Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2009
В Екатеринбурге мы забрели в кафе с милым названием “У нас”. Никого в кафе не было, кроме одного важного, представительного мужчины и семерых женщин (бухгалтерия отмечает чей-то день рожденья или конец финансового года, подумал я), все вполне цивильно, без разгула и бандитизма, и один из писателей даже вздумал потанцевать с местной девушкой.
– Так что ты у нее спросил? – поинтересовался я, когда писатель сел за столик.
– Спросил, жив ли еще здешний крокодил…
Так я узнал, что в Екатеринбургском зоопарке уже давно, неизвестно даже сколько, живет трехсотлетний крокодил, у которого от старости выпали почти все зубы и которого (когда он выползает на солнце) можно безбоязненно трогать, гладить и пихать. Местная достопримечательность.
Да, крокодил этот жив. И девушка, которая танцевала с писателем, вопросу ничуть не удивилась. Когда-то местной достопримечательностью здесь был Ипатьевский дом, место расстрела царской семьи, куда ездил на экскурсию даже президент Никсон. (Не это ли жгучее любопытство американского президента и привело к тому, что дом снесли?) Теперь на его месте – новенький храм, поставленный в честь новомучеников 1918 года. Это – новая достопримечательность города.
Или, например, памятник Остапу Бендеру, или памятник “клавиатуре”, или множество других симпатичных новых памятников, очень часто без названия, которые появились не только в Екатеринбурге, но и в Красноярске, и в Омске. Совершенно не пафосные, шутливые, теплые (в Омске учредили целый “бульвар кошек”, где на постаментах красуются скульптурные изваяния этих домашних животных, кошки возвышаются над бульваром в разных позах). Памятники, посвященные историческим личностям, или литературным героям, или просто безудержной фантазии авторов, – это, собственно, и есть “местные достопримечательности”, попытки очеловечить и окультурить городскую среду.
Некие бронзовые “крокодилы”, которых можно гладить, до которых можно дотрагиваться рукой. Что же вокруг этих чудесных “крокодилов”?
В каждом городе нас встречал огромный Ленин на главной площади. Ленин стоял, как некий эталон пространства. От него танцевали улицы, расходились площади и переулки, к нему стремились поближе местные власти, университеты, даже библиотеки.
Это было довольно странное, полузабытое чувство. Ленин как знак пространства. Его самоидентификации. Если есть Ленин на главной площади – значит, есть и главная площадь. И сам город. И все, что его окружает.
В Москве с этим давно не сталкивался. Был Мавзолей, сакральное место, “святые мощи”. Но одного главного памятника – не было. Даже тот, что появился, у Калужской заставы, несмотря на свою монументальность и на то, что вокруг него все 90-е водили хороводы антиельцинские, просоветские демонстрации, никогда не воспринимался как мощный символ города. Он был новый, какой-то не пропитанный духом времени, уже послебрежневский, послехрущевский, послесталинский. Фальшивый. Нестрашный.
Я в каждом городе посвящал Ленину несколько минут: в Тюмени, в Красноярске, Новосибирске, Омске.
…В Красноярске, кстати, была удивительная встреча с Лениным.
Там есть целый музей вождя мирового пролетариата. Огромный, на берегу Енисея, величественный памятник брежневской архитектуры. Необъятные холлы, этажи, мозаики, стекла в два человеческих роста. Кабинеты, лестничные пролеты, потолки невероятной вышины.
Залы…
Так вот, в этих залах, помимо огромной авангардной инсталляции и огромной же, из немецкого музея привезенной, замечательной художественной выставки (графика Шагала, его иллюстрации к Библии), встретил я еще одну вещь необычайно интересную и – тесно связанную с Лениным.
Это была серия фотоколлажей. Сделанная по мотивам реальных фотографий молодого Ленина – из ссылки, где, как выяснилось, Ильич не только ходил на охоту, писал и переживал медовый месяц с Наденькой, но и фотографировался – причем много и охотно.
Здесь, в этой серии фоторабот, жизнь реального Ленина была как бы придумана заново.
И очень любопытно придумана. Во-первых, был у Ленина брат-близнец, Сергей Ульянов, о котором никто ничего не знает. Очень милый, симпатичный человек, мягкий и добрый, который в результате женился на женщине из тунгусского племени, представительнице малых народов Севера. Родил с ней много детей и остался в племени навсегда. Вот они, на фотографии, смотрятся как живые – два Ленина, два брата, два варианта одной судьбы.
Улыбаются – знаменитой ленинской улыбкой.
Ну и второе открытие. О влиянии тунгусского метеорита на развитие революционной ситуации в России. И ведь действительно. Откуда же и взялась эта вспышка пассионарной энергии в сонной, вялой, отсталой и консервативной стране, как не из космоса?
И ленинская знаменитая энергия, и его неукротимая политическая сила – откуда же, как не из огромной тунгусской ямы?
Сегодня эти замечательные фото-розыгрыши, фото-фантазии воспринимаются уже совсем не так, как когда-то воспринимался знаменитый розыгрыш покойного Сергея Курехина (в одной из телепередач) о том, что Ленин – это гриб.
Нет уже того яростного освобождающего хохота, перестроечного “стеба”. Есть какое-то другое чувство: благодарности к автору постмодернистского проекта за то, что этот Сергей Ульянов, оставшийся среди тайги, Ленин-близнец, Ленин-версия освобождает нас от дилеммы “ненависть – обожествление”, от необходимости выбирать между одной идеологией и другой, между монстром и “основателем государства”.
Как ни странно, эти смешные коллажи рождают чувство здорового любопытства к настоящему Ленину, к тому, каким же он был на самом деле…
А верней даже не к Ленину, а к тому типу людей, который он представляет, к тем подробностям, которые выпали из хрестоматий и исторических романов, к тем отношениям, которые выламываются из схем и “общих контуров”.
Писательница Полина Дашкова, коллега по “Литературному экспрессу”, много рассказывала в поездке об этих реальных подробностях революционного и послереволюционного времени. Например, о том, что Сталин и Гурджиев учились в одной семинарии, что они могли дружить, что Сталин, безусловно, впитал мистицизм времени, вплел его в канву своей философии.
Вплел…
Вообще много чего было вплетено в этот узор времени, в этот волшебный ковер – и вот он стерся на наших глазах, узор стоптался, превратился в тусклые и смутные, едва различимые линии.
Интерес к этому узору, попытка его разгадать, восстановить, между прочим, никуда не девается. И выставка в красноярском музее Ленина, и “копилка”, куда складывает детали для своего будущего романа писательница Дашкова, и “Имя Россия”, целое шоу, выборы наилучшего россиянина всех времен и народов, устроенные по государственному телевидению, и все эти многочисленные “биографические” фильмы и журналы – все говорит о том, что вопрос об истории сейчас чуть ли не главный, он важней всех кризисов и всех споров “за газ и за нефть”, за то, кто съел наше мясо и кто наш главный враг. Общественное мнение просто полыхает, когда речь заходит об истории. После всех лет мучительных поисков и открытий, снятия запретов и заполнения пустот остался все тот же мучительный вопрос – что это было в нашем русском ХХ веке?
Я лично считал и считаю, что в начале 90-х годов был шанс снять эту мучительную остроту, залечить болячку. Путем простым и эффективным – суда над историей. Не над политической партией, не над идеологией, как тогда предполагалось, а над совершенно конкретными преступлениями, явлениями и процессами. Возможно, и над людьми. Вернее, над личностями.
Вот тогда-то и была возможность дать высказаться всем сразу, сформулировать какие-то важные вещи, дать строгие юридические определения… Примерно это и пытаются сделать сейчас на телевидении путем голосования за “главного россиянина”, но уже тщетно. Слишком много накопилось национальных комплексов, слишком все смутно и расплывчато стало в наших головах.
Шанс решить проблему одним общим усилием всей нации, всех ее светлых умов, всех ее полярных мнений, – упущен.
Но осталась задача – она никуда не ушла – показать, объяснить, что же на самом деле происходило в революционной истории. Теперь уже – не путем общественного спора или суда, а по-другому – собирая детали, крупицы смысла, все время усложняя, укрупняя эту картину.
Задача – для философов и писателей. Для режиссеров, наверное. И уйдет на решение этой задачи добрая половина наступившего века, никак не меньше.
Однако пока мы разбираемся с Лениным и Сталиным, в стране запросто может возникнуть новая “революционная ситуация”.
В Новосибирске, в школе, где я читал ученикам третьего класса свои рассказы, после выступления мы остались пить чай с учителями.
Учителя оказались очень интересные, внятные, адекватные, и я спросил их о главном, что меня волновало: о межнациональных отношениях.
Был рассказ об азербайджанском мальчике, который не умел не то что писать – даже говорить по-русски, когда попал в начальную школу. И какой каторжный труд был – учить его вместе со всеми, вместе с русскими детьми, сколько было бесплатных дополнительных занятий.
Был рассказ о том, что “китайцы ходят в свой культурный центр, корейцы – в свой, сейчас с этим вообще все нормально”.
Был рассказ о том единственном мальчике в классе, который считает своим долгом “не любить чурок”, поскольку “русские с ними нормально, а украинцы – нет” (сам он – украинец).
А в конце прозвучала такая, между прочим, фраза: “Ну что вы, мы же так воспитаны, у нас же академгородок, у нас университетский город”.
Фраза ключевая. В этой школе учителя понимают, до сих пор, что интеллигентность и интернационализм – неразделимые вещи.
У этих учителей есть некое общее основание, фундамент, на котором стоит вся постройка, – у них есть, от чего отталкиваться при решении всех очень тонких и очень скользких ситуаций, возникающих в школе на национальной почве. Есть ли этот фундамент у других учителей? Даже в Москве? И каков вообще запас прочности у этой постройки? Готовы ли учителя других школ считать свой многонациональный класс – целиком “своим”?
Я не думаю, что основанием для новой революционной ситуации могут стать некие социальные потрясения, которые сейчас пророчат в связи с кризисом. Некая “социальная пропасть”, отделяющая богатых от бедных. Эта пропасть была всегда. Всегда был в стране привилегированный класс, который жил совсем по-другому, вел другой образ жизни, ел другую еду, имел другие возможности.
И в 1917 году основой революции была вовсе не эта “пропасть”.
Толчком для революции был террор. И когда Николаю II в очередной раз припоминают Кровавое воскресенье и Ленский расстрел, как-то забывают объяснить современному читателю, что перед 1905 годом были убиты революционерами два министра внутренних дел, генерал-губернатор Москвы, а после 1905-го, через семь лет, – и премьер-министр. И это не считая десятков других высокопоставленных государственных чиновников! Достаточно подставить фамилии современных госдеятелей, чтобы представить себе, как бы отреагировала власть, если бы по очереди были убиты террористами Рушайло, Нургалиев, Лужков, а потом еще и Путин.
Кровь ломает рамки, кровь приводит к хаосу в головах. Она отменяет обычную, нормальную политическую логику.
Сегодняшний кровавый водораздел – конечно, в отношениях между нациями. Именно эти конфликты способны “снести крышу” государству. Поэтому Ленина надо помнить и знать – как он смог использовать эту высвободившуюся после большой крови темную энергию народа.
∙