тяжелом, напоенном тленом стоячем воздухе, повертел затекшей шеей и стал медленно-медленно поворачиваться к Александре.
Не шелохнувшись, не чувствуя себя ни живой, ни мертвой, она стояла под пыльной свечой пирамидального тополя.
В просвете между белой шапочкой и белой маской, закрывающей рот и нос, на нее взглянули в упор два эмалево-синих глаза, чуть-чуть раскосых. Эта раскосинка, как и прежде, не портила их, а придавала какой-то оттенок необыкновенности… Он повел взглядом по Александре, потом левее, потом правее… Он явно кого-то искал и не находил… Не найдя, стал медленно-медленно, как летающий во сне, поворачиваться назад к операционному столу, пока еще пустому. Ни до этой минуты, ни после, ни разу в жизни Александра не испытывала такого парализующего страха, но все-таки выкрикнула:
– Ад…
Адам повернулся к ней от стола резко, всем корпусом. Всмотрелся в ее лицо, в ее погоны, в наградные планки, опять в лицо и сделал первый неуверенный шаг к ней навстречу. Нет, они не упали в объятия друг друга, а лишь приблизились вплотную и взялись за руки. Руки были ледяные, бесчувственные, но способные держать крепко.
– Ад… – чуть слышно смогла выдохнуть Александра. – Адам…
Так устроена женская память, что обычно женщины помнят все в мельчайших деталях: кто что сказал, кто где стоял, кто куда бежал, кто во что был одет. А Александра из того важнейшего в ее жизни дня 7 октября 1948 года помнила лишь смутные обрывки, опаленные зноем и пропитанные сладковатым запахом смерти и любви, о которой недаром сказано: «Сильна, как смерть, любовь». До встречи с Адамом она хорошо запомнила только веселое, удивительно чистое личико смеющейся девочки, а потом, после встречи, была какая-то куча всего вместе: слепящее солнце, нарастающий запах тлена, шум, гам, суета, студебеккер, на котором подъехал к зданию ЦК Горшков с фотоаппаратом на шее.
– У летчиков вименял, – радостно сказал он, увидев Александру с Адамом, – давай, я тебя первую щелкну. Маску снимите, товарищ, – обратился он к Адаму. Оказывается, с тех пор как Александра увела его от операционного стола на бульваре, тот так и шел в маске.
Адам снял маску, и Горшков сфотографировал его и Александру, держащихся за руки, как трехлетние дети. Когда Александра уводила за собой Адама, работавшая с ним операционная сестра крикнула:
– Куда вы, товарищ местный?
– В распоряжение командующего, – громко сказала ей в ответ Александра. И многие оглянулись им вслед с недоумением.
Едва Горшков сфотографировал их, как из парадного подъезда ЦК вышел командующий Туркестанским военным округом генерал армии Петров и с ним Иван Иванович, Папиков, подполковник Петров-младший.
– Разрешите обратиться, товарищ генерал армии! – подбежал к командующему Ираклий Соломонович.
Петров кивнул: дескать, обращайтесь.
– Разрешите вас с нашей группой снять?
– Это наш начальник тыла, – шепнул на ухо Петрову Иван Иванович, – фронтовик, мы с ним на Сандомире еще…
– А-а, – Петров согнал с лица хмурь, – давай.
Очень быстро вокруг командующего встали приехавшие из Москвы врачи и медсестры, в том числе и те, которых только что привез с секретного аэродрома Ираклий Соломонович.
Как-то моментально, как умел он один, Горшков успел втиснуть Александру и Адама в самую середину кадра: Адама между Иваном Ивановичем и Папиковым, а Александру прямо под правую руку к командующему. Петров заулыбался: Александра была и статная, и лицом хороша, а орденские планки, попавшие в поле зрения командующего, значительно подкрепили ее облик. Планки были уж очень знатные.
– Дайте мне, а вы становитесь со своими, – взяв из рук Ираклия Соломоновича фотоаппарат, сказал Петров-младший.
– А вы? – благородно спросил Горшков, хотя сфотографироваться со своими ему очень хотелось.
– А я всегда успею.
Молодой подполковник сделал десяток кадров. Так возник этот важнейший документ в жизни Адама Домбровского.
Командующий поехал в Центральный парк, где была его штаб-квартира. Иван Иванович и Ираклий Соломонович остались в городе: медики прибывали из разных городов группа за группой. Папикову было назначено направляться в Северный, так тогда называлась местность к северу от Ашхабада. Там разворачивали самый оснащенный полевой госпиталь, в котором можно было делать серьезные операции.
Снова взяв Адама за руку, Александра подошла к Папикову и тихо сказала:
– Это мой муж, пропавший без вести. Возьмите его ассистентом, не пожалеете.
– Хорошо, – согласился Папиков, и так они снова стали единой командой.
В пустыне на севере от Ашхабада саперный батальон заканчивал работы по обустройству большого палаточного городка. На вторые сутки после гибельного землетрясения военная машина Туркестанского военного округа заработала на полную мощность. Ни в чем не было недостатка: ни в палатках разнообразного предназначения, ни в медикаментах, ни в медицинском оборудовании и инструментах, ни в одеялах, матрацах, белье, ни в продовольствии. Саперы даже умудрились найти три водные линзы на сравнительно небольшой глубине, пробурили три артезианские скважины и обеспечили главное условие комфортного существования людей в пустыне – изобилие питьевой воды. Брезентовые рукава водопроводов проложили по всему городку. А что касается всевозможных дизельных установок и прочей техники, то к середине дня 7 октября ее нагнали отовсюду предостаточно, так что и электричество было в поселке. И вода, и электричество, и умывальники, – всякая мелочь была предусмотрена и исполнена в лучшем виде. Саперный батальон был одним из самых подготовленных в инженерных войсках, поэтому фронтовиков и не демобилизовывали до сих пор. Учитывая множество случаев мародерства, в городе и окрестных поселениях особое внимание было обращено на должную охрану палаточного городка.
Условия работы для Папикова и его команды были очень хорошие. Приехав на место за город, они сразу приступили к делу.
– А ты права, Саша, – сказал Папиков, когда все они сидели,отдыхая после очередной операции, – ты права, – поудобнее умащиваясь на складном брезентовом стульчике, повторил он, – хороший у меня ассистент.
– Спасибо, – сказал Адам, и это было первое слово, которое он произнес.
– Сейчас девятнадцать ноль ноль, работаем еще одну операцию – и отбой, – сказал Папиков. – Для нас Ираклий позаботился об отдельных двухместных палатках.
Они вышли из операционной в двенадцатом часу ночи. Высокое темно-фиолетовое небо было усеяно острыми блестками таких ярких, таких лучистых звезд, какие только и увидишь в пустыне, хоть в Каракумах, хоть в Сахаре… Заливая округу призрачным зыбким полусветом, струился над головами Млечный путь, как дорога из вечности в вечность. По периметру палаточного городка и над местами общего пользования желтели точки электрического освещения, монотонно гудели дизели. Фронтовики-саперы остались спать до утра в своих палатках, чтобы со свежими силами направиться в город. Противогазы были при каждом из них, и это их обнадеживало.
– Вот ваша палатка, – показал Папиков Адаму и Александре. – Все, спим.
Они вошли в новенькую, терпко пахнущую брезентом, по-генеральски просторную, обустроенную палатку и закрыли за собой полог. Александра ни о чем не расспрашивала Адама, а он, в свою очередь, не задавал ей никаких вопросов. Не до разговоров им было. Живые, молодые, здоровые, наедине друг с другом. Близко. Ближе некуда. Оказывается, они, как были когда-то очень близкими, так и остались. Оказывается, и память сердца, и память тела ничего не забыли. А тех шести лет, что они прожили врозь, просто не было.
(Продолжение следует.)
∙