Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2009
|
И побед социализма Не воспеть ему никак… Г. Рыжманов Призывом к террору были и стихи Мандельштама… Б. Лившиц |
1
В те три года, что Осип Мандельштам провел в воронежской ссылке, политическая ситуация в стране стремительно менялась.
1 декабря 1934 года, воспользовавшись убийством Кирова, президиум ЦИК принял постановление «О порядке ведения дел по подготовке или совершению террористических актов против работников советской власти», согласно которому срок предварительного следствия ограничивался десятью днями, дела слушались без участия сторон, кассации и просьбы о помило-вании не допускались, приговор приводился в исполнение не-медленно. Уже в январе 1935 года прошел ленинградский процесс по делу об убийстве С.М. Кирова. Страну захлестывает первый вал массовых арестов и высылок (так, 27 октября были арестованы сын и муж Анны Ахматовой).
В марте–апреле 1936 года творческие силы были втянуты в бесплодную и небезопасную дискуссию о форма-лизме, причем каждое собрание или выступление в столице отзывалось такими же мероприятиями-двойниками в провинции. В августе 1936 года проходит процесс по делу «троцкистско-зиновьевского террористического центра», режиссер-постановщик которого – Н.И. Ежов – в сентябре становится наркомом внутренних дел. В феврале 1937 года арестован Бухарин – с тем чтобы вместе с другими, в том числе и с Г. Ягодой, сыграть свою роль в процессе по делу «антисоветского правотроцкистского блока» в марте 38-го года.
Интеллигенции, в том числе и писателям, на многочисленных собраниях, проходивших начиная с августа 1936 года в редакциях журналов, издательствах, в Союзе писателей, вменялось в обязанность выразить отношение к «отщепенцам и предателям», а заодно повысить бдительность по отно-шению к товарищам и коллегам. Так что общее собрание писателей Воронежа, состоявшееся 11 сентября 1936 года и посвященное борьбе на литературном фронте, было акцией, исходящей из центра. Естественно, что присутствие в городе опального поэта даже несколько облегчало задачу руководителей Воронежской писательской организации – нет ничего проще, как «разоблачить» уже осужденного по политической статье.
Началом сентября, собственно, и датируется начало личной травли Мандельштама в Воронеже.
До этого по поводу О.М. в органы обращался разве что его второй квартирохозяин, «мышебоец» из «ямы», написавший на него донос. О.М. вызвали в НКВД и даже показали ему донос – своеобразный знак своеобразного доверия. В доносе сообщалось, что к О.М. приходила подозрительная личность, после чего из его комнаты доносилась стрельба(!). «Подозрительною личностью» оказался В. Яхонтов, гастролировавший в Воронеже 22-го и 23 марта 1935 года и подтвердивший, что посетил друга-поэта в эти дни и просидел у него до утра.
«На этом дело и кончилось. Самый факт вызова по поводу доноса показывал, что его не собираются использовать», – писала в «Воспоминаниях» Надежда Мандельштам. Но она ошибалась: некоторый ход делу все же дали, о чем свидетельствует следующий любопытный документ из следственного дела О.М. 1934 года, хранящегося в Центральном архиве ФСБ. Эта справка – чужеродный осколок, не имеющий отношения ни к следствию, ни к реабилитации О.М., также хорошо представленной в материалах дела. «Справка», однако, датирована 2 июля 1935 года и, как мы полагаем, напрямую связана с доносом «мышебойца».
Справка ГУГБ НКВД № 23 от 2 июля 1935 года
с характеристикой стихотворений О.Э. Мандельштама
«Холодная весна…» и «Мы живем, под собою не чуя страны…»
Автором двух контрреволюционных стихотворений «Холодная весна» и «Мы живем, под собою не чуя страны…» является известный поэт Мандельштам Осип Эмильевич, 1891 г. р., сын купца 1 гильдии. В 1907 г. примкнул к партии эсеров, был пропагандистом.
Стихотворение «Холодная весна» отображает отрицательное отношение МАНДЕЛЬШТАМА к ликвидации кулачества на Кубани и Украине.
Стихотворение «Мы живем» является контрреволюционным пасквилем на тов. СТАЛИНА.
В своих показаниях обвиняемый МАНДЕЛЬШТАМ говорит о стихотворении «Мы живем» как о гнусном к.-р. и клеветническом пасквиле в котором cконцентрированы социальный яд, политическая ненависть и презрение к тов. Сталину.
После Октябрьской революции Мандельштам опубликовал в «Воле народа» стихотворение «Керенский», в котором идеализирует Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина – временщиком.
Стихи распространялись Мандельштамом среди литераторов Ленинграда и Москвы.
За распространение к.-р. стихотворений Мандельштам осужден Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ 26/V – 34 г. по 58/10 ст. УК.
( Сл. дело № 4108, арх. № 604671)
Опер. Уполномомоч. УСО ГУГБ: Кравцов
«Справке» ходу дано не было, но угрозой – и серьезной – она, безусловно, являлась.
2
Нелишне отметить здесь и то (штрих эпохи), что партаппаратчики, еще недавно состоявшие друг с другом в дружелюбной переписке по поводу положения поэта Мандельштама, вскоре и сами попали в жернова той же карательной машины, что и О.М.
Сменив Чердынь, городок районного масштаба и предел клюевских ссыльных мечтаний, на губернско-областной Воронеж, бедный Осип Эмильевич и не догадывался, на сколь «опасное» для его априори пошатнувшегося идеологического здоровья поэта-попутчика место сменил он свое камское благодатное захолустье.
Именно в 1934 году, то есть аккурат в год и чуть ли не в месяц его приезда, весь советский Воронеж накрыло густое и ядовитое «правотроцкистское» облако. Здесь свила себе гнездо контрреволюция, направляемая несуществующей, но от этого не менее страшной конторой под названием «Воронежская правотроцкистская вредительская террористическая организации» (ВПВТО). И возглавили ее не кто-нибудь, а первый секретарь обкома партии товарищ Е.И. Рябинин и председатель Воронежского облисполкома товарищ Д.А. Орлов. Так и работали они бок о бок много лет, вредя стране, а наружу всё «вылезло» только в июле 1937 года…
Честно говоря, иронизировать тут и не стоило бы. Десятки человек, многих из которых О.М. знал лично, заплатили за этот бред жизнью. Практически все они погибли – выкашивать их начали летом 1937-го, вскоре после того, как О.М. уехал.
А ведь именно в пресловутом «правом троцкизме» (правом левачестве?) бдительные и требовательные товарищи по воронежскому писательскому цеху обвиняли и О.М. Думаю, не покинь он Воронеж в мае 1937 года, вполне возможно, что областная волна репрессий смыла бы в Лету и его. (О том, насколько это не пустой звук, свидетельствует «томская» судьба Н.И. Клюева, сосланного в с. Колпашево в Западной Сибири. В октябре 1934 года его перевели в Томск, где в июне 1937-го вторично арестовали и расстреляли.) В любом случае – хочу это подчеркнуть: обвинения, с которыми он столкнулся в Воронеже в начале 1937 года, были не сотрясением воздуха: они были смертельно опасны!
3
Лето – а оно в 1936 году было на редкость жарким, знойным – кончилось, воронежские писатели съехались в город. В начале сентября вернулся из Задонска и Осип Мандельштам.
11 сентября состоялось общее собрание, посвященное борьбе с классовыми врагами в литературных ор-ганизациях и на литературном фронте. В центре внимания было три человека: Леонид Завадовский (потому что ранее принадлежал к эсерам и входил в группу «Перевал»), Борис Песков (потому что находился под влиянием Завадовского и в разговорах с писателями допускал ряд политически неправильных и вредных высказываний) и Осип Мандельштам.
И уже 16 сентября в во-ронежской газете «Коммуна» появилась статья И. Чирейского под названием «“Каникулы” в Союзе Писателей». Журналист писал: «Воронежская организация СП сумела довольно быстро разглядеть явно чуждых людей, которые пытались использовать СП и журнал «Подъем», развивая на его стра-ницах путаные и вредные теории, предлагая туда свою ли-тературную продукцию (Калецкий, Айч, Стефен, Мандель-штам). С некоторым опозданием, не сразу, недостаточно решительно, но эти люди получили свою оценку. Но не так обстоит с писателями, которые, являясь нашими советскими людьми, отразили в своем творчестве явления, далекие от нас по своим идейным установкам, чуждые по духу. Тт. Ряховский, Сергеенко, Подобедов и др. указывали, на-пример, на творчество Л. Завадовского и Б. Пескова…»
Куда более подробно, чем перед читателем, писательская организация отчиталась по вертикали перед своим центром – Союзом советских писателей СССР. 28 сентября Стефан Стойчев – в то время секретарь партгруппы Воронежского отделения ССП и основной докладчик на собраниии 11 сентября – сообщал об О.М. Владимиру Петровичу Ставскому, лично контролировавшему ситуацию в Воронеже:
«С Мандельштамом дело обстояло и обстоит так: осенью 1934 г. он явился к тогдашнему председателю Союза писателей т. Шверу с просьбой предоставить ему возможность принимать участие в работе воронежского Союза писателей. Швер дал свое согласие и даже взял Мандельштама на должность литературного консультанта при ССП. Однако скоро обнаружилось, что Мандельштам совершенно неспособен к работе с начинающими авторами.
В феврале 1935 г. на широком собрании воронежского ССП был поставлен доклад об акмеизме, с целью выявления отношения Мандельштама к своему прошлому. В своем выступлении Мандельштам показал, что он ничему не научил-ся, что он кем был, тем и остался.
Осенью 1934 г. и позднее воронежскому правлению ССП через зав. культпропом т. Генкина было указание от работ-ника культпропа ЦК ВКП(б) т. Юдина об оказании Мандель-штаму всяческой помощи. Правление ССП в разное время вы-дало Мандельштаму (еще при Швере) около тысячи рублей. Но в жизни Союза Мандельштам после вечера об акмеизме ни-какого участия не принимал и не принимает.
В течение этого года Мандельштам несколько раз обра-щался в правление с просьбой о ходатайстве перед Москвой об оказании ему медицинской помощи; просился на Минский пленум; вообще всячески старался добиться, чтобы правление в каких бы то ни было формах встало на путь реабилитации его перед советской обществен-ностью. Правление ограничилось посылкой сведений о состоя-нии здоровья Мандельштама в Литфонд СССР, куда Ман-дельштам писал заявление о предоставлении ему места на курорте. Что же касается других неоднократных притяза-ний Мандельштама, то правление неизменно и решительно отклоняло их. В свое время о Мандельштаме мы сооб-щали правлению СП СССР.
Много раз в правление приходила жена Мандельштама и угрожала, что если-де воронежский Союз не окажет им, Мандельштамам, материальной и моральной помощи, то они покончат самоубийством. Так обстоит дело с Мандель-штамом, который отбывает ссылку в Воронеже. Ни членом, ни кандидатом организации он не является и в деятель-ности ССП никакого участия не принимает. <…>»
4 апреля 1937 года состоялось общее собрание писателей Воронежской области, посвященное обсуждению статьи Р. Шпунта «Еще одна писательская канцелярия», опубликованной в «Комсомольской правде» (1937, № 61 от 16 марта) и посвященной воронежским писателям. 7 апреля О.К. Кретова как секретарь отделения Союза направляет в правление ССП решение этого общего собрания. Одним из пунктов решения значится следующий, чуть ли не слово в слово повторяющий решение собрания от 11 сентября 1936 года: «Собрание констатирует, что на протяжении ряда лет правление неоднократно давало отпор классово-враждебным элементам, пытавшимся сбли-зиться с союзом писателей, найти для себя трибуну (Стефен, Айч – в 1934 г., О. Мандельштам в 1935–36 гг.). Председатель собрания М. Подобедов».
После собрания О.К. Кретова вновь выска-залась об О.М. В статье, озаглавленной «За литературу, созвучную эпохе» и написанную к пятилетию постановления ЦК ВКП(б) о перестройке литературно-художественных организаций, она писала: «В течение последних лет с областной писатель-ской организацией неоднократно пытались сблизиться, ока-зать свое влияние троцкисты и другие классово-враждеб-ные люди: Стефен, Айч, О. Мандельштам. Но они были разоблачены писательской организацией» («Коммуна», Воронеж, 1937, 23 апреля, с. 3). Судьба «разоблаченных», добавлю, была такова: Натана Айча арестовали не позднее декабря 1935 года, Александра Стефена – в июне 1936 года. Еще один знакомый О.М., флейтист Карл Шваб, был арестован в декабре 1935 года.
Думается, что подлинной загрунтовкой для кретовской статьи послужил не столько Шпунт, сколько сталинский доклад от 3 марта на Пленуме ЦК ВКП(б), посвященный борьбе с двурушничеством. Сама Ольга Капитоновна позднее рассказыва-ла Н.Е. Штемпель, что писала статью, так сказать, «не по своей воле», а вынужденно (у Кретовой арестовали мужа, и Ставский обещал на это за-крыть глаза, взамен же потребовал разоблачительную речь и статью).
До конца воронежской ссылки оставалось три недели, и О.М., конечно же, был просто обязан среагировать на этот опаснейший выпад. Сделал он это, правда, не сразу, а только 30 апреля 1937 года, когда, по-видимому, об этой публикации и узнал. В этот день он отправил сразу два письма Н.М., находившейся тогда в Москве.
В первом (к нему были приложены выписки из «Коммуны» и письмо В. Ставскому) он писал:
Родненькая моя Наденька!
Посылаю выписку и заявление для передачи Ставскому.
Я здоров и спокоен. Ты приедешь, как только сделаешь всё необходимое. Думаю, что дольше 5-го оставаться не надо. В крайнем случае приедешь без денег. <…>
Заявление свое в Союз Сов<етских> Пис<ателей> я считаю крайне важным.
Но если Ставский найдет, что не стоит подымать вопроса по вздорному поводу – я соглашусь. Я – не склочник.
Во всяком случае – покажи ему. Важно то, что после этого в Воронеже оставаться физически невозможно. Это – объясни. <…>
Письмо В. Ставскому гласило:
30 апр. 37 г.
Тов. Ставскому.
Прошу Вас обратить внимание руководства Союза Сов. Пи-сателей на безответственное обращение с моим именем Воронежского Обл<астного> отд<еления> Союза.
Союз напрасно приписывает себе мое разоблачение. Этого разоблачения никогда не бывало.
Союз отказался от сотрудничества со мной полтора года тому назад, мотивируя это «отсутствием директив».
Одновременно он выдал мне общественную рекомендацию (пост<ановление> правл<ения>: протокол) для получения мной работы. Выпады (второй печатный) – происходят задним числом.
Воронежское Обл<астное> Отделение Союза инкри-минирует мне фактически то, что я искал в Союзе и через Союз советского и партийного мнения и руководства.
Включение же трех имен в одни скобки – с тем, чтобы читатель произвольно в них разобрался, – абсолютно недо-пустимо.
О. Мандельштам.
Второе письмо жене было отправлено в тот же день, но, видимо, с вечерней почтой:
<…> Утром отправил тебе выписку из статьи О. Кретовой в «Коммуне» от 23 апреля и заявление мое Ставскому по поводу воронежцев. На всякий случай посылаю в адрес Евгения Яков-левича вторую выписку и сокращенное заявление в Союз Советских Писателей. <…>
Текст заявления О.М. на имя Ставского сохранился:
В Секретариат Союза Советских Писателей
Уважаемый тов. Ставский,
Прошу Союз Советских Писателей расследовать позоря-щие меня высказывания воронежского областного отделе-ния союза.
Вопреки утверждениям обл<астного> отд<еления> союза, моя воронежская деятельность никогда не была разоблачена обл<астным> отд<елением>, но лишь голословно опоро-чена задним числом. При первом же контакте с Союзом я со всей беспощадностью охарактеризовал свое политиче-ское преступление, а не «ошибку», приведшее меня к адм<инистративной> высылке.
За весь короткий период моего контакта с Союзом (с октября 34 г. – по август 35 г.) и до последних дней я настойчиво добивался в Союзе и через Союз советского партийного руководства своей работой, но получал его лишь урывками, при постоянной уклончивости руководителей обл<астного> отделения. Последние полтора года Союз вообще отказывается рассматривать мою работу и входить со мной в переговоры.
Если как художник (поэт) я могу оказать «влияние» на окружающих – то в этом нет моей вины, а между тем это единственное, что мне ставится в вину обл<астным> отд<елением> и кладется в основу убийственных политических обвинений, выводимых из моей воронежской дея-тельности поэта и литработника.
Располагая моим заявлением к минскому пленуму, содер-жащим ряд серьезных политических высказываний – Союз, который это заявление принял и переслал в Москву, до сих пор не объявил его двурушническим, что является признаком непоследовательности.
Принципиальное устранение меня от общения с Союзом ни-когда не имело места. Летом 35 года мне было заявлено: «мы вас не считаем врагом, ни в чем не упрекаем, но не знаем, как относится к вам писательский центр, а потому воз-держиваемся от дальнейшего сотрудничества». После этого Союз рекомендовал меня (протоколом правления) на рабо-ту в городской театр.
Считаю нужным прибавить, что моя работа по другим ли-ниям (театр, радиокомитет) не вызвала никаких общественных осуждений и была неоднократно и серьезно использована после соответствующей политической проверки. Пресеклась она моей болезнью.
Называя три фамилии (Стефен, Айч, Мандельштам), автор статьи от имени Союза предоставляет читателю и заинтересованным организациям самим разбираться: кто из трех троцкист. Три человека не дифференцированы, но назва-ны: «троцкисты и другие классово-враждебные элементы».
Я считаю такой метод разоблачения недопустимым.
В результате меня позорят не за мою прошлую вину, а за то положительное, что я пытался сделать после, чтобы искупить ее и возродить себя к новой работе.
Фактически мне инкриминируется то, что я хотел себя поставить под контроль советской писательской организации.
О. Мандельштам
К Ставскому это письмо не попало, оттого оно и сохранилось в архиве. Но – как знать? Быть может, предыдущее обращение или телефонный разговор и сыграли некоторую роль. Во всяком случае, нового приговора не последовало; было разрешено покинуть место ссылки. 13 мая 1937 года Осип и Надежда Мандельштам уехали из Воронежа в Москву. Впереди у О.М. оставалось всего лишь полтора года жизни, лишь один неполный год свободы, скитаний и мытарств.
4
Вослед О.М. из Воронежа понеслись проклятия и угрозы. В первом же выпуске сборника «Литературный Воронеж» (подписан к печати 4 ноября 1937 года) его имя и образ были задеты сразу в двух произведениях. Первое – это гневная отповедь Григория Рыжманова, созданная им еще в декабре 1936 года:
Лицом к лицу
Пышной поступью поэта,
Недоступный, словно жрец,
Он проходит без привета
И… без отклика сердец.
Подняв голову надменно,
Свысока глядит на люд, –
Не его проходит смена,
Не его стихи поют.
Буржуазен, он не признан,
Нелюдимый, он – чужак,
И побед социализма
Не воспеть ему никак.
И глядит он вдохновенно:
Неземной – пророк на вид.
Но какую в сердце тленном
К нам он ненависть таит!
И когда увижу мэтра
Замолчавших вражьих лир,
Напрягаюсь, как от ветра.
Четче, глубже вижу мир.
Презирай, гляди надменно, –
Не согнусь под взглядом я
Не тебе иду на смену,
И не ты мой судия!
В том же сборнике – в обзоре «Воронежские писатели за 20 лет» – Н. Романовский и М. Булавин (кстати, лично ни один из них с поэтом знаком не был) сочли необходимым рассеять сомнения О.М. в том, троцкист ли он: «Пользовавшиеся поддержкой врагов народа, прибывшие в 1934 году в Воронеж троцкисты Стефен, Айч, Мандельштам, Калецкий пытались создать сильное оцепление писательского коллектива, внося дух маразма и аполитичности. Попытка эта была разбита. Эта группа была разоблачена и отсечена, несмотря на явно либеральное отношение к ней бывших работников Обкома (Генкин и др.), которые предлагали воспитывать эту банду. Особо тяжелые условия для писательского коллектива были созданы бухаринским шпионом Рябининым и его приспешниками».
Полку троцкистов на сей раз прибыло – их уже четверо. Четвертый – Павел Исаакович Калецкий (1906–1942), высланный в Воронеж из Москвы в 1933 году. Здесь он читал в пединституте курсы по фольклору, древнерусской литературе и литературе XIX века, одновременно работая в школе и редактором в издательстве «Коммуна»; печатался в газете «Коммуна», журнале «Подъем» и других изданиях. Из Воронежа он уехал в Ленинград в июле 1935 года.
У его дочери Т.П. Калецкой сохранились некоторые отцовские документы, и в них встречается имя О.М. Так, в письме к своему другу М.А. Гецову от 17 января 1935 года П.И. Калецкий писал: «…Ты спрашиваешь о Мандельштаме? Рассказывать о нем надо много и долго. Очень умный, путаный человек, с гениальными иной раз высказываниями, говорящий о стихах как о своем хозяйстве, практически неумелый – как ребенок, вспыльчивый, взрывающийся как бомба при мельчайшем споре, – он очень трудный и обаятельный человек. Иной раз его замечание – это чистый клад, над которым надо сидеть и сидеть, иной раз остроумный афоризм, которым прикрывается все же бессодержательность. Живет он неважно, хотя ему в лечении идут навстречу. Числится он консультантом при «Подъеме» и получает жалованье. Его, по существу, жалко, впрочем, он и сам в этом виноват. Встречи с ним бывали интересны и представляются ярким пятном на фоне серости человеческого материала в Воронеже».
Но особенно красноречива выдержка из письма П.И. Калецкого ответственному секретарю Ленинградского отделения ССП, возможно, написанного в ответ и на вышеприведенные нападки Романовского и Булавина: «Из перечисленных в письме лиц, с которыми я был якобы связан, я был знаком со Столетовым, который работал в ССП с начинающими писателями и печатался в органах ССП, и с Мандельштамом. С последним я познакомился ближе в последние месяцы моей жизни в Воронеже, когда он и его жена оказались единственными людьми, которые оказали мне большую и добрую человеческую поддержку во время болезни и при смерти моей жены, в то время как никто из моих воронежских коллег по ССП не счел нужным заинтересоваться моим положением, и за эту поддержку я Мандельштамам глубоко и искренне благодарен».
4
Будучи по природе очень общительным человеком, О.М. в воронежской ссылке столкнулся с острейшим дефицитом общения. Из-за его ссыльного статуса многие побаивались, как сказал один артист воронежского Большого советского театра, «прислоняться» к нему, а в конце, когда появились эти чудовищные обвинения, стали от него шарахаться. Известен случай с университетским профессором-философом Б.М. Бернадинером (автором книг «Философия Ницше и фашизм», 1934, и «Демократия и фашизм», 1936), который просто испугался знакомиться с О.М., полагая, – и, наверное, резонно, – что это небезопасно.
Словом, постепенно вокруг поэта в Воронеже выкачивался воздух. Находясь в вакууме, задыхаясь в нем, человек обычно впадает в жуткую депрессию. Но с Мандельштамом – вопреки болезни и слабости – произошло иначе. Сама природа, сам город, его лучшие люди, с которыми он здесь не просто общался, а подружился, – такие, как Наталья Штемпель или Павел Загоровский, – вдохнули в него воздух дружества и вместе оказались сильнее репрессивной машины.
И как итог – вторая и третья воронежские тетради, около сотни стихотворений, лучших и вершинных у Мандельштама. Вот это чувство просветленного оптимизма, замешенного на человеческой трагедии, – и потрясает. Это то, что Мандельштам, находясь именно здесь, в Воронеже, в русскую и мировую поэзию сумел привнести, «кое-что изменив, – по его собственным словам из письма к Юрию Тынянову от 21 января 1937 года, – в строении и составе» классической русской поэзии.
5
23 мая 1937 года, когда О.М. уже покинул Воронеж, Политбюро ЦК ВКП(б) выпустило Постановление о выселении из Москвы, Ленинграда, Киева троцкистов, зиновьецев и др., 8 июня 1937 года – о выселении троцкистов и вообще правых; а 2 июля вышло Постановление ПБ ЦК ВКП(б) «Об антисоветских элементах». В этом контексте зацепиться за Москву было практически невозможно, и, помыкавшись в поисках пристанища за сто первым километром, Мандельштамы оказались в Савелово.
За спиной, в Воронеже, поэт оставил своего рода угрозу с юга. Между тем не менее грозная опасность надвигалась и с северной стороны – из Ленинграда.
Осенью 1937 года чекисты «раскрыли» (читай: сфабриковали) огромный и разветвленный правотроцкистский заговор писателей под руководством Н. Тихонова и И. Эренбурга с целью убийства И.В. Сталина. Велика же была травма, нанесенная чекистскому сознанию питерским поэтом Леонидом Канегиссером, действительно убившим питерского же чекиста Моисея Урицкого в 1918 году!
Примечательно, что сами Тихонов и Эренбург никак не пострадали, а вот по тем, кем они якобы «руководили», каток репрессий проехался вовсю.
(В настоящее время в научный оборот введены материалы дел далеко не всех «фигурантов» заговора. Эдуард Шнейдерман еще в 1990-е годы сумел добиться доступа к делу Б.К. Лившица, одного из «руководителей» «заговора писателей», опубликовать и самым обстоятельным образом проанализировать его. В печать попадали также отдельные документы из дел Н.А. Заболоцкого и И.А. Лихачева, а также Ю.И. Юркуна.)
Но сначала – печальная хроника. Аресты участников «заговора» растянулись на девять месяцев. Первым – на рассвете 20 июля 1937 года – был арестован Николай Олейников[1]. Вторым – спустя почти три месяца! – Бенедикт Лившиц: 26 октября 1937 года[2]. Еще через два дня – 28 октября – И.А. Лихачев. Затем – Валентин Стенич: за ним пришли 14 ноября 1937 года[3].
Остальных «заговорщиков» брали в 1938 году: 4 января – В.А. Зоргенфрея[4], 10 января – С.М. Дагаева[5], в ночь с 3 на 4 февраля – Ю.И. Юркуна[6], 5 февраля – Г.О. Куклина[7], 11 февраля – Ю.С. Берзина[8], 14 февраля – Д.И. Выгодского[9], 15 февраля – А.М. Шадрина[10], 19 марта – Н.А. Заболоцкого[11], 20 марта – Е.М. Тагер[12], 23 апреля – А.А. Энгельке[13].
У этого сугубо ленинградского дела была солидная московская подкладка. Начать с того, что москвичом был один из «руководителей» заговора – Эренбург (даром что пропадал в Париже). На своем втором допросе, состоявшемся 25 ноября 1937 года, В. Стенич прямо «сказал», что их группа носила смешанный московско-питерский характер и «объединяла наиболее реакционную часть литературных работников, враж-дебно настроенных к советской власти. В нее входили Олеша, Никулин, Дикий, Бе-недикт Лившиц, Николай Чуковский и я». Он признал, что разговаривал в ресторане о политике с Мирским и Олешей, вызывавшимся лично убить Сталина.
Постепенно в протоколах начало мелькать и имя О.М. – со многими из арестованных писателей, прежде всего с Лившицем, Стеничем и Выгодским, Мандельштам поддерживал многолетние дружеские связи. Впервые – 11 января 1938 года, во время второго допроса Лившица, когда тот, называя немало имен, раскрывал «механизм» писательской контрреволюционной организации, направляемой из Парижа Кибальчичем (Виктор-Сержем). Свою «активную троцкистскую деятельность» Кибальчич развернул еще в период 1929–1930 гг., устанавливая связи с «наиболее реакционной частью ленинградских писателей». Сам Лившиц в этой структуре «опекал» часть ленинградских писателей, в частности, членов группы «Перевал», а остальных «курировал» Н. Тихонов.
Весьма существенно, что и сам Кибальчич на собственном допросе от 7 марта 1933 года, будучи спрошен следователем о своих литературных связях, сказал: «Знаю многих писателей в Москве и Ленинграде. Почти ни с кем не встречаюсь регулярно. Среди писателей, более близких моих знакомых: Н.Н. Никитин (встречались часто в 1929–1930 гг., теперь реже, даже редко), Б.К. Лившиц, с которым меня сближает его хорошее знание французского языка; К. Федин, Б .Пильняк, О.Э. Мандельштам, Б.М. Эйхенбаум, К.А. Большаков – со всеми встречи теплые, дружеские, но редкие».
«Аттестуя» Л.М. Эренбург «троцкистским эмиссаром», напрямую связанной с Кибальчичем, Лившиц помянул и О.М.: «Уже первая встреча с ней в 1935 г., с глазу на глаз, убедила меня в том, что я имею дело с человеком антисоветски настроенным. Ее возмущало отношение советской власти к писателям, в частности, “расправа” с Мандельштамом (он был тогда арестован и выслан за контрреволюционную деятельность). Она очень горячо говорила о том, что “у вас в СССР никто не сможет выражать откровенно своих мыслей”».
Отвечая на вопрос следователя о террористическом характере их (то есть заговорщицкой) организации, Лившиц сказал: «Призывом к террору были и стихи Мандельштама, направленные против Сталина, а также те аналогии, которые я проводил, сравнивая наши годы с 1793 годом и Сталина с Робеспьером. В 1937 году у меня дома собрались Тихонов, Табидзе, Стенич, Юркун, Л. Эренбург и я[14]. За столом заговорили об арестах, о высылках из Ленинграда, Тициан Табидзе сообщил об аресте Петра Агниашвили, зам. пред. ЦИК Грузии, близко связанного с Табидзе. Далее разговор перешел к аресту Мандельштама, которого Табидзе также хорошо знал. Тихонов сообщил, что Мандельштам скоро должен вернуться из ссылки, так как заканчивается срок, на который он осужен».
Следующее упоминание О.М. – 31 января 1938 года, на допросе поэта С.М. Дагаева. Дагаев показал, что посещал совещания у Тихонова, где бывали почти всегда одни и те же участники организации: Бенедикт Лившиц, Вольф Эрлих, приезжавший из Москвы Павел Антокольский, жена Тихонова М.К. Неслуховская и другие. Помянул Дагаев и О.М.: в марте 1937 года Тихонов собирался послать ему в ссылку 1000 рублей, будто бы «для развертывания антисоветской работы».
Вспомнил О.М. и Ю. Юркун – на допросе 9 мая 1938 года, то есть тогда, когда О.М. уже и так сидел на Лубянке, о чем Юркун, конечно, не знал. Он охарактеризовал тринадцать членов «группы Лившица», в том числе и О.М. – «активного участника контрреволюционных сборищ на квартире Лившица с 1928 г. В присутствии Н. Клюева, М. Кузьмина, К. Вагинова и меня вел антисоветскую агитацию, заявляя на притеснения цензуры, и возмущался политикой советского правительства в отношении интеллигенции, которую якобы советская власть притесняет. Мандельштам в присутствии группы <…> читал свои контрреволюционные стихи».
Фактически О.М. включили уже в фигуранты дела, о чем недвусмысленно свидетельствует и приложенный к обвинитель-ному заключению по делу Лившица список «Лица, проходящие по следственному делу № 35610–37 г.», составленный младшим лейтенан-том Павловым[15]. В него вошли все упомянутые в протоколах лица, как живые, так и мертвые, разделенные на пять категорий: 1) «осужден», 2) «арестован», 3) «устанавливается», 4) «за границей» и 5) «умер». Имя О.М. открывает столбик фамилий осужденных, кроме него там еще Заболоцкий, Берзин, Корнилов, Беспамятнов, Майзель, Л. Гумилев и Горелов.
Но формулировка «числится за Москвой», служившая своего рода охранной грамотой для О.М. в Воронеже, теперь означала другое: числится за Москвой – Москвой и арестован. Его следственное дело 1938 года во многом увязано с трагическим групповым спектаклем, срежиссированным на берегах Невы.
6
Москва тоже едва ли была заповедником хотя бы и социалистической законности, однако об О.М. как-то подзабыли, как он ни старался напоминать о себе своими полными то гнева, то отчаянья письмами в Союз писателей, в редакции журналов или отдельным литераторам.
Репрессии против писателей между тем шли и здесь – и под весьма знакомыми девизами.
Правотроцкистский заговор? Пожалуйста.
Два бывших вожака «Кузницы», разочаровавшихся в Совдепии из-за нэпа, – Владимир Кириллов и Михаил Герасимов – были арестованы под этой маркой (первый – 30 января, второй – 16 мая 1937 года); оба были расстреляны 16 июля того же года[16].
Заговоры писателей с целью террористического покушения и убийства Сталина? Пожалуйста! Аж целых два!
Одним из первых в Москве 4 ноября 1936 года арестовали прозаика Михаила Карпова, давшего показания на Ивана Макарова, Василия Наседкина и Павла Васильева. Макаров якобы получил от Бухарина директиву о физическом устранении Сталина, а исполнителем наметил П. Васильева, который через своего тестя, И.М. Гронского, мог бы добиться у Сталина аудиенции. 6 февраля 1937 года, даже без оформленного ордера, на улице арестовали Васильева, а 7 февраля – Макарова. Их дела вел оперуполномоченный 9 отделения 4 отдела ГУГБ сержант[17] госбезопасности С.Г. Павловский – из «молотобойцев».
Михаила Карпова, Ивана Макарова, Павла Васильева и Ивана Васильева расстреляли 16 июля. 13 августа были расстреляны Иван Приблудный как еще один «идеолог» теракта и Георгий Есенин (сын Сергея Есенина) как еще один потенциальный его «исполнитель».
Сергей Клычков был арестован 31 июля на даче в Казуаре, а расстрелян 8 октября 1937 года. Ему «шили» (и пришили) участие в Трудовой крестьянской партии и как бы второе издание заговора писателей с целью убийства Сталина, причем идейным вдохновителем являлся Клычков, а исполнителем – Владимир Кириллов.
Уже после гибели Клычкова – соответственно 26 и 28 октября – были арестованы Василий Наседкин, женатый на сестре С. Есенина, и Петр Орешин: обоих пристегнули к уже раскрытым заговорам и расстреляли 15 марта 1938 года.
Костяк ленинградского «заговора писателей» с целью убийства Сталина составили, условно говоря, переводчики-попутчики, костяк московского – также условно – крестьянские писатели. Каждая из кампаний унесла десятки жертв, но ленинградская была все же крупнее.
Однако если в Ленинграде О.М. фактически был фигурантом дела, то в Москве его имя, хоть он и был близок с Клюевым, Клычковым и П. Васильевым, ни единого раза при допросах названо не было.
Страна по достоинству оценила индивидульность и слово поэта и вскоре удостоила его не коллективного, в составе заговора, а сугубо персонального дела. 2 мая 1938 года в мещерской Саматихе Мандельштама арестовали, заведя на него сначала следственное, а потом и тюремно-лагерное дела. В тюрьме, в пересылке, в эшелоне и в лагере под Владивостоком мандельштамовскую плоть мололи и перемалывали жернова НКВД. В лагере он и умер 27 декабря 1938 года, окончательно став искомой субстанцией – лагерною пылью.
И только стихи – армянские, московские, воронежские, савеловские – избежали такой же участи и со временем обернулись «виноградным мясом» творческой свободы гения и непередаваемого читательского счастья. Они проросли дивным лесом журнальных и книжных публикаций, пластинок с голосом поэта, а с недавних пор еще и мемориальных досок и памятников.
|
Лишив меня морей, разбега и разлета |
∙