Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2009
В моем решении поехать первым маршрутом Москва – Екатеринбург (а я согласился сразу) был один незамысловатый секрет: бросить взгляд на далекое детство. Дело в том, что после Перми линия транссибирской железной дороги сворачивает к городоку Кунгуру, а сразу после Кунгура дорога близко-близко проходит вдоль Сылвы, и из окна вагона хорошо видны: пологая гора за рекой, село Филипповка на горе, бабушкин дом на развилке дороги, заброшенная белая церковь на кладбище, где похоронен мой дед… Поезд летит дальше. Вот остров рыбалки на жереха, затем сухой вересковый дол, идущий к еловому лесу, поляны, обильные земляникой, откосы меловых скал вдоль реки, полосные отражения мела в воде. Вот она, страна моего детства, где всегда стоит жаркое лето городского мальчишки! Но… к Кунгуру наш поезд, идущий в Екатеринбург, вылетел в полночь. Я стоял у окна в коридоре вагона и молил, чтобы хоть на минутку вышла луна. Ее света хватило бы для прощального взгляда. Увы, луна не снизошла к пилигриму, за окном стояла непроглядная ночь, и я ничего не увидел в разливе густых чернил, кроме своего отражения в стекле.
Что ж, я все равно не пожалел о поездке.
1
В бывшем городе Горький прогулка по центру кружила возле одного имени.
Дом Кашириных, описанный Горьким в книге о детстве, расположен близко от Волги, на крутизне, и ходить по двору приходится, словно по откосу железной дороги. Вдобавок двор вымощен крупным злобным булыжником, и если польет дождь, подумал я, то легко и скатиться к воротам. А сам дедов дом настроен враждебно. Такое чувство, что ты не в гости пришел, а лезешь в чужой карман. Вещи насторожились, как злые дворняжки, и готовы тяпнуть любого внука за палец. И хотя внешне все благопристойно – стулья у стен, иконы в углу, лозы для порки в кадушке – видно, что ты угодил в камеру пыток нижегородского инквизитора.
Вот как закалялась сталь советской литературы: постом и поркой.
Памятник Горькому работы Мухиной поражает размером, пожалуй, он будет повыше знаменитого монумента “Рабочий и колхозница”. Есть какой-то мрачный парадокс в том, что Мухиной пришлось воспевать и смычку города с деревней, и писателя, который первым замахнулся пером на крестьянство, коему в отечественной литературе раньше было принято бить земные поклоны. Горький дерзко решил потоптать мужика-богоносца и пришелся ко двору большевикам.
О ницшеанстве Горького мы говорили с Валерием Поповым в момент возложения гвоздик к ногам гранитного титана. У Валерия Георгиевича сочный, глубокий голос (баритон) с обильными обертонами и модуляциями. Такому голосу позавидует оперный певец.
2
До нас по маршруту Москва – Владивосток годом раньше проехал Паоло Коэльо. Автор мировых бестселлеров ехал один в двух вагонах, где к его услугам (по слухам) были собственный повар, секретарь, охрана, душ, джакузи и письменный стол.
Иногда он выходил размять ноги. Например, в Кирове Коэльо прошел вдоль перрона, но делегацию местных писателей к своей персоне не подпустил, а журналистам даже слегка издали погрозил пальцем.
Я никогда прежде не бывал в Кирове, хотя проезжал мимо не один раз. И всегда унылый вид вокзальных окрестностей наводил тоску: экий безобразный въезд, не хватает только миргородской лужи посреди парадной площади! Оказалось, что город повернут задом к вокзалу, а его парадная линия развернута с крутого берега на Оку и приокские дали, на дивное раздолье простора, с лесами до самого горизонта, с деревушкой Дымково, откуда берет начало легендарная лепная игрушка из глины. Тут вдоль высокого берега еще недавно стояли шеренгой соборы, взорванные в годы советской власти.
Примечание: отличие русской народной игрушки от европейской в том, что она должна непременно издавать звук, например, свистеть, как это делает любая местная свиристулька, стоит только поднести к губам хвостик и дунуть в дырочку.
Нашу команду угостили двумя литературными блюдами: вот дом, который стоял напротив домишки, где жил с родителями молодой Александр Грин (сам дом снесли), а вот здесь целых восемь лет проживал великий русский сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…
Не надо даже переноситься мысленно на сто лет назад, чтобы понять, почему сюда был сослан Щедрин и почему романтик Грин бежал из Вятки в свой воображаемый Зурбаган. Вятка – бескрылый город. Беглеца манит море. И, едва оперившись, мечтательный авантюрист бежит как можно дальше, для начала в Одессу. Размер дома тоже имеет значение. Юноша жил в доме размером с большой платяной шкаф, и его бегство вполне сравнимо с бегством с подзеркального столика пастушки и трубочиста из одноименной сказки Андерсена… Помните, как фарфоровые герои через печную трубу поднялись на крышу и замерли при виде исполинского звездного неба? Нет, свет слишком велик, расплакалась пастушка, и куколки вернулись на столик, где провели остаток жизни, пока не разбились.
Только вот Грин не пожелал возвращаться в родной шкаф.
И фарфоровый юноша пустился на край земли.
Пожалуй, лишь Франц Кафка жил в еще большей тесноте. Не видели? Его домик в Праге напугает любого поклонника Кафки. Оказывается, наш гений жил почти что в гробу, поставленном стоймя. До крыши кафкианского замка можно спокойно дотянуться обычным зонтиком.
Так получилось, что в годы студенческой юности, путешествуя с друзьями по Кавказу и Крыму, мы однажды забрели на полянку в старом Крыму, где горбилась хижина Александра Грина, в которой он умер почти сорок лет тому назад. Перед окнами стоял макет бригантины с алыми парусами. Макет почти заслонял приют пилигрима. Старая строгая седовласая дама, Нина Николаевна, вдова писателя, узнав, что вояжеры явились с Урала, оживилась и сказала, что детские годы Александр провел в нашей Вятке, откуда уехал сначала на поиски слитков золота, а затем в Одессу… После чего разрешила нам заглянуть внутрь и показала кровать у оконца, на которой умер романтик. Ей-ей, в этом спичечном коробке можно было бы похоронить майского жука.
Короче, тема тесноты еще не исследована в литературе бегства.
И путей выхода из этих теснин нет, ведь, по сути, и Кафка, который прожил всю жизнь на одном месте, в ящике, и Грин, который скитался долгие годы, смогли сбежать только внутрь самих себя.
Зато молодой холостяк Салтыков-Щедрин жил на широкую ногу и ходил гоголем один в семи комнатах.
Будущий генерал-сатирик!
Такое чудо возможно только в России. В Вятку молодой вольнодумец был выслан из Санкт-Петербурга за крамольные сочинения и сразу стал самым модным чиновником в захолустье. Франкмасон был назначен старшим чиновником губернской канцелярии, где громогласно объявил, что ему мерзок всякий мздоимец и что он не будет брать взяток. Между тем в Вятке взятки брали даже возами сена. Молния, брошенная петербуржцем в авгиевы конюшни, озарила круговую поруку губернского ада. И надо же! Вскоре он стал правой рукой губернатора. Салтыков безжалостно увольнял взяточников и воров, стараясь заменить проштрафившихся людьми честными и молодыми. Его дом в Вятке превратился в род якобинского клуба и приманку для невест. Восемь лет гроза Салтыкова-Щедрина бушевала над Вяткой, откуда он уехал победителем в Санкт-Петербург, женившись на дочери вице-губернатора. Ни один сатирик в мире не сделал такой блестящей карьеры, какую сделал в России выдающийся вольнодумец, дослужившись до губернаторских постов и чина действительного статского советника. Впрочем, и Гоголь пользовался снисходительностью власти; “Всем досталось, а мне больше всех”, – резюмировал император, аплодируя актерам, сыгравшим “Ревизора” на сцене петербургского императорского театра. Да и Сталин, кажется, благоволил сатирикам, не трогал Булгакова, холил Михалкова, назначил Маяковского “поэтом номер один”. Пусть посмертно, но отмахнул рукой. А вот великий Ярослав Гашек умер в нищете и до сих пор остался персоной нон грата в родной Чехии, где нет ни одного памятника гению смеха (зато есть памятник его собаке) и где филологи в ответ на мой недоуменный вопрос об умалении сатирика отвечали примерно в том духе, что Гашек высмеял чеха. Французы, например, перенесли прах Гюго, Вольтера, Руссо в Пантеон, а Гашек так и покоится на деревенском кладбище в забытой богом Липнице.
И еще. По долгу службы Салтыков следил в губернии за поведением высланных лиц и в том числе – парадокс! – подписывал “рапортички” о своем собственном образе жизни. Вот, наверное, где еще один секрет русской сатиры: она с молодых ногтей приучена верноподданнически доносить начальству о самой себе.
Тень литературного древа в Кирове по-южному густа.
Первую библиотеку в городе основал Герцен (еще один высокопоставленный ссыльный чиновник), здесь он одно время даже жил, пока ремонтировались его апартаменты. Просторный читальный зал был переполнен читающей публикой. Забегая вперед, замечу: из всех читателей маршрута самый подготовленный и глубокий читатель – это кировчане.
Мне выпала нервозная участь быть модератором круглого стола на тему “Что, где и как мы сегодня читаем”, вдобавок я порядком застудил горло и похрипывал. Но выручили коллеги: Анатолий Курчаткин, Валерий Попов, Максим Амелин (называю не всех) и особенно фантаст Василий Головачев, чьи книги расходятся миллионными тиражами, остроумный и темпераментный персонаж современной массовой литературы, похожий на голливудскую звезду Юла Бриннера из вестерна о великолепной семерке (наголо обритая голова). Его напор изумляет: для того чтобы найти пару миллионов долларов на экранизацию своей книги, он методично обошел двести денежных тузов. Деньги дали два человека. Он подарил мне свою книжку “Посторонним вход воспрещен” – фантастический боевик о сражении землян с осью зла из далекой галактики. В последние годы я вообще не читаю фантастику, а тут был захвачен и – уже вернувшись в Москву – дочитал роман до конца. Литературу я условно делю на две части: книги для девочек и для мальчиков. Это, конечно, книга для мальчиков.
3
Поезд пришел на вокзал Пермь-II, увы и увы, глубокой ночью, и спящие в СВ коллеги-писатели не пережили тот волнующий миг, когда поезд из соснового леса вдруг выкатывает на залитый солнцем мост через Каму, которая здесь шире Волги, и глазам путников открывается одна из самых великих панорам Урала – вид на остроконечный город на высоком противоположном берегу, с плывущими под мостом теплоходами, баржами, буксирами, катерами и летящими в небе самолетами.
Тут самое время признаться в том, что, уехав почти тридцать лет назад в Москву, я практически не написал о Перми ничего стоящего и всегда почему-то избегал описывать место, где прошла самая пылкая часть моей жизни, словно на воспоминания было наложено табу.
Почему? Да и кем? Или чем?
Только недавно я разгадал эту тайну.
Пристально размышляя над этой странностью умолчания, я вдруг понял – эврика! – что в самое страстное детское время влюбленности в родную почву я был молотовчанин!
Молотов… О, это был замечательный город на берегу большой реки. С берега на полигон за рекой палили пушки молотовского завода, да и сам именинник был жив и очень мне нравился: Молотов, Вячеслав Михайлович. Член Политбюро, второй вождь после Сталина. В Молотове была гидроэлектростанция. Железнодорожный мост. Гастроном. Дворец имени Сталина, где мы, школьники, встречали Новый год. О Молотове была сказка “Городок в табакерке” про молоточки, которые колотят трусливые юбочки-колокольчики.
Все самые мощные приметы той эпохи: индустриализация, асфальт, культ консервированных продуктов, наконец, запуск первого космического спутника Земли – для меня случились в Молотове (если точно – через два дня после переименования, но мы, дети, не сразу переучились). Каждый вечер в том космическом октябре мы оравой бежали со двора на бугор у железной дороги и ждали, когда покажется чудо. Время пролета спутника передавали по радио, и я видел – видел! – как небо пересекает огненная точка.
Когда в 1957 году мой звонкий город молодости, город молотков, молотобойцев, мускулов, моторов, мотоциклов, место молодцов, мой любимый город победы над немцами вдруг переименовали в какую-то квашеную, старую, изношенную, посконную Пермь, я пережил шок. Я не хотел быть “пермяком соленые уши”. Это отторжение вошло в подсознание как психологическая травма, которая до сих пор – спустя сорок пять лет – мною не изжита.
Думаю, что травму переименования каким-то мистическим образом пережил весь молотовский локус, который был проглочен чревом Перми подобно тому, как кит проглотил живьем библейского Иону. Просвечивание Молотова сквозь пермское наслоение – весьма любопытный социальный, лингвистический, психологический и культурный феномен. На мой взгляд, он до конца не разгадан, и наконец настало время обратить на Молотов самое пристальное внимание.
Попутно замечу, что известный писатель Борис Акунин недавно заявил, что промахнулся с выбором своего псевдонима (напомню: его настоящее имя Григорий Чхартишвили). “Надо было взять МОЛОТОВ!” – сказал он. “Почему?” – спросили досужие журналисты. “Да потому, – ответил писатель, – что именно с этим именем связан самый грандиозный советский бренд, известный всему миру и даже в Африке как “коктейль Молотова””.
Английское: Молотов-коктейль. Общее название простейших жидкостных бомб.
А придумали это оружие финны накануне советско-финской войны для поражения наших танков. Создатель бомбы – капитан Ээро Куиттинен. Финны же и дали ручной бомбе сие ироничное название в ответ на заявление Молотова о том, что советская армия не бомбит Финляндию, а всего лишь сбрасывает еду голодающим финнам. Это заявление получило широкий резонанс у финнов, которые стали называть бомбардировки “корзинами с хлебом от Молотова”, а свои зажигательные бутылки с горючей смесью – “коктейлями для Молотова”.
Вскоре это оружие стало известно во всем мире как самый легкий способ поджигать танки.
В книге Че Гевары “Партизанская война” приведен рецепт изготовления “коктейля Молотова”: залить в бутылку горючую смесь – три части бензина на одну часть моторного масла.
Одной из моих любимых книг в детстве был Атлас мира, изданный в 1955 году. Больше всего я любил рассматривать две карты – политическую карту земного шара (гляди-ка, наш СССР – самая большая страна на земле!) и карту Советского Союза. Вот Москва, а рядом – плечом к плечу – мой Молотов, и быть ему столицей страны.
Мечтая, однажды я взял ручку и провел пять прямых железнодорожных линий: Молотов – Ленинград, Молотов – Харьков, Молотов – Баку, Молотов – Тбилиси и Молотов – берег Черного моря.
Мне дома крепко попало за то, что я испортил атлас.
Но какая энергия взрыва!
По сути, это скрытый образ пятиконечной звезды.
Вот он, эффект молотовского коктейля: от Перми я таких пяти звездных лучей через всю страну никогда б не провел.
Областной центр г. Молотов физически существовал семнадцать лет, с 9 марта 1940 года по 4 октября 1957-го. Это название присвоили Перми в честь 50-летия В.М. Молотова и отменили после того, как Молотов был снят со всех постов в результате поражения антипартийной группы.
На эту полосу лет падают: годы войны, годы резкого роста города, эвакуация в город Молотов военных заводов, эвакуация Кировского театра и ленинградского хореографического училища и как эхо – создание пермской балетной школы.
Молотов – это эвакуация культуры: книги Веры Пановой, фотографии Родченко, картины Иогансона, тайное пророчество Мессинга о точной дате смерти Сталина (предсказание было сделано у нас в самом конце войны), гениальный хит Хачатуряна “Танец с саблями”, написанный композитором в нашей гостинице “Центральная”.
Загляните в Венецию: что играют чаще всего уличные оркестры?
“Танец с саблями”!
Кстати, хочу сразу подчеркнуть, что в моем обращении к имени Молотов нет никаких политических намеков, никаких призывов к реставрации политического прошлого, речь идет только об обогащении пермского культурного текста.
В Перми убили великого князя Михаила, в Перми стряслись революция и Гражданская война, а вот в городе Молотове ничего подобного не случилось, тут стала мерещиться новая история, например, история рождения первой уральской антисоветской книги, написанной сыном первого секретаря обкома партии Владимиром Гусаровым: “Мой папа убил Михоэлса” (издана в 1970-м во Франкфурте, задумана в Молотове)… но молотовской линии литературы не дали развиться.
Вернемся в роковой 1957-й – год переименования Молотова.
Хорошо помню, как раскрылась в моем сознании травматическая лакуна – потеря имени, она совпала с периодом пубертации, потому углубилась. Как в самом начале новой эры я стал осваиваться с пермскими глоссолалиями, но убежал как можно дальше в глубь времени и стал обживать самое дальнее пространство города – берега Пермского периода, шаги игуанодонов, щиты трицератопсов, охоту плезиозавров в волнах океана.
Вот где отныне исток моего краеведения, тут импульс мифологии, после которого моими настольными книжками стали “Земля Санникова” Обручева и “Затерянный мир” Конан Дойля.
В Молотове я в восемь-девять лет начал сочинять политическую сказку в духе радиопостановки “Три толстяка” – самой книжки Юрия Олеши достать не мог, – но с отменой Молотова завяз и с началом Перми затею оставил. Как теперь понимаю, устыдился политики.
С возвращением в Россию Перми прочнее стала пастернаковская матрица: Юрятин, Люверс, Живаго. Но зато погасла страна Аркадия Гайдара. Помню, как в начальной школе (в Молотове) мы были тимуровцами и как через пару лет (в Перми) тимуровское движение куда-то вдруг испарилось.
Имя, конечно, навязывает жителям и месту свою особую психофизику. Мужское имя Молотов, ОН, Единица, имя-псевдоним, имя маскулинное, имя фаллическое. Казалось бы, на этом контрасте имя женского рода Пермь ОНА (а порой и ОНО) – слишком отдельное, но на метафизическом уровне они слитны.
Молотов – имя искусственное, данное свыше (так Бог назвал Израиль “место, на котором ты стоишь, есть земля святая”), а Пермь – имя историческое, родовое, низовое, материнское.
В заключение перейдем к чистой метафизике.
Символика слова МОЛОТ раскрывается попеременно в двух аспектах. С одной стороны – это прочность орудия, кузнечный молот Гефеста, с другой – удар молота по материалу, по раскаленной основе. То есть молот наделен даром творить. В этом выковывании, творении, одаривании звуком проступает скрытый аспект еще одной сущности, связанной с молотом, – речь об инверсии. О таком состоянии бытия, когда в акте творения совершается взаимопожертвование. В смерти от молота – начало рождения новой вещи, на наковальне противоположности соединяются и переходят друг в друга, ковка связана с родами вещи. Тут то, что создано, разрушается и меняет свой вектор, черное становится белым, высокое низким и наоборот. И чем ужасней участь жертвы на наковальне, тем прочней вещество претворения.
В молоте скрыты и жертва, и метаморфозы, от удара пчела превращается в мед, гнев в тишину, немота в крики, удар обрастает искрами света, расплющенная буква становится громким словом оратора. Каждый удар – это новый человек.
Вот почему имя Молотов выбрал молодой большевик в качестве партийного псевдонима, в этих ударах расплющилось ярмо его прежнего рабства в имени Скрябин. Скрябин – рука нищего, скребком снующая по сусекам, Молотов – кующее, ковкое имя вождя, взявшего в руки орудие кузнеца, гнев пролетариата. Самое марксистское имя. Молот и Сталь – два вождя красной планеты. В городе Молотове ковалось оружие победы над фашизмом: мотор М-82 Швецова для истребителей. Они, “ястребки”, решили исход Сталинградской битвы. Молотов был главным поставщиком пороха, бомб, торпед и снарядов на протяжении всей войны.
После того как Молотов-Иона затворился в кашалотном брюхе Перми, состояние нашей пермской ментальности перешло в новую фазу, фазу беремени. Это тревожное, неустойчивое, даже в чем-то мучительное состояние для пермской культуры. Оно нуждается в разрешении. Один из путей выхода из этого состояния видится в создании парка молотовского периода, в памятнике молотовскому коктейлю (и заодно памятнику поллитровке) наконец. Это расширение и прирастание пермского локуса богатейшим символическим текстом от Молотова пойдет на пользу всему культурному сообществу края, его народонаселению и в конце концов обогатит всю современную российскую культуру.
Когда поздним вечером наш вагон на станции Пермь-II прицепили к поезду и состав тронулся с места, писатели прижали лица к окнам вагона. Нам вот-вот предстояло проехать трагический след падения “боинга” (катастрофа в ночь с 13-го на 14 сентября 2008 года) на полотно железной дороги. По словам проводницы – минут через десять. Сначала в темноте у железной дороги появился огромный костер, озаривший не только поезд, но и городские дома вдоль линии, затем разом кончились кусты и деревья и потянулась идеально ровная плоскость свежевспаханной земли, буквально просеянной сквозь пальцы руками спасателей. Вот он, ожог катастрофы, где сгорели в огне взрыва все восемьдесят восемь судеб!
Тут искали обломки и косточки.
Из всех нас перекрестился лишь один Анатолий Курчаткин…
4
В четыре часа утра в течение нескольких минут на перроне Екатеринбурга произошла смена первого караула, мы срочно покинули вагон, а новая порция литераторов (среди которых я узнал только Полину Дашкову да Сергея Лукьяненко и обнял поэта и журналиста Сашу Вознесенского) заняла наши купе.
Было что-то тревожное в этом обмене пленниками у ночного вагона.
Отель “Свердловск” расположен прямо напротив вокзала.
Номер на девятом этаже. Ванная. Сноп горячей воды из душа.
Незатейливое удовольствие – последнее убежище эстета (Оскар Уайльд).
Я не был в Екатеринбурге тридцать два года!
А ведь это твоя родина, сынок.
Где-то здесь, у стадиона на улице Репина, стоит здание ОММ – родильный корпус больницы Охраны Матери и Младенца, где в золотой дали первой послевоенной осени Лиза Королева благополучно разродилась младенцем.
Мать хотела назвать меня Леной.
И вот конфуз – на свет появился мальчик.
Имя выбрал отец.
Я был очень озабочен фактом появления на свет, о чем вскоре появилась надпись медсестры на бумажке, в которую была завернута бирка из кусочка розоватой клеенки, надетая на колечко из марли. Ей был помечен младенец под номером 6 или 9. Эту реликвию мать бережно сохранила, и спустя годы я смог сам прочитать первое письменное свидетельство о факте своего появления на свет: первый раз умылся и не заплакал…
Через три года семья переехала в Молотов, то есть я родился в Свердловске, которого уже нет, и прожил детство в городе, которого тоже не стало, и тем самым представляю из себя некую фикцию.
Но мимо!
Плюхаюсь в постель. После вагонной качки засыпаю мгновенно.
Утром дергаю штору. Бог мой! Солнце! На небе ни тучки. Навес облаков, который держался над нами неделю, внезапно отстал. А за окном – суперпанорама современного мегаполиса. Где я? Сидней! Торонто! Вид, который открылся на центр Катера (молодежное имя Екатеринбурга), с башнями отеля “Хайятт”, небоскребами, золотыми куполами Храма-на-Крови в память о расстреле семьи последнего императора, ей-ей, не уступал, например, Пекину. И только недостроенная советская телебашня торчала вдали чем-то вроде исполинской куриной кости, обглоданной революцией 1993 года.
Нигде “Литературный экспресс” не встречали с такой помпой, как в Катере. Тон задала министр культуры, а финальную черту подвел первоклассный банкет в Доме актера, где услаждали не только желудки писателей, но еще и наш слух пением райской гурии и переливами фортепьяно.
Тут пора отдать должное устроителям этой акции – нашим ангелам-хранителям Нелли Петковой и Елене Токмаковой, которые оберегали души писателей с таким усердием, что непростая поездка превратилась в счастливое воспоминание.
А эмоциональным финалом поездки стал визит на границу Азии и Европы, где нами был обнаружен престранный монумент в честь незримой черты на обочине скоростного шоссе, не менее странный лес, где деревья были суеверно увешаны узелками и лентами, словно вокруг языческого капища в честь Ярилы, а еще хрустящие следы от расколотых бутылок шампанского, которые разбивали молодожены о постамент, фотографируясь в день свадьбы у стелы. Мы с Анатолием Николаевичем Курчаткиным безнадежно осудили это варварство и язычество и постарались быстрее покинуть сей психосоматический фокус нового времени.
И последнее.
Во время прогулки по городу Курчаткин показал из окна микроавтобуса аптеку, которой владела его прабабка. Сто лет минуло, а аптека расположена на прежнем месте. Прошлое обладает собственной прочностью. Вот и я, стоя на берегу искусственного пруда в центре Катера, вспомнил наконец обстоятельства своего последнего визита в Свердловск. Это было зимой 1976 года. Пруд был покрыт слоем льда, и по нему вилась уральская поземка. Мы с друзьями спешили по льду – так короче! – в киноцентр “Космос”, где показывали практически запрещенный фильм Тарковского “Зеркало”. (В Перми этот фильм на экраны так и не вышел.) И вот только ради этого киносеанса мы и пустились ночным поездом в путешествие за сотни километров… как молоды мы были… как искренне любили… как верили в себя…
∙