Далекая? Великая? Большая?

“И месяц с правой стороны…”

Блестит при луне и сияет под солнцем…

Это Амур, Кривое море. Амуром, великой и несравненной рекой, эти краткие заметки начать и хотелось. Но до Амура было многое другое. Может, и не столь великое, но в копилке путешествия весьма и весьма важное.

А началось – с неожиданности.

Сразу после вылета из Екатеринбурга, в котором наш самолет непонятно зачем сажали, глянул я в иллюминатор. Самолет добирал высоту, его кренило влево, однако все уже вздохнули спокойней: лица разгладились, привязные ремни распались надвое. Взгляд в иллюминатор подтверждением призрачного ночного спокойствия скорей всего и был.

Глянув – не поверил глазам: с правой стороны несся, подпрыгивал, дразнил щербинками и глупо подсмеивался полный почти месяц. Он прыгал так, словно мы ехали в машине по неровному тракту, а не подбирались к заявленной по громкой связи высоте в десять тысяч метров.

Сразу влетела мысль: что бы мы ни изобрели, каких бы технических средств ни измыслили, а все равно в дороге нас будут сопровождать тоненький месяц или полная луна. Будут сопровождать думы, сомнения, страхи. И, кажется, те же самые, что и сто, и двести лет назад.

Так во мне рассыпалась первая иллюзия этого путешествия. Иллюзия, связанная с тем, что вот мы понастроим самолетов, дадим людям денег на авиабилеты, и они будут беспрерывно летать на Дальний Восток: туда – обратно, туда – обратно…

Летать будут. Но все трудности этими полетами мы не разрешим: человек-то остается прежним! Когда сволочным, а когда – великодушным. Когда – “самостийным”, а когда привязанным к обществу. Когда мелочным до дрожи, а когда вдохновенным до величия.

Стало быть, техника ничего не решает? Решает, но не все.

Я снова глянул в иллюминатор. Месяц все подпрыгивал, из обзора уходить не спешил. И сильней всего с этим прыгающим месяцем вязались не какие-то современные слова, не “граждане пассажиры, наш полет проходит на высоте десять тысяч шестьсот метров”, а пушкинские, почти двухсотлетней давности, строки:

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый…

Есть примета: луна в дороге справа – к удаче, радости. Так ли? Поживем – увидим.

Молот вер

В Чите в деревянной старинной церковке – давным-давно отданной Музею декабристов, – поднимая тяжкий пудовый молот, которым десятилетиями в рудниках вымахивали декабристы, я повредил больное плечо.

С досады и чтобы скрыть боль, примерил и кандалы. Чуть ими позвенев и слушая благостные речи про высочайше утвержденные встречи декабристов с женами (в первые годы встречаться дозволялось только в кандалах), стал думать о том, что Главное управление лагерей – отнюдь не советская затея и выдумка. Политкаторга действовала исправно и при царях-батюшках, и при императрицах-матушках и, может, когда-нибудь вновь заработает на полную мощность.

Думал и о другом: царь, после Петра, у нас отнюдь не помазанник. Чиновник!

А у чиновников расправа с вольномыслием всегда была короткой.

Наши же обличители уподобились учителям своим, большевикам. Нашли и указали виновников: немцев-евреев-полковников. А благородные “вседержители” прежних времен, они – как теперь с каждой секундой становится ясней и ясней – и ни при чем вовсе.

Этот самообман нам еще вылезет боком. Неоправданная, а временами и попросту слабоумная идеализация царских времен – равно как и гнусненькое отрицание всего при царях сделанного – могут выковать новый дурацкий колпак на нашу революционную голову. А ведь России ни одной революции, кроме Революции Праведности, больше не выдержать!..

Через час, глядя на Читу сверху, с горы, радостью я опять же не преисполнился.

При царях – острог. При большевиках – засохший пирог. Сегодня – ни то, ни се.

Одни погранцы и бравый их начальник генерал Куликов, нас в Чите принимавший, значение этого города, зорко озирающего забайкальские степи, кажется, и понимают. Они-то, погранцы, службу свою – при всех властях – “сполняли” и “сполняют”.

Ну а поскольку российского гражданина-обывателя во все эпохи тянет во что-то (кроме Господа Бога) верить, мы все – левые, правые, красно-зеленые – дружно в них, в погранцов, и поверили.

Хорошо бы эта “гражданская вера” оказалась истинной, не ложной. А то года не пройдет – глядь, новый лжепророк объявился, новую “веру” провозгласил. И что хуже всего – только какой-нибудь из лжепророков нас терзать перестанет, как тут же “одна заря спешит сменить другую”. Ну ты веришь в них и веришь (не зная сперва, что они лже), а потом как-то и устаешь.

Молот вер – зряшных вер, ложных, – рассыпься!

Еврейская скрипка

В славном городе Биробиджане произошел со мной казус. Вернее, не со мной, с моей фамилией. Однако по порядку.

Еще на вокзале, в автобусе, руководитель местного Управления культуры этого прекрасного города скульптур и светильников, перечисляя фамилии, с каким-то особым нажимом произнес мою.

– А с Евсеевым мы потом разберемся, – сказал он загадочно и даже, как показалось, с легонькой угрозой.

Подивившись своей популярности в Биробиджане, я стал осматриваться по сторонам. Мне предстояла встреча в известной и уважаемой газете “Биробиджанер штерн”. Этому обстоятельству я радовался заранее.

Однако двое-трое местных чиновников, встречавших нас по выходе из автобуса, пошушукавшись, отвели меня в сторону и объявили:

– Поедете в школу. Произошли некоторые изменения. Так надо.

– А как же газета? Я ведь семь лет в “Литературке” отпахал, потом еще года два в “Книжном обозрении”… Страх до чего хочется пообщаться с коллегами!

В ответ – укоризненные взгляды: не понимает господин-товарищ местных обстоятельств!

Я что-то еще говорил про газеты, про неутихающую любовь к дивно шелестящей подписной полосе, сыпал другими избитыми истинами.

На меня глядели с испугом и туповато-настойчиво подталкивали к машине.

Ну школа так школа. Я привык выступать перед любыми слушателями. Сказалась давняя музыкантская установка: “Неважно, перед кем играть, важно – как”.

Так бы я и остался в неведении, если бы вечером, после банкета в китайском ресторане, после восхитительного дня с бронзовым гулом, с развеселой водочкой “Еврейское счастье” и прочим, главный редактор журнала “Октябрь” очаровательная и проницательная Ирина Барметова меня не спросила:

– А вы знаете, почему вас не повезли в “Биробиджанер штерн”?

Я хотел ответить в том духе, что, мол, не дорос или: хозяевам видней. Словом, хотел обидеться. Но почему-то рассмеялся.

– Не повезли потому, что испугались, – резанула правду-матку куратор нашей поездки Нелли Петкова. – Как можно везти такого писателя в центральную газету!

– Такого – это какого?

– Вы до сих пор не поняли, – засмеялась теперь уже Ирина Николаевна, – а ведь это так просто. Вас приняли за однофамильца, который что-то ужасное писал о сионизме.

Я помянул однофамильца крепким русским словом. Все верно! Лет двадцать-тридцать назад крупно кляузничал и что-то антиеврейское корябал ныне сильно подзабытый Евсеев. Подзабытый мною, но не трепетным и сугубо внимательным к слову биробиджанским сообществом.

– Так он же умер лет двадцать назад! – попытался отпихнуться я от однофамильца.

– Здесь об этом еще не все знают, – звенящим шепотом сообщила Ирина Барметова.

Я люблю еврейский народ с детства.

Долгие годы полеживая щекой на скрипке и общаясь с немалым количеством музыкантов-евреев, я по достоинству ценил их остроумие, пылкость, обожал их талантливость. И в тот день, обнимаясь в Биробиджане с бородато-скульптурным еврейским скрипачом и еще не зная, какую свинью подложил мне зловредный однофамилец, я чувствовал ни с чем не сравнимое удовольствие от прикосновения к гудящей бронзе и мистическую связь русского и еврейского народов.

Я чувствую, а они нет?

Снова и в который раз за день захотелось обидеться. И это несмотря на дружественные уверения в том, что наше руководство доходчиво объясняло их руководству: этот Евсеев на самом деле – другой! Этот – который нужен, а того – гнать взашей! К тому ж тот, другой, давным-давно умер…

– А хлебнем-ка мы “Еврейского счастья”, – сказал кто-то из писателей, догоняя нас по пути к загнанному в веселый тупичок писательскому вагону. И прищелкнул ноготком по бутылке, и замурлыкал тихонько: “Что случилось в доме Шмеерзона…”

Выпивка с музычкой враз примирили меня с биробиджанской путаницей.

Таково уж свойство русской души: забыл – и все сначала! И водка вовсе не причина наших бед-поражений-побед, а следствие их. Следствие добротолюбия, всепрощения и тяги к вечному ученичеству.

Ну а еврейское счастье…

Мягко соскользнув с водочной этикеточки, плывет оно себе и плывет: то по рекам вавилонским, то по реке Бира. И в чем оно состоит – так сразу не скажешь. Может, как раз в том, чтобы сперва чего-то не признавать – а потом радоваться, вспоминать и плакать. Может, в том, чтобы, слушая то гадкую, то обворожительную музыку жизни – часто состоящую из фамилий, прозвищ, воззваний и лозунгов, – приуготовлять себя к будущему. Тоже, возможно, состоящему из обидных прозвищ, лозунгов, указов-приказов…

Счастливый народ. Бесценное – как бронзовый гул бронзовой скрипки – еврейское счастье. Счастье, соединившееся со странной судьбой, словно задремавшей у реки Биры, которую в свою очередь образуют две другие реки: Сутар и Кульдур.

 

Амур – Кривое море

Блестит при луне, сияет под солнцем. И бегут по нему малые российские катера, шлепают плицами старые китайские теплоходы, вытягиваются стрелой новенькие, непонятно кому принадлежащие сухогрузы.

Живет река, блестит река…

Сверху Амур и правда выглядит, как кривое море: то выгибается в одну сторону, то поворачивает в другую. Однако не в поворотах главное. Главное – Амур огромен. И рекой его называть язык не поворачивается.

А пошло это Кривое море вот откуда.

Встретились как-то на краю тайги, ближе к океану, японец, гольд и русский.

Японец ударил ножом – помертвел океан, выкрасился кровью. А отрезанная от океана река умерла.

Дунул гольд – и отделился от океана залив, с рыбой, с тиграми на сопках, с барсами в заповедных падях.

Пошептал, сказал слово русский – и стал Амур богатым, хоть и кривым морем. Зарываются носом буксирики, челноки пуховики возят, предприниматели – лес, уголь и прочие богатства за бесценок китайцам спускают. Но Кривое море на эту бестолковщину лишь улыбается, рыбу калугу в себе растит и живет припеваючи, хоть оно и Кривое.

– А кривоватая жизнь – лучшая и есть, – сказал водитель, ссаживая, после выступления в библиотеке, у Хабаровского дома офицеров. – Криво живем здесь, а хорошо. Ну а у вас-то, “на материке”, как? У вас жизнь, поди, еще кривей? Говорят – одно, делают – другое, витрины блестят, а люди как были нищие, так ими и остались.

– Почему? Появились и у нас зажиточные, даже и по-настоящему богатые есть.

– Вот-вот, – обрадовался водитель, – был и у нас один такой. Богатющий! Только, знаешь, скажу тебе по секрету, – водитель без затруднений перешел на “ты”, – лопнул он, этот самый богатенький.

– Что, банк его лопнул? – “не врубился” я.

– Кой черт банк! Сам он, говорю тебе, лопнул. Было как? Выхвалялся он перед китайцами, что может жбан водки не отрываясь выпить. А китайцы, они хитрые. Кстати, и умные меж ними попадаются. Этот-то, что лопнул, лес и тигровые внутренности им по дешевке сплавлял. Вот китайцы ему и говорят: сто водка, нацальник? Мы водку и сами зрем-зрем, се вызрать не мозем. У вас холосо науцились. А вот ты попробуй настоясей амулской водички хоть полведра выпить.

Богатенький наш смеется. Полведра воды ему выпить, что твоей корове плоский блин на землю уложить.

Решили “воду настоящую” доставать. Китайцы и говорят богатенькому: “Вода настоясяя глубоко в Амуре из ключа бьет, водолаз нузен”.

Добыли и водолаза, снарядили, приехали к указанному месту. Воду в герметичном баллоне наверх подняли.

– Пей, – говорит ему главный китаец, – выпьесь весь балонцик – се насе дело к тебе пелейдет, не выпьесь – подписи бумагу, цто мы ницего тебе за тигровые железы не долзны.

Опять рассмеялся богатенький. Бумагу подписал, улыбается. Рядом с ним его телохранители – четыре человека, тоже улыбаются: китайцев-то всего двое, да еще плюгавенький шофер, опять же китаез.

– Ну пей, – говорит ласково главный китаец и наливает в медную чашечку донной амурской воды.

Выпил богатенький чашечку, выпил и вторую. А после третьей – лопнул. Ну то есть разорвало ему кишки и желудок. Потом и сердце остановилось. Такая вот вода в Амуре имеется: мертвая!

Китаезы, пользуясь сумятицей, вместе с бумагой и сгинули. Целый год долгов не платили, жили припеваючи. Потом, конечно, припомнили им ту водичку…

Я глянул на искрящее и волнующееся Кривое море. Не хотелось думать про китайцев. Да и жадноватых соотечественников вспоминать охоты не было.

Хотелось, чтобы рвал Амур щеки ветром и взблескивал перед глазами – всегда.

Хотелось и еще чего-то: слабо осознаваемого, непроизносимого…

Может, громадную рыбу хотелось увидеть, а может, небывалую водонапорную над Амуром башню: для донной воды, что жадненьким нутро разрывает…

Нефритовый глаз

С Виктором Ерофеевым и Андреем Дмитриевым ехали в Уссурийск.

Низины залепило туманом. Цеплялся туман и за сопки. В Уссурийске предстояли выступления в институте, в училище культуры, в библиотеке, пресс-конференция в газете “Молодой коммунар” и такое прочее.

Все это отработав, очутились мы, однако, не в старинном Городище, не в очередном музее – в нефритовой бане. Те, кто сболтнул нам сгоряча про баню, ругали себя на чем свет стоит: московские будут париться, а они – сиди, дожидайся!..

Небесный трон Будды вырезан из нефрита.

В Тибете нефрит зовут “камнем духов”. Считается, что он может защитить от пагубы потусторонних сил.

Ну а китайцы – те считают нефрит императорским камнем. По легенде, боги этот камень прямо с небес под ноги одному благочестивому императору и скатили. Нефрит – так полагают – сообщает человеку пять достоинств, соответствующих пяти его духовным качествам:

духовную мягкость;

умеренность и справедливость;

любовь к наукам;

мужество;

чистоту помыслов.

Когда-то давным-давно нефритовые пластины служили паспортами для посланцев императора. А нефритовые бляшки имели хождение наравне с монетами. Кроме того нефрит обладает поразительной теплоемкостью. Приложенный к почкам или к поджелудочной – утоляет боль. Даже зрение возвращает! А еще спасает от ударов молнии и помогает в азартных играх. Ну и самое главное: нефрит – первейшее средство омоложения…

Все это и разное другое я, лежа на нефритовом полу, и припоминал. Какие-то едва слышимые токи пронизывали разбитое плечо, укалывали шею, позвонки.

С трудом отодрав себя от нефритового настила, поплелся я вслед за Андреем и Виктором в бассейн.

Уже на выходе из парной вдруг услышался сдавленный стон, увиделось мельком странное существо. Существо из-под ноги метнулось в угол. Присмотревшись, я понял: никакое это не странное существо, обычный кот, правда, мокрый и как бы слегка сияющий.

Я вгляделся внимательней. Нефритовый глаз!

На мокрой котовой морде косо сиял нефритовый глаз.

Второй глаз тоже имелся, но был беловат, тускл.

Упав в бассейн, я про всех котов на свете – с нефритовыми глазами и без – позабыл. Однако, возвращаясь назад, снова увидел тот же глаз: зеленый, мерцающий.

Кот был небольшой – почти котенок. Пытаясь поймать его, протянул руку. И увидел: в глазу у кота – почти что котенка – вспыхнула мелкая, острая нефритовая слеза.

От умиления кошачьей слезой, порождаемой сложными кошачьими чувствами, я даже закрыл глаза. Ну и, конечно, в голову полезла всякая всячина. Вспомнилась и легенда о нефритовом императоре.

Это был уже другой император, небесный. Он выбирал самых совершенных зверей для зодиакального круга. Но кот в зодиакальный круг не попал, потому что был обманут наглой крысой. А ведь должен был кот в этот небесный хоровод попасть!

Открыв глаза, я увидел: кота и след простыл. Однако на полу – на обычном каменном полу, нефритовый зал располагался уровнем выше – лежат два крохотных нефритовых камешка.

– От котяра наглый! – услыхал я за плечом. – Лижет нефрит и лижет, что твой алкаш, аж глаз позеленел. Чтоб ему повылазило! Один глаз слепой, так и другой пусть!

– Чего вы на него напустились?

– А того…

Слоисто-жилистый, как подошва, немолодой уже полуукраинец-полубурят: с обкусанными кончиками усов, с кегельными икрами, с маленькими, по-девичьи красными ушками.

– А того… Жизни от его, обормота, не стало. Пристает к посетителям, трется об их и трется! Здесь-то еще с рук сходит, а в женском отделении – крик, гвалт.

– Так это он хочет дамам энергию свою передать.

– Каку там энергию! В женском отделении его колдуном кличут: “Гляди, – говорят, – колдун наш приперся. Значит, какую-то из нас мужик нынче бросит…” Только на самом деле он, котяра, здесь у нас лечится. Глаза-то у его слепые были, от он их нефритом и пользует. Один глаз уже и видеть стал…

В голове моей вскипела маленькая буря: “Так это в глазу у него не слезы – лекарство кошачье сверкало?”

Укро-бурят куда-то сгинул. Я ногой, по-обезьяньи, поднял по очереди оба камешка. Камешки были крохотные, но острые. Тщательно под горячим душем их промыв, я засунул камешки за щеку, чтобы не потерять.

Так два крохотных камешка со мной до Москвы и допутешествовали.

Жаль, не удалось поймать кота: хорошо б и второй глаз ему вылечить.

 

Далекая? Большая? Великая?

Я перечитал эти краткие заметки и понял: главного в них нет.

Не описано, как прирастает душа человека к новым местам. Не описано, как тяжел и коряв молот, которым в читинских рудниках дробили руду восставшие против петербургских, зауженных в рукавах и в боках, свобод.

Не описана нищета деревень, которая ясно читалась из вагонных окон и которая – ближе к большим городам – сменялась безвкусицей вокзального новодела.

Не описан горько-соленый привкус Тихого океана, въедающийся в язык на три, на четыре часа…

И вообще, что можно описать за несколько дней пребывания в чужих краях?

Только самого себя. Только то, как сам ты меняешься в желчновато-лунных отсветах Кривого моря. Меняешься от понимания того, как велика и недоступна, но тем-то и привлекательна чужая жизнь.

Сделать эту жизнь хотя бы в двух-трех проявлениях своей – сладкая греза для пишущего. Сделать дальнее и большое великим и непреходящим – вот тот перелет, который необходимо совершить человеческой душе, путешествующей вместе с телом из Москвы во Владивосток.

Дальний Восток – замок. Замок, на который пока прочно заперта от чужих Россия. Если же замок разомкнуть…

За тонкой стеной владивостокской гостиницы ругались два китайца. Ругались долго, вяло и, конечно, по-русски.

Мы только что вернулись из Уссурийска. По дороге видели: во всем Владике внезапно пропал свет. Автомобили, скользившие до этого момента изящными призраками – слева пустота, водитель затаился справа, – враз превратились в нечто зловещее.

Глухо, как тигр, заворочался и предостерегающе рыкнул Дальний Восток.

Понимание сути этого чудесного и мало доступного европейскому уму края бродило где-то рядом. Однако ухватить эту суть никак не удавалось.

Зато вспомнилась байка, рассказанная уссурийскими провожатыми.

Несколько лет назад во Владивостоке, сразу за городской чертой, тигр-людоед нападал на ночных гуляк. Когда его выследили, оказалось: лежбище тигра располагалось близ автобусной остановки на крутой сопке, всего в трехстах метрах от шоссе федерального значения…

Снова – за стеной, и снова – китайцы:

– Ты, пидел, где деньги?

– Ти сам такая! Залко тебе денег? Кто тебя, на фиг, сюда плитасил, дал этих денег залаботать?

– Посел ты в зепу со своими залаботками!..

Мы научили китайцев ругаться, а должны были научить их говорить, а может, и мыслить на языке русской культуры: мыслить Чеховым, Белым, Платоновым. Или должны были научить их чудесному русскому – лишенному чужеродных вкраплений – просторечию.

Мы и они. Весь мир. Скрытые его пружины.

Дальний Восток. Монотонная ругань китайцев.

Уссурийские пади. Владивостокские, скрытые тьмой, водители.

Читинский централ. Литэкспрессия. Ночь.

 

∙