Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2009
Константин СОБОЛЕВ
Родился в 1957 году в поселке Усть-Баргузин Бурятской АССР. Автор десяти поэтических и прозаических книг, три из которых награждались дипломами конкурса “Книга года” Бурятии. Удостоен звания Народного поэта Бурятии, лауреат Государственной премии Республики Бурятия в области литературы и искусства. Живет в Улан-Удэ.
ДВА РАССКАЗА
Знак свыше
Лысый (по паспорту Иван Николаевич Хрюлов) сидел в гараже на берегу реки и выпивал. Неделю назад он поймал два мешка сазанов, удачно продал и запил.
– И что мы за народ?! Сами себе в карман гадим… Что я пью? Зачем? – бормотал он, с ненавистью глядя на бутылку самогонки и грязную миску с вареным сазаном. – Эх!
Почти у ног слепила сияющая рябь воды. Мокрые травы излучали мягкий свет, и вдали на стене промытого леса светилась изумрудная полоса. Все дышало покоем, добротой, лаской.
Иван вспомнил детство, себя – загорелого беззаботного мальчугана, визг купающихся друзей, рыжее пламя костра, у которого они грели похожие на слитки золота детские тела, солнечную горечь реки и бескрайнее синее небо, распахнутое, как будущая жизнь.
Иван заскрипел зубами, быстро налил полную кружку самогонки и выпил, судорожно кривя лицо.
– Эх! Мать ее… жизнь! Все! Прошла!
“А как?” – словно спросил его кто-то.
Как… Восемь классов. ПТУ. Работа в леспромхозе шофером. Тюрьма (пьяным сбил бабу). Жена, не дождавшись, сошлась с другим. Кочегарка. Ни семьи, ни детей – и пьянка, пьянка. Только рыбалка и успокаивала душу.
“А дальше?” – спросил кто-то.
– А дальше, если повезет, умру на ногах, а нет – социальный приют.
“А там?”
– Что “там”?
“Что скажешь Всевышнему?”
Иван замотал головой, огляделся.
– Горячка, что ли? Допился… – И закурил “Приму”.
Среди зелени болот маячком белеет цапля. Стог сена у леса, словно огромный боровик. Ножки нет – одна бурая шляпка, зачем-то обнесенная изгородью. А дальше дымка гор, облачка, как клочья пуха.
– Бог… А есть ли?
Иван вспомнил бабушку – маленькую тихую старушку… иконку… бабушкин горячий шепот, словно и не старуха, а молодая девка горячо молит кого-то о любви, о счастье, о суженом… и глаза ее лучатся добротой и любовью… бабушкины рассказы о Христе как о близком, родном человеке, которого можно обнять, потрогать… о Святом Духе, будто бы сошедшем, как голубь, и означающем рождение свыше…
Иван вмял в доски окурок, задумался, глядя в грязную миску.
“Верь!” – шепнул голос.
Кому? Дай хоть знак!
И вдруг Иван увидел птицу. Не голубя – лучше, красивее: зеленовато-голубая, невиданная, небесная. Вкогтилась в край миски и смотрит на Ивана строго, осуждающе.
– Боже! Дух Святой…– зашептал Иван и пал на колени, неумело крестясь.
Птица не улетала, смотрела на Ивана то одним, то другим глазом, величаво поворачивая голову.
– Боже, знак подаешь? К чему? К смерти?
Птица молчала.
– Знаю, Боже, живу, как свинья… Хуже! А поделать ничего не могу. Пью, пью по-черному.
Птица замотала головой.
– Не буду! Не буду! Вот те крест! – Иван размашисто перекрестился и гулко ударил лбом в пол гаража. Долго не поднимал мокрого от слез лица, слыша только удары ликующего сердца, словно и не сердце в груди, а колокол.
Что-то упало на лысину… мягкое, мокрое… Иван осторожно тряхнул головой – на доске кусок сазана. Поднял глаза – птица жадно клевала рыбу. Всмотрелся: что за черт?! Грязная, голодная, аж давится. Осторожно накрыл шапкой, сунул руку, схватил и начал разглядывать.
– Да это же, кажись, попугай…
Через неделю пришла девочка:
– Дяденька, это вы моего Кешу поймали? Мама вам сто рублей просила отдать…
Слава тебе, Господи!
Марья Ивановна, сухонькая, как потемневшая щепка, старушка, ложилась спать. Как все одинокие люди (старик – фартовый рыбак и заядлый охотник – полеживал в могилке), она перед сном вспоминала прошедший день, разговаривала сама с собой:
– О-хо-хо… Грядки полила, картошку прополола. Слава Богу, травы немного, а то бы не разогнулась. Дождика бы еще. Одной – смерть! Эх, Тимофей, Тимофей! Барахтаюсь я без тебя, как младенец в море. Верно ты говорил: жизнь пережить – что море переплыть, побарахтаешься да и ко дну. Вот и я скоро…
Вспомнив мужа, она привычно прослезилась. Худо одной! Хоть бы соседи за стенкой были! Но в частном доме какие соседи…
За окном ночь, темная, тяжелая от тишины. В ставень поскреблась веткой рябина, пошумела листвой, стихла. Тоже старая. Срубить бы, да жалко.
Марья Ивановна хотела лечь, как вдруг со стороны огорода послышался голос не голос, стук не стук – шум, явно издаваемый человеком. Крестясь, старушка встала с кровати и прильнула ухом к стеклу. Тихо. Вот опять проскребла по ставню ветка – “Завтра же срублю!” – а вот вновь шум, похожий на металлический скрежет, и глухие голоса.
– Да это же лодку воруют! – чуть не вскрикнула Марья Ивановна, испуганно зажав ладошкой рот. (От старика осталась старенькая “казанка”.)
Что делать? Ни соседей, ни телефона. Вскочить, закричать? Стукнут чем-нибудь, и поминай как звали. Вон у Степановны, когда грядку моркови сняли, она в другую веточек крыжовника натолкала – и что же? – на следующую ночь записку оставили: “Если ты, карга старая, еще раз такое сделаешь, дом сожжем!”
Лущат старушек почем зря. А милиция только руками разводит. Некогда ей морковными кражами заниматься – мафия одолела.
Вспомнился Тимофей. Высокий, кряжистый, большой – прости, Господи! – матерщинник. Он бы вам… Но нет мужа, нет защитника. И так стало обидно, так себя жалко, а потом такая злость сердце захлестнула, что сухонькие кулачки сами сжались и отяжелели, как камни.
Марья Ивановна вспомнила, что после мужа осталось ружье. “В казенке висит, – сказала себе Марья Ивановна, – и патронташ там же”. Тихо открыла дверь – и тенью в казенку.
Пахнет мышами, старой, слежавшейся одеждой и сыростью из темных углов. Нащупала ружье, зарядила.
В казенке узкое, как амбразура, окошечко, заткнутое тряпицей. Выдернула тряпицу, всмотрелась: “Вот они, супостаты!”
Один, темный, затащил нос лодки на забор, голова второго, залитая лунным светом, как череп, торчит над забором со стороны улицы. А дальше чуть светится кабина машины.
“Ах, сволочи! Погодите!”
Осторожно высунула из амбразуры дуло и, задрав его куда-то вверх, к звездам, нажала курок. Ахнуло – вылетело оранжевое пламя, и раздался глухой стук, словно кто-то невидимый сбросил на землю два мешка с вонючей требухой. “Мешки” завизжали, затопали сапогами, и все стихло.
Оглохшая Марья Ивановна с испуга нажала второй курок. Снова ахнуло, сверкнуло. По всей улице залаяли собаки, в домах зажглись огни. А Марья Ивановна, все еще сжимая одной рукой ружье, а второй истово крестясь, говорила в полный голос:
– Оборонил Господь! Слава тебе!
∙