Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2009
Некоторые города похожи на хорошее вино своим послевкусием. Они длятся долго. Говоря языком киношным – у таких городов бывает сиквел. Ты возвращаешься мыслями в оставленный тобой город, и получается: “Петербург, часть вторая” или “Иркутск, часть восемнадцатая”. Количество “серий” зависит от многого. Успел встретить красивую девушку – жди продолжения своего внутреннего “фильма”. Помню лицо одного француза и как по нему скользнула мечтательная тень, стоило мне только упомянуть в разговоре особую южную красоту девушек, прогуливающихся по Крещатику. Любит человек Киев, что тут сказать.
Впрочем, бывает у городов и “приквел”. Мы что-то знаем, что-то слышали, узнавали в Интернете про те места, куда уже куплен билет или, как в случае с нашим “Литературным экспрессом”, заказан целый вагон.
Насчет вагона, кстати, тоже хорошо получилось. Широкая русская душа обычно пользуется этим образом, когда хочет подчеркнуть изобилие свалившихся на нее даров и счастливых обстоятельств:
– Слушай, а сколько у нас времени?
– Да вагон! (Беззаботно машет рукой.)
– А водки?
– Вагон! (Счастливо смеется.)
То есть вагонами русский человек измеряет крайне важные для него субстанции. А тут раз – и писателей целым вагоном подвезли. Красота.
Но теперь о предощущениях. Про дальневосточные города мне много рассказывал один мой родственник, который занимался перегоном японских легковых автомобилей из Владивостока в Иркутск. Насмотрелся человек из своего окошка. Поэтому на заднем сиденье возил небольшой, но очень надежный автомат.
Машину, которая идет через город транзитом, отслеживают лихие люди. Если чуть-чуть задержаться на городских улицах, “лишнего посветить”, они отправляются в погоню. А дальше – кому повезет. И никакого Клинта Иствуда с ружьем, чтобы восстановить справедливость. Какое уж тут кино. Расстройство одно, да и только.
У Горького в “Жизни Матвея Кожемякина” жители городка Окуров тоже когда-то занимались подобными лихими делами, но великий и пролетарский пишет, что это, мол, было давно. То есть, значит, не беспокойтесь.
Я же рассказы родственника слушал совсем недавно, да к тому же буквально за неделю до этого съездил в старинный русский город Вышний Волочок, где мне с гордостью показывали дом знаменитого до сих пор капитана Редькина, без числа вешавшего тамошних ямщиков, которые нет-нет да и задушат в лесу своего пассажира. В общем, впечатление все эти рассказы произвели.
И так уж получилось, что в Биробиджане из всех писателей, ехавших в “Литературном экспрессе”, именно меня попросили выступить в колонии для малолетних преступников. Сопровождать меня вызвалась замечательная Майя Пешкова, корреспондент радио “Эхо Москвы”. Мы уселись в крохотный “праворукий” (как практически весь транспорт на Дальнем Востоке) микроавтобус и поехали в места не столь отдаленные.
На входе у нас первым делом отобрали паспорта. Потом отобрали мобильные телефоны. Майю дежурный на КПП не хотел пропускать, поскольку ее не было в списке, но за нее вступился сопровождавший нас заместитель начальника колонии. Впрочем, и это не сразу помогло. Дежурный упрямился, старший офицер злился, Майя грустила, на КПП пахло грозой. В конце концов победа, как водится, досталась сильнейшему, и мы в полном составе нервно зашагали мимо решетчатых ограждений в сторону клуба.
Здание это оказалось построено таким образом, что войти в актовый зал, где для встречи с писателем собрались заключенные, можно было только через дверь в задней стене. То есть первое, что я увидел, – ряды спин в черных бушлатах и наголо стриженные затылки. Впечатление довольно своеобразное, потому что я больше привык все-таки к лицам. Особенно в первый момент встречи. А тут спины. Впрочем, и я, пока шел к сцене, тоже представлялся им больше спиной. Так и познакомились.
Повернувшись, я наткнулся на четыреста пар глаз, которые смотрели на меня общим унифицированным взглядом. Как будто на тебя смотрит один человек, но у него при этом не два зрачка, а восемьсот. И взгляд очень тяжелый.
Справа от меня во втором ряду сидел подросток с сильно разбитым лицом. Я начал думать о том, что это с ним могло приключиться, но тут меня представили и отошли в сторону. А я остался стоять.
Было ясно, что вопросов о литературе эта аудитория задавать не будет. Хотя, между прочим, я знал одного бывшего заключенного, который сильно переменился после случайного прочтения чеховского рассказа “Спать хочется”. Неизвестно, с какой целью он его открыл, но отложил книгу уже другим человеком. Я бы сказал – сильно напуганным. Во всяком случае, такое у него было при этом лицо. Что-то ему там Антон Павлович нашептал страшного. И, очевидно, про него самого.
В общем, я стал рассказывать малолетним преступникам не столько про свои книги, сколько про своих студентов, которые в девяносто пятом – девяносто шестом были призваны в армию из университета и попали вдруг на войну. А потом вернулись. И как я начал писать из-за них свою “Жажду”.
Мальчики меня выслушали, трогательная Майя Пешкова прочла им стихи, в которых говорилось о маме, и мы ушли.
Понятия не имею – помнят ли они нас спустя эти два месяца. Особенно тот мальчик с разбитым лицом.
∙