Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2009
* * *
вот театральность зимы.
Самые непонятные звуки
взяты у зренья взаймы.
Замкнутость комнаты. Из полировки
вырос нелепый цветок.
Память, пока не имеешь сноровки,
действует, как ток.
Графика сумерек резче и резче.
Вечер упал, точно плащ не по росту.
Сон – это просто рассудка и речи
временное расстройство.
Если бы время было песочным
в чем-то ручном и стеклянном,
был бы и опыт уроком заочным,
и не тяжелым, а странным.
* * *
углов. Как в испорченный батискаф,
сажусь и с последнего этажа
падаю в глубь дождя.
Я и не знала, что подойти к окну –
значит остаться здесь, но пойти ко дну.
Дорогая вода! Ты же меня всегда
притягивала, как гибельная среда.
Рыбы-шары, дрожащие фонари,
мутно и медленно светятся изнутри.
Водоросли ветвей и губчатый снег
нереальней всех.
Если и есть в этой жизни какой-то смысл,
дождь его смоет, если уже не смыл.
Мох подсознания, черный придонный мох
вытолкнет шаг, но напомнит, как сделать вдох.
* * *
грубость стекла и карниза упрямая жесть.
Хлебные корки в коричневых лужах
и неуверенность в том, что ты есть.
Это не ты на казенной кровати
веной распоротой впитываешь раствор.
Это не ты то молчишь, то рассказываешь некстати,
спутывая разговор.
Может, как дальнее облако, ты уплываешь.
Видишь: из ржавой трубы поднимается дым.
Может быть, ты не права, говоря лишь
по-настоящему с ним одним.
* * *
или клена влажный шелест?
Робко прячется на дне
глаза крошечный волшебник.
Это сумерек дневных
медленность и мелкотемье,
словно найденный дневник,
где встречаешься не с теми.
Это зренья пуантиль,
заресничное дрожанье.
Музыки сквозной пунктир.
Кризис возраста и жанра.
Это вечер или смерть?
Надо бы поставить точку,
но не влезшая в размер
дышит и движется последняя строчка прозой…
* * *
по тыльной стороне ладони.
Потом теряется в сухой траве.
И вот приходит смерть, как новичок,
и замирает, словно вор на стреме
в пустынном доме. Далее – молчок.
Когда летит прозрачное с небес
на дальний лес,
все кажется приветливым и ярким,
таким подарком!
А муравей бежит между стеблей.
А человек уходит меж деревьев.
…В горячем небе, в голубом стекле,
летит душа – крылатая без перьев.
* * *
все изменивший. И понимаешь: участь –
старая рама в больнице муниципальной.
Вставь в нее все, что захочешь, хоть берег дальний.
Опыт несчастья и есть настоящий опыт.
Чтобы понять его, нужен рассветный клекот,
гулкие голоса и сбежавшие с автострады
“жуки”, припаркованные у ограды.
Все, что доныне было, – этюды Черни.
Пьеса теперь. После тремоло ты исчезни,
в паузу выйди. Шагая по лабиринту
города не своего, подчиняйся ритму.
Лето висело, как платье на распродаже.
Веки смежи и свои сочиняй пейзажи.
Сердце твое, точно пуговица на нитке, –
оторвется с одной попытки.
С той стороны, за стеклом, под упрямым ливнем
ходит судьба по ладонным линиям.
Пьесы начало. На кухне гремят посудой.
Музыка в сердце. Она повсюду.
* * *
стеклянный предмет.
И пока парашютов петит
прочтешь, думаешь: это небесных существ запасные
крылья,
а может быть, наши сны.
Сверкают, колеблются.
Или так выглядит время? Хотя
есть ли у времени тело?
Едва ли. Дитя
смотрит на солнце. Слеза, омывающая роговицу,
длится и длится.
Сквозь нее,
сквозь прозрачное детство, через мальчи-
шеский интерес к фонарям и расклейке афиш
с помощью крана,
к фольксвагенам-опелям-фордам,
лестницам, люкам,
собачьим мордам,
лицам, – время летит и сверкает.
Инверсионный след
самолета, как смелая строчка.
На ней розоватый свет.
Небо не гаснет.
Чудо легче, чем шутка,
чем одуванчиковый парашют.
∙