Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2009
Мария БОТЕВА
Родилась в 1980 году, окончила факультет журналистики Уральского государственного университета (Екатеринбург) и Екатеринбургский государственный театральный институт (семинар Н.Коляды). Стихи и проза печатались в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Урал”, “Воздух”. Автор книги прозы “Световая азбука. Две сестры, два ветра” и поэзии “Завтра к семи утра”. Лауреат молодежной премии “Триумф”. Живет в Кирове.
Где правда
рассказ
Ни с какого товарного поезда меня, конечно, не снимали, это я наврала, а остальные почему-то поверили, хотя до этого со мной ничего подобного не было. Смешно, можно придумать всякого, а тебе поверят, даже в самую ерунду поверят, наврал же Длинный Зойке про свою смертельную болезнь, что его в армию не заберут. Она ему поверила и через это полюбила всей душой, не боялась скорой разлуки, хотя ясно, что если смертельная болезнь – все равно расстанутся. Чего она была такая спокойная, непонятно совершенно. Может, просто хотела думать, что не расстанутся никогда, вот и думала. И чего ей дался Длинный? Башган гораздо лучше, то есть Длинный рядом с ним – просто ни в какие ворота. А потом пришла повестка, вызов на медкомиссию, и он вернулся оттуда на рогах, а с утра еще полдня лежал без движения. И только потом все узнали, из-за чего он надрался, – комиссия подтвердила его болезнь, освобождение он получил, правда, все это было не в тот же день, не в день комиссии; ему провели большое обследование, и он каждый раз после анализов или каких процедур возвращался домой никакусенький, а это при его болезни никак нельзя, категорически. В конце концов его положили в госпиталь на обследование, но эта идея потом врачам не очень-то понравилась, потому что больной из Длинного никакой: мало что не умещается в кровать, так еще ходит по коридору туда-сюда целый день, курит втихаря, ругается с санитарками – все от нервов. К тому же еще Зойка стала приходить каждый день стоять под окнами. Время ноябрь, а она в джинсовой курточке, в короткой юбке, без шапки. Врачи ее гоняли, чтобы шла домой, а она уйдет, погреется в кулинарии полчаса – и снова стоит. Пришлось ее пускать в больницу в палату к Длинному, а то потом еще у нее почки лечи, оно надо? У нас весь город в этом госпитале лечится, больше негде, и врачи уже всех знают, вот и про Зойку известно, что ей до пяти лет матрас сушили – пока почки не пролечили, но ведь постой в ноябре на ветру – и снова позорище. Потом за Зойкой стали посылать из школы – шутка ли, девятый класс, выпускной, а она в госпитале пропадает. К Длинному даже его бывшая классная приходила, чтобы он Зойку гонял от себя. А ему что – он болеет, а он Зойку любит, и она его, вот и весь разговор, оба вдруг поняли, что им недолго осталось вместе, вот и ловят каждую минуточку. У нас на улице никто не верил, что Длинному недолго осталось, люди говорили: тоже мне, натворил делов – и помирать, всем бы так, но он вернулся из госпиталя после обследования и всем показывал справку, что ему жить совсем недолго, – пришлось поверить. И пришлось простить, и немало, потому что он много чего натворил. Длинный сам ходил по домам со своей справкой, просил прощения. А к кому прийти не смог сразу – подсылал Зойку, на разведку, она издалека начинала: мол, Длинный-то, смотрите, болеет, жалко его. Хозяева говорили: да, жалко. Зойка: а сколько всем напакостил, теперь вот кается, но дела-то остались, никуда ж дела не деваются. А хозяева ей: да уж забыли почти, чего там. Зойка: может, ему самому это и скажете, а? Они: да чего б не сказать? И на следующий день или уже в этот вечер идет Длинный, с пивом или портвейном, вот и все, и дело готово. Длинного все прощали, даже баба Нюра, по которой он стрелял из рогатки проволокой, и она потом еще две недели не показывалась из дому в синяках, – она тоже его простила. По правде говоря, редкий урод был Длинный до своей болезни.
Теперь-то все переменилось, он даже ко мне приходил за прощением, правда, не сразу, тянул почти до последнего, хотя никто так и не увидел этого его последнего, последних его минут, он живет и живет, только все время лечится. Мы с Башганом все гадали, придет он или нет, точнее, брат даже больше думал об этом, мне было все равно, я уже забыла, что передо мной Длинный тоже виноват, и даже сильнее всего передо мной виноват, то есть я не забыла, а как-то не особенно так вспоминала, если все время думать о тех, кто тебе подгадил, то времени больше ни на что не останется. Длинный, кстати, мог бы и не приходить к нам, он уже давно понял, что заявление на него тут никто писать не собирается, он еще сразу же после того случая приходил ко мне с шоколадкой, но Башган не пустил его даже в калитку, он бы его побил, но Длинный с первого удара упал, а потом стал на колени, почти что лег, текла кровь, Башган отвернулся, ему стало совсем худо, потом он сказал, что чуть кишки не выплюнул. А Длинный так и стоял у всех на виду, с шоколадкой в руке, и ревел белугой – отправляться по этапу очень не хотелось. Брат смотрел-смотрел на него, хотел побить, но я не разрешила из окна, ему надоело, он и ушел, а Длинный постоял еще минут пять и тоже ушел, только какой-то смешной походкой, ноги-то отсидел до мурашек внутри. Так я и не подала никакого заявления, хоть Башган еще долго ворчал на эту тему, в другое время он бы орал, но не в этом случае, и мне всю зиму было не в чем ходить – пальто тогда так замазалось в креозоте и в чем-то еще, что я его сразу сожгла. Правда, Башган продал свой компьютер и купил мне новое, розовое, очень красивое, оно так и висит в шкафу, брат ни за что не соглашается его продать обратно, думает, я еще надену, но уж фигушки, с тех пор я и думать забыла и о пальто, и о юбках, и о красивых белых кофточках, я их больше не ношу. Иногда дома я влезаю в это пальто, все-таки оно мне очень идет, но на улицу не выхожу в нем никогда. И вообще стараюсь не выходить в темное время суток, по вечерам меня встречает Башган, мы заранее договариваемся, по каким улицам пойдем, к тому же телефоны пока еще никто не отменял. Но все равно я боюсь наряжаться во что-нибудь очень уж женское и прокалывать уши, тем более ходить в юбке вечером, эту охоту у меня отбил тогда Длинный, когда мы повстречались с ним на железке; все-таки, если бы я крикнула, все было бы не так, гораздо лучше, но в том и дело, что голос в одну секунду пропал, и я смогла только молча обернуться и немного заехать ему в нос. Это и правда был слабый удар, из-за неожиданности, еще никто у нас не слышал о такой подлости, чтобы кто-то нападал сзади на девчонку, трогал ее сзади, такого не было. Но Длинный тогда только недавно переехал к нам на станцию, у него не было никого железнодорожников, честной рабочей косточки, и он поэтому всегда был каким-то уж совсем отморозком, – так все говорили, и так и было. Но никто не знал, до какой степени, это я поняла первая, когда развернулась, чтобы вдарить ему, и увидела Длинного. Он тоже понял, на кого напал, и из-за этого повалил меня на землю, то есть на шпалы, потому что повстречались мы с ним в тупике, я искала там маму. Он, наверно, хотел забить меня до смерти, чтобы я не сказала никому про него, а я хотела заорать на него, но голос пропал и не работал, в горле было горячо, и получался только какой-то сип, а жаль, потому что совсем недалеко были рабочие. Он стал бить или душить меня, я не очень поняла, но было страшно, и я не могла ни крикнуть, ни хотя бы поднять на него руку, хоть он и не держал ни руки, ничего, теперь я думаю: может быть, он вообще просто стоял рядом? Как-то плохо помнится. Пнуть тоже не выходило, я зашла в этот тупик перед школьным вечером, нарядная, в своей длинной юбке, кто же знал, что пригодится пнуть. Мне надо было отдать маме ключ от дома, я тогда как раз потеряла свой и ходила с маминым. Длинный все давил и давил и вдруг вскочил и убежал. За ним кто-то погнался, но он успел быстрее, а ко мне подбежали мужики с маминой работы, подняли, спросили, кто это был, но я начала реветь и ничего им не сказала, маму отпустили домой раньше, и мы вместе пошли. По дороге я все ревела, а дома мне захотелось состричь все волосы на голове – от них сильно пахло пропиткой для шпал, и я подстригла их мамиными портновскими ножницами, очень коротко, но все равно пахло. Пальто по кускам запихнула в печь, мама не ругалась, она помогала, и Мелкий тоже помогал, ему было грустно тоже, и он тоже хотел сжечь и свое, но мама не разрешила, я ревела, и он иногда обнимал меня и все заглядывал в печку посмотреть на огонь, как горит тряпичное. Башган пришел вечером, узнал обо всем и закричал громко, заорал, даже задрожали стены и таз на печке: кто это?! Но я не захотела отвечать, к тому же снова пропал голос, так потом повторялось еще, когда я вспоминала ту нашу встречу, он пропадал. Теперь ничего, теперь только иногда мне чего-нибудь снится, я не помню, чего, но чувствую, что голоса снова нет, а так ничего, все прошло, и волосы тоже выросли, но в тот вечер Башган побрил меня своим станком, он вообще-то себе купил, первый раз, но смотреть на мою башку было нельзя, и я попросила его меня побрить. Все равно пальто я сожгла, выходить на улицу было не в чем, а к марту голова уже была похожа на русый одуванчик, потому что у меня русые волосы. У нас у всех в семье русые волосы, и особых примет нет ни у кого, поэтому искали бы меня долго, если бы я вправду тогда убежала. Но я не убежала, потому что, во-первых, почувствовала, что Башган прав, а я перед ним сильно виновата, вот и не уехала никуда, и на этот раз уже Длинный не стал меня выдавать Башгану, что я ему вру на голубом глазу, и Башган не стал ничего возражать, что Длинный только что врал всем, будто собирается умирать. Уже после того, как я сказала ему, что простила, как я это ему сообщила, он сказал: вот, теперь я могу умереть. И все ждали, что он вот-вот умрет от своей болезни после этого моего прощения и своих слов, на Зойке не было лица совсем. Но тут произошло что-то совсем другое.
Зойка несколько раз приходила к нам домой, Длинного выписали, и он обошел уже всех, перед кем был виноват, а может, только тех, перед кем виноват по-крупному, всех разве обойдешь? Его все простили, но не я. По правде говоря, я бы его тоже к тому времени простила, если бы он зашел, но он все время подсылал Зойку, потому что мы учились с ней в одном классе и потому что сам прийти боялся. Когда я первый раз увидела ее у нашей калитки, то быстренько тут же спряталась в шкаф. Башган открыл ей, она спросила, дома я или нет, будто бы ей надо узнать домашнее по математике, она не записала. Он пошел меня искать, я не слышала, как они разговаривали, это он пересказал потом, когда она ушла. Может, она говорила ему что-то про Длинного, но это вряд ли, а может, он сам догадался, эта тактика – подослать Зойку – была известна, а может быть, ничего такого не было. Я не знаю, Башган мне всегда мало что рассказывал о себе. Просто когда она ушла, я выбралась из шкафа и спросила, чего она хотела. Он ответил, что я зря там сидела, очень грустным голосом, но я же хотела сделать лучше! Он-то думал, что она пройдет в дом, останется подольше, пока я говорю ей про домашнее. А мне хотелось, чтобы они побыли вдвоем, наедине, честно говоря, я ничего против Зойки не имею, было бы хорошо, если бы она кинула наконец свой взгляд на Башгана. Тем более что это она, между прочим, его так назвала, потому что он лучше всех на турнире играл в шахматы, она и сказала ему: мол, ну ты и башкан! Отсюда и прозвище, Башган. С этого все и началось, она сказала ему так не попросту, а с каким-то восторгом, еще бы, он обыгрывал всех, всех! И он тогда посмотрел на нее, и с этого у него все и началось. Вот я и подумала, что ничего плохого не будет, если я спрячусь в шкаф, а они поговорят спокойно, кто знает, вдруг после Длинного она будет гонять с моим братом? Но они не поговорили, и в другие дни тоже, она оставалась верной Длинному до такой степени, что даже не могла и лишнего словечка сказать кому-то на сторону. Закончилось тем, что она на перемене перед физо подошла ко мне и прямо сказала: Длинный хочет к тебе прийти. Я сказала: пускай. И они пришли в тот же день, буквально после уроков, Башган появился уже перед самым их уходом, они как раз засобирались, у нас был заключен мир, хотя мне было жалко, что Зойка все-таки с большой преданностью смотрит на Длинного. Она уже вышла на крыльцо, когда Башган вплотную подошел к Длинному, занес руку и тихонько почесал в затылке. Ты чё, у нас ведь мир, – сказал ему Длинный и сразу шмыгнул носом, – мир? Мир, мир, – сказала я и поняла, что это значит. И вот тогда Длинный и произнес, что теперь он может умереть, но в это время Зойка уже заждалась его на крыльце и стала через дверь заглядывать обратно в дом.
Они ушли. А мы остались, и мне было плохо и не по себе, Башгану – того хуже, но тут вернулись из садика Мелкий с мамой, и мы пошли как-то жить дальше, надо было готовить ужин, в тот вечер из рейса возвращался наш отчим, а Мелкому отец. Вечером Башган перед сном меня спросил: значит, простила? И ушел в свою комнату, я даже не успела ему ответить. И я снова, второй раз за день, почувствовала себя виноватой перед ним. А когда разговаривала с Длинным, то почему-то думала, что мне тоже надо бы перед ним извиниться, хотя вот уж не за что. Точнее, я почти и не говорила, а только слушала извинения и слова раскаяния, но иногда говорила: ну что ты, ну ладно тебе и прочее такое же, особенно когда он встал на колени, а я поднимала его. Хорошо еще, брат этого не видел.
Что мне было делать, не побежишь ведь, не скажешь Длинному: знаешь, я подумала, нет, я тебя не прощаю, зря ты вставал на колени, а твоя Зойка вообще, твоя Зойка дура. Да и это все неправда. А Башган обиделся. Тем более он лишний раз увидел Зойку с Длинным.
Так все и получилось, мне тоже было обидно, что Башган не захотел меня понять. Если бы не это, я бы как-то по-другому ответила отчиму и никто бы не пострадал. На следующий день я пришла из школы сразу домой, не стала ждать Башгана, у нас по средам в одно время учеба заканчивается, я иду мимо его учаги, жду пять минут, и мы вместе топаем домой. Но утром он мне – ни здрасьте, ничего, а только сказал: я докажу, что он врет, поставил свою кружку с недопитым чаем на стол и ускакал бегом. Я уже почти ушла, но тут на кухне появился отчим в майке, ему так не нравится, когда кто-то не допивает чай и оставляет в кружке. Он спросил: это кто не допил? Ну не я же, – сказала я. И ушла в школу. Это было зря, надо было просто взять и вымыть эту кружку, так я уже делала, но не в этот раз, потому что я разозлилась на брата, что он не подождал и не хочет мириться. Ведь даже если Длинный наврал, я его уже простила, он мне твердо пообещал, что после ни с одной девчонкой такого себе не позволит, даже если произойдет чудо и он поправится, и тогда тем более так не сделает. И Зойка тоже не будет с Башганом, а будет только с Длинным – она мне открылась, когда они приходили. Правда, я не спросила, а что будет потом, как такое спрашивать?
Вечером это продолжилось, то есть после школы я зашла к себе в комнату и поняла, что тут уже побывал отчим. Он иногда делает такую вещь – заходит к нам, смотрит, прибрано ли. Если ему не нравится, например, на столе бардак, он берет и смахивает все со стола на пол, у меня так однажды испортился будильник. И в этот раз на полу лежали мои тетрадки, книжки и недовязанный шарф вместе со спицами, клубок раскатился по всему полу. Еще ему не понравилось, что одежда висела на спинке стула, он и ее кинул на пол, стул тоже перевернулся. Я быстро все подняла и пошла к Башгану в комнату, там было то же самое, хотела прибрать и у него, но тут вошел отчим и отправил меня огребать снег у крыльца, чистить дорожку до калитки. Пока я чистила, пришел Башган, я хотела сказать ему, что делается у него в комнате и что отчим злой, но не успела, он начал мне говорить про поддельную справку Длинного. Мне было все равно, я говорила ему: подожди! Помолчи! Помолчи! Но он все говорил и говорил. Я разозлилась и сказала, что я тогда сейчас вообще уйду, раз он ничего не понимает, и тут он наконец-то замолчал. Я стала говорить про комнату и про отчима, а брат молчал и смотрел на меня большими глазами, он в этот же вечер позже еще смотрел так же, но это было потом, а сейчас оказалось, что за спиной у меня стоял отчим и все слышал, вот Башган и пытался как-то остановить меня, чтобы я замолчала. Отчим нам велел быстро идти домой, обоим, а сам отправился в садик за Мелким. Не поймешь, хорошо это или плохо. Но настроение у нас все равно было дурацкое, дома мы поругались и даже подрались. Я много раз говорила своему брату, что убегу из дома, больно надо терпеть эту ругань, и правильно, что я не прибралась у него в комнате и не вымыла его кружку. На этом я оделась и ушла.
Куда мне было идти? На нашей улице уже несколько лет не горит фонарь, хорошо, лежал снег. Хотя заблудиться негде: всего два направления – туда или сюда. Еще никогда не заблудишься, если идти вдоль реки. В реке есть рыба и вода – не помрешь с голоду. Но к реке добираться не было смысла, потому что это далеко, на улице темно, и у меня все равно нет ни удочки, ни топора, чтобы рубить проруби и рыбачить. Если пойти на железную дорогу, тоже никогда не заблудишься. Там светло, там можно сесть в какой-нибудь поезд. Вот почему я туда двинула. На дальнем пути стоял товарняк, только надо было незаметно пройти мимо локомотива. Но тут, можно сказать, дорога хоженая, у нас многие так таскают уголь для печек, хотя железнодорожникам его все равно продают дешевле. Это как раз оказался состав с углем, южного направления, так что мне повезло в кавычках – сто процентов буду грязной. Хорошо, в поезде были вагоны с тяжелой техникой, только непонятно, зачем на юге тяжелая техника, там земля мягкая, лопатами можно перекидать. А уж уголь им тем более никому не нужен, и без него тепло.
Правда, в ковш ближайшего экскаватора я забраться не успела, в нем уже спал Длинный, как странно. Я хотела сказать ему, чтобы двигался, все же вдвоем в ковше теплее, но испугалась, что он умер тут от своей болезни, он же сказал, что теперь может спокойно умереть, а сюда пришел, чтобы никто не видел его последних минут, гордый. Может быть, надо было просто уйти, не знаю, но я решила пощупать у него пульс. Он прямо подпрыгнул в ковше! Полностью, всем телом! Посмотрел диким взглядом. Оказалось, жив. Я его спросила, что он тут лежит, что – умирать пришел? Но он просто лежал и продолжал смотреть на меня, молча. Не говорил ничего, ни зачем лежит, ни где Зойка, ни куда собрался, какой-то он был странный, всю жизнь. Вдруг начал реветь, натуральными слезами ревет и лежит в ковше. Я стала тянуть его оттуда, из ковша, но очень слабо, все боялась сломать, кто его знает, может, у него от костей уже одно название осталось. Я тянула, а он ревел, так я все и узнала, так он мне все и рассказал. И про поддельную справку, и про то, что пил с Виолеттой, которая выдает справки в госпитале. Он не то чтобы в армию не хотел, ему не хотелось с Зойкой расставаться, вот и все, вот и ответ. А теперь собрался бежать, чтобы у Зойки навсегда сохранилось о нем хорошее мнение, но теперь уж пусть, теперь они не расстанутся, потому что, во-первых, у него все же кое-что нашли, не такое смертельное, но тем не менее, больше бы еще лежал в ковше зимой. Постепенно он успокоился, и мы пошли навстречу судьбе. На угольной тропинке мы встретили Башгана, он шел по моим следам. Брат издалека начал кричать Длинному, чтобы отошел от меня. Но я наврала ему, что Длинный снял меня с товарняка, потому что я собиралась уехать. Прибежала Зойка и сразу же обняла своего дружка. Никуда она теперь от него не денется, нечего и думать.
Башган всю дорогу молчал, а у самой калитки спросил примерно в том духе, что правда, что ли, Длинный снял меня с товарняка. И я снова наврала, что это правда, а то бы брат никогда не простил ему эту справку и случай в тупике. На самом деле никто и ниоткуда меня не снимал. А правда – то, что я рассказала, вот где правда. Ну и пусть.
•