Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2009
Человек решил купить дом. Нет, не так. Не решил, не захотел, а просто вдруг понял, что не может без этого дома жить. Странный вообще-то герой и странные мотивировки. Он говорит: мне 45 лет, у меня все уже было – первая влюбленность, потом первая женщина, первое путешествие, первые деньги, первая работа. И вот я понял, что если у меня теперь и может быть что-то впервые, то только этот дом. Чувствуете, в каком ряду стоит эта самая загородная недвижимость?
Дом, понятное дело, очень дорогой. Очень. И герой, понятное дело, не миллионер. В этом и свершение, в этом и подвиг, в этом и история – купить несмотря ни на что! Именно что подвиг, поступок, тут я ничуть не преувеличиваю. И когда возникают, как теперь принято говорить, обстоятельства непреодолимой силы, герой объясняет свое невиданное упорство: а как же я буду жить, если его не куплю? Я же буду чувствовать себя неудачником, проигравшим, я буду думать, что зря прожил свою жизнь!
Тоже ведь странный ряд – жизнь, судьба, покупка дома… Всего лишь покупка! За деньги! Причем же тут жизнь и судьба?
Непривычно, правда? Вспоминаются, конечно, любимый автор мирового театра и его герой Лопахин – но у того-то все было мотивировано очень доходчиво, очень ясно, прозрачно, он покупал тогда не имение, он покупал новый социальный статус. Поднимался на новую ступеньку. А здесь?
Что покупает герой, кроме страшных долгов, забот, головной боли на всю жизнь? Химеру, мечту. Ладно, пусть так. Но мечту о чем, собственно?
Премьера “Дома” Евгения Гришковца почти совпала с юбилеем театра, где его новую пьесу поставили, – с двадцатилетием “Школы современной пьесы”. На юбилейном вечере показывали на экране хронику: август 91-го, октябрь 93-го. Горбачев, Ельцин, Руцкой, демонстрации, путчи… И это понятно: театр – ровесник этой эпохи, грозной, бурной, тяжелой, но одновременно и счастливой, когда рождалось в стране, в литературе и искусстве что-то совсем другое, чего раньше не было да и быть не могло. В том числе и новые театры: такие, например, как этот, абсолютно камерный, домашний, в полном смысле слова театр-дом, где внутренняя свобода и раскованность, способность к эксперименту – основа всех прочих достоинств. Так вот.
Иосиф Райхельгауз, художественный руководитель театра, поставивший пьесу, и ее автор Евгений Гришковец, по-моему, трактуют этот самый дом (как смысл, как понятие) очень по-разному.
Театральный дом вырастает из отношений. Из ежедневных, накапливаемых традиций. Из практики жизни. Его строят сообща, вместе.
Дом, в котором мечтает жить герой Гришковца, представляется мне совершенной химерой. И вырастает он из наших комплексов, в частности, и вполне лопахинских, социальных, из тяжелой зоны сознания, из каких-то книжных представлений о “правильно устроенной” жизни, из черт его знает каких уголков подавленных когда-то желаний. Его не строят, а покупают. Это конкретная, прочная, тяжелая вещь, на целую жизнь вперед. И даже не на одну.
Ну то есть можно так сказать: герой Гришковца, который вполне успешно выстроил тот дом, который внутри, решил еще купить тот дом, который снаружи. Замысловато? Да, возможно. Но эту историю иначе не понять – тут нужно бережно вслушиваться в каждое слово, в каждую интонацию. А история важная. Очень важная.
…Я как-то раз спросил у Райхельгауза: в чем же секрет удивительной популярности книг Гришковца – да и его самого как фигуры? Почему, условно говоря, Гришковца даже таксисты знают? Режиссер (первым поставивший пьесу молодого драматурга в Москве, замечательные “Записки русского путешественника”) нашел простой и емкий ответ: все, что делает Женя, обладает каким-то удивительным эффектом узнаваемости. Все, что происходит с его героем, обязательно когда-то происходило и с вами – если говорить об ощущениях, о деталях. И в пьесах, и в книгах Гришковца (то есть в его знаменитых монологах, неважно, в какую форму они облечены) все строится вокруг незначительных, казалось бы, ощущений: вот так дул ветер в лицо, когда вы в третьем классе тащились в школу, вот так тает снежинка на ладони, вот так смотрела на вас любимая женщина. Из этого вырастает мир смешной, теплый, необыкновенно прозрачный и в то же время отчасти грустный. Причем у Гришковца рефлексия никогда не связана с вечными философскими вопросами. С какими-то глобальными сюжетами. Да и просто с сюжетами. И вопросы, и сюжеты, и даже ностальгия по детству – все упирается в эту снежинку на ладони, все ею и заканчивается.
Поэтому для поколения, чей опыт “вживания” в окружающий мир связан именно с 90-ми, когда этот мир был жестким, непредсказуемым, когда “культура” казалась обломками советского мира, – для этого поколения Гришковец оказался “своим писателем” (а также режиссером, актером и драматургом – в одном лице). Не размазывая слезы о советском прошлом, он вернул тому поколению его прошлое, твердую почву под ногами, вернул самоидентификацию: да, мы вот отсюда, из этой жизни, этих квартир, из этих машин, из этих чувств и ощущений, это про нас, про обычных людей.
Я прекрасно помню мифологию начала 90-х, когда в журналистике (и вообще в любом публичном слове) проговаривалась эта идея: мол, пройдет этот ужасный период “первоначального накопления” (спасибо Марксу, дал утешительную формулу!) и все вернется к забытым общечеловеческим ценностям.
Появятся “новые купцы” (или “новые дворяне”) – нормальные богатые люди, которые создадут некий фундамент, а на нем построят заново новый мир с традиционными ценностями, теми, из романов Толстого – с поместьями, домами, угодьями, с кухарками и боннами, с лопочущими по-французски детьми, – то есть прочный семейный мир. А что может быть выше семьи?
В той подзабытой уже мифологии начала 90-х главным было то, что эти “новые купцы” или “новые дворяне” обязательно будут нормальными, обыкновенными людьми – честными, порядочными, которые нормально и честно заработали себе на это семейное счастье.
Гришковец, который как никто другой чувствует своего читателя, свое поколение, свое время (и знает, что эта советская снежинка на ладони именно сейчас нужна этому менеджеру среднего звена), абсолютно точно уловил момент, когда мифология начала сбываться.
Когда о своем доме, об эпохальной покупке собственности задумались наконец те самые нормальные, обычные люди – менеджеры среднего звена, высокооплачиваемые врачи (герой пьесы “Дом” – как раз такой частнопрактикующий врач), специалисты, журналисты, писатели, из тех, кому повезло, ну и так далее – ну то есть люди другого ряда, другого класса. Я бы назвал их так – люди на зарплате. Кстати, как раз тогда, когда они об этом задумались, и случился кризис. Но это так, к слову.
Именно на этом классе проверяется любая социальная мифология, любая идея. Работает ли она и как работает? Именно на них можно просканировать изменения в обществе – сдвиги в ту или иную сторону.
Так вот, покупка своего дома для героя Гришковца стала непереносимым испытанием. И дело даже не в том, что выбор оказался неудачным – дом слишком дорого стоит. И не в том, что такую сумму одолжить не у кого, а друзья, коллеги, бывшие любовницы и будущие пациенты – все отговаривают, все мешают, все как сговорились убить его мечту.
Конечно, мучительное раздумье “у кого взять в долг” – это коллизия, интересная сама по себе. Интересная, но не настолько, чтобы “держать” целую пьесу. Увы, проблема, которую Гришковец очень осторожно, бережно нащупывает в сознании героя (с докторской, я бы сказал, тщательностью), практически нигде не называя ее прямо, – эта проблема лежит в другой плоскости.
Идея “своего дома” оказывается для героя слишком умозрительной. И одновременно – слишком грубой, слишком конкретной. С помощью дома он как бы хочет перескочить в какое-то иное измерение жизни, а это значит, что свое измерение его чем-то глубоко не устраивает. И никакой дом ему не поможет. А с другой стороны, герой вдруг с изумлением осознает, что он хочет этот дом – хочет как вещь, страстно, тупо, безысходно. То есть он с изумлением обнаруживает, что не знал о себе каких-то важных, существенных вещей.
Проверка мифологии состоялась. И дала, как всегда бывает в таких случаях, неожиданные результаты. Обыкновенные люди действительно вполне способны купить дом – недвижимую собственность, которую можно передать в наследство, способны заложить фундамент новой жизни, о которой лишь мечтали их предки.
Но, состоявшись, этот переход из одного социального качества в другое выворачивает “обыкновенных” наизнанку. Теряется главное – самоидентификация. Человек среднего класса остается один на один с неизведанным, холодным, пустым пространством. Он перестает понимать и чувствовать сам себя.
По крайней мере так кажется, когда смотришь пьесу “Дом”. Социальный оптимист Гришковец и тут оставил зрителю массу лазеек, потайных ходов, зашифровал свои открытия таким образом, что трактовать их можно по-разному.
В театре, кстати, очень тонко уловили эту неуверенность драматурга, его осторожность в выводах и оценках. Довели эту позицию до парадокса: зрительный зал превратился в странную площадку с четырьмя экранами, где кресла расставлены не привычными рядами, а некими геометрическими конструкциями, и зритель вынужден смотреть все время в разные стороны, на разные экраны; разумеется, нет тут и сцены, все герои сидят тут же, рядом, выскакивают из этого хаотичного пространства. С актерами тоже не все просто – “настоящие” актеры играют лишь собеседников главного героя, самого же неопытного приобретателя играет телеведущий Александр Гордон (во втором составе – бизнесмен и менеджер Борис Вайнзикер). Благодаря этому хитроумному решению “Дом” превращается из пьесы – в идеологический диалог с самим собой и со зрителем; если хотите, в театральное ток-шоу.
То есть буквально все (и автор, с которым эта история, видимо, приключилась в жизни, и режиссер, и зритель, и актеры) чувствуют, что с этим домом что-то не так, что не ко времени он и уж слишком дорог, и что втемяшилась эта идея в мозг доброму доктору как-то болезненно остро, и что надо его от этой идеи вылечить. Как-то выболтать, заговорить странную ситуацию.
Но нет. Нельзя уже вылечить.
Дом будет куплен. Карфаген будет разрушен. Черта, через которую, может, и не стоило переходить – или стоило переходить не сейчас, или не так, – черта уже преодолена.
А что за чертой – никто не знает.
∙