Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2009
Сталин на сцене – всегда некоторая проблема для зрителя. С одной стороны, интересно: а как сыграют? С другой – каждый раз сидишь и ерзаешь: а собственно, зачем? Зачем в очередной раз выстраивать “драматургию образа” вокруг персонажа, который, вообще-то говоря, не является человеком, в определенном смысле слова.
Символом – да. Некоторой машиной для извлечения исторических смыслов – да. Архетипом сознания, поводом, раздражителем – да. Но почему – человеком?
И спектакль в “Школе современной пьесы”, где Сталина играл Юрский, и спектакль на малой сцене “Современника”, где его играл Кваша, причем оба играли блистательно, каждый раз заставляли мучительно задуматься: зачем они его играют? И что они играют?
В этом театр сильно отличается от кино. Множество наших фильмов, и старых и новых, где появляется на экране Сталин, вопросов таких не вызывали никогда. Начиная с озеровской эпопеи “Освобождение”, где он впервые появился после долгих лет негласного запрета и темный кинозал по всей стране приветствовал его аплодисментами, и кончая нынешним потоком кинофильмов, – там как раз все было понятно. Исторические ленты, война, конкретные события, факты, документы.
В театре все не так. Здесь нужны не факты и документы, здесь необходим человек. Человек, переживания которого, взаимодействие с другими людьми – будут для нас открытием. Так вот, как человек, как образ Сталин для театра совершенно неинтересен. Абсолютно надуманные фантасмагорические истории, которые сочиняют драматурги “под замысел”, “под актера”, зрителя нисколько не убеждают. Ну нет этого человека. Нет у него ни любви, ни дружбы, ни исканий или метаний, того, что называется “внутренней жизнью”, и поэтому каждый раз от таких “встреч со Сталиным” – осадок.
Вернее, непонимание: ну зачем?
Валентин Гафт решил эту проблему совсем по-другому. Казалось бы, по-другому.
Он написал целую поэму о Сталине, точнее, о своем сне, в котором ему приснился Сталин. Поэма истинно гафтовская, если можно так сказать. В ней есть совершенно уморительные (Гафт ведь известный сатирик) куски: о том, как Сталин встречается с драматургом Радзинским, своим современным биографом, например. Или с Зюгановым. Или с другим сатириком – Жванецким.
Почему, по какой логике он с ними встречается, непонятно. Но это как раз и есть удача. Здесь не важна логика. Когда поэт Гафт подшучивает над людьми известными, яркими, крупными, это всегда получается хорошо. Неожиданно высвечиваются их смешные черты. Как легкая карандашная карикатура: раз – и виден весь человек, его цельность, его характер.
Но сам Сталин, а скорее его тень, вызванная гафтовским воображением, – совсем из другого теста.
Гафтовский Сталин не карикатурен. Произнося невероятно длинные зарифмованные монологи об исторической необходимости, об оправданной жестокости, о войне, о народном подвиге, о трусости современников, об Ахматовой, о будущем России – он невыносим. Он зануден. Он дидактически-скучен. Он зачем-то в стихах пересказывает свою жизнь, а иногда – и просто учебник истории.
И знаете, это дидактика страшная.
Так бывает страшен школьный учитель. Вот он идет по классу, в руках указка, вот он стирает мел со своих ладоней, листает классный журнал, вот он заученно произносит (на уроке той же истории или, скажем, литературы) свои скучнейшие монологи, от которых разит такой правильностью, такой схоластикой, что становится как-то темно и неприятно в голове, и вырваться, в общем, никуда нельзя. Разве что рискнуть и попроситься в туалет.
Там, в школьном туалете, плохо пахнет, там бывает накурено, там могут дать в морду.
Но все-таки там – жизнь. А на уроке – смерть.
Возможно, в этом и состоял замысел Гафта: показать такого вот Сталина-учителя, с его смертной скукой. Но живой, смешной, анекдотический, карикатурный Сталин, который разговаривает не сам с собой, а с нашими современниками, мне показался куда интереснее.
И вот почему.
Честно говоря, давно хочется вырваться из плена. Из плена вот этой исторической ловушки, в которую нас загоняют или само время, или гипноз этой личности, не знаю. Или извечное любопытство к чему-то страшному, невероятному, надчеловеческому – тиранам, маньякам, диктаторам. Или наша постоянная попытка получить ответ на какой-то вопрос, ответа на который на самом деле нет. Ну зачем погибли эти миллионы людей? Зря? Не зря? Есть ли ответ на этот вопрос, на самом-то деле? Они погибли. И все.
Не могу, органически, физически уже не могу слушать исторические дискуссии о Сталине. Волноваться и пылать праведным гневом оттого, что население по-прежнему живет с этим именем на устах. Голосует по Интернету. Переживать, что наши молодые писатели левого толка считают сталинскую эпоху образцово-показательной: страна, типа, поднялась с колен!
Пытаться усовестить, образумить, доказать с цифрами и фактами в руках.
Те, для кого он икона, пусть молятся, в конце концов. Пусть молятся пусть стирают в кровь колени, разбивают лоб. У нас с ними разная страна, разная история, разное мышление.
Хватит (осмелюсь сказать) им всем доказывать, что Сталин был плох.
Не докажем уже никогда. Не надо.
А вот смеяться над Сталиным – задача и впрямь замечательная. Новая. Почему и показались мне эти несколько коротких смешных сцен в спектакле Гафта и Виктюка – очень ценными. В них промелькнул (на несколько секунд буквально) странный и удивительно живой Сталин – нелепый, жалкий, вставший из гроба, забавный старик, которому никак не дают уснуть навечно, все время будят и будят, который ходит по современной Москве и ничего не понимает.
Сталин ведь очень любил подшутить. Вот и нам пора над ним подшутить.
Ведь вот что интересно: не случайно в начале гафтовского поэтического сна возникает Радзинский, с его горячечной любовью автора к персонажу, то есть к Сталину. Но упрекать всерьез Радзинского за его излишний фанатизм – я бы, например, не стал. Шутить над ним – да, но не упрекать всерьез. Нормальные, живые, человеческие детали, отрытые Радзинским из архивов, мне тоже жутко интересны. На ком он там женился, как относился к детям, в какие нелепые глупости попадал в молодые годы, где учился, что говорил – да, все это важно. Все это расколдовывает его фигуру. Пусть этих деталей очень мало (потому что Сталин, как я сказал, все-таки не совсем человек), но они важны. Они помогают нам приблизиться к важной истине – Сталин всего лишь одна из исторических фигур ХХ века. К его эпохе, к его деятельности, к его стилю не сводится все. Вообще все, что с нами происходит.
Я смотрел на Гафта, в этой старой кацавейке, с его удивительными гримасами, неподражаемыми интонациями, расхаживающего по сцене. Смотрел на сцену, заставленную всяким хламом – огромным сапогом из стального листа, какими-то картинами, скошенным почему-то деревянным столом, то есть всем тем, чем заполнил Виктюк пространство этого сна, – и думал, все время пытался разгадать: а что же ему на самом деле приснилось? Каким был этот сон?
Но если это и в самом деле был сон (уже потом превратившийся в десятки страниц стихотворного текста), в нем действительно был какой-то знак, какая-то разгадка. Какая же?
Мне кажется, что Сталин как мистическая фигура из этого вещего сна просил как раз не вспомнить, не понять, не разобраться, не расставить точки, как решил Гафт, – нет, он просил забыть, похоронить, стереть его из памяти, раз и навсегда.
Он просил покоя. И если все-таки Сталин человек, он имел право об этом просить. Любой человек имеет.
Вместе с Гафтом “драматизирует” этот сон артист Александр Филипенко. Филипенко играет совершенно замечательно. Он помогает Гафту преодолеть выморочное пространство бесконечных стихов о Сталине. Именно на него перенесены все смешные акценты. В спектакле именно он – Радзинский, Жванецкий и Зюганов (а также, увы, Анна Ахматова и маршал Жуков), которые встречаются со Сталиным в современной Москве.
И именно его реплики помогают избавиться от дурацкого ощущения, что ты – ученик, который не может вырваться из класса. Создать атмосферу импровизации, шутки, даже капустника, без которой невозможно представить настоящего Гафта.
Но избавиться от этого ощущения до конца все-таки невозможно. Сталин все продолжает и продолжает нас всех учить. И это невыносимо. Я не хочу больше учиться у Сталина.
Не могу.
∙