Очерк
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2009
Александр ЯРОШЕНКО
Родился в 1968 году в селе Отважное Амурской области. Окончил Благовещенский сельхозинститут. Работал на региональном радио и в газетах, сейчас – спецкор “Российской газеты”. Живет в Благовещенске.
БЕЛЫЕ ПИСЬМА
Из города в 1917 году она бежала под шквал винтовочных выстрелов.
– Дайте мне слово, что, когда я умру, вы будете молиться за меня, ведь я была большая грешница. А я буду молиться за вас на том свете, – сказала она мне много позже в тиши харбинской коммуналки.
Я свое слово держу уже тринадцать лет. Чувствую, что она тоже…
Первое воспоминание ее благовещенского детства – папин пароход, плывущий по Зее. Белый, с большим колесом, громко свистящий на всю округу.
– Когда папа поднимался на палубу, все матросы отдавали ему честь, – вспоминала она.
Действительный статский советник Николай Селигеев прибыл в Благовещенск в 1900 году вместе с молодой женой после окончания учебы в Петербурге для несения государственной службы. Через четыре года у них родилась девочка, назвали ее Ниной, потом с интервалом в три года в семье Селигеевых родились Тамара, Зоя и Алла.
Николай Селигеев занимал высокую должность, был начальником Амурского водного бассейна, получал в месяц 1200 рублей золотом. Это давало им возможность безбедно жить, держать прислугу и содержать большущий дом по улице Чайковского, 4 (сегодня там поликлиника противотуберкулезного диспансера).
– На всю жизнь запомнила, как нас возил кучер в экипаже по Большой улице, какие в витринах магазинов были нарядные куклы, – вспоминала десятилетия спустя Тамара Николаевна Федорова (в девичестве Селигеева). Ее благовещенское детство было беззаботным и, конечно, счастливым: сильный папа, добрая мама, сестренки, гувернантки – француженка и немка. Дивная дача в Белогорье, которая утопала в земляничных полянах…
Детство кончилось – его резко отсекли очередью выстрелов.
Когда в 1917 году в России заполыхала революция, то в один из декабрьских дней этого кровавого года в их дом позвонил сослуживец отца и взволнованно сказал в телефонную трубку:
– Николай Яковлевич, через несколько часов всю вашу семью придут убивать, решение комиссары уже приняли, ждут глубокой ночи…
– Мама только успела нас одеть, схватила кое-какие вещи и икону Богородицы, и мы побежали через Амур, на китайскую сторону, – вспоминала Тамара Николаевна.
Ей было десять лет, и на всю жизнь она запомнила, как они бежали и падали на лед под свист летящих вослед пуль.
– Мама нас пригнет к земле, стрельба стихнет, мы перекрестимся и дальше бежим…
Тамара боялась, что потеряет боты, которые не успела даже застегнуть. Боты не потеряла, а вот родину – навсегда…
Их эмигрантская жизнь была полна бед и лишений: в начале двадцатых годов в Харбине умирает отец, вскоре от тифа сгорает старшая сестренка. Потом их, трех оставшихся в живых сестер, судьба раскидала безжалостной рукой по странам и континентам: Алла попала в Бразилию, Зоя уехала в Советский Союз, а Тамара навсегда осталась в Харбине.
Она окончила восточный факультет Пражского университета – в те годы в Харбине был его филиал, – по-китайски говорила просто блестяще, Бальзака и Ремарка читала только в оригинале, всю жизнь проработала переводчиком на городской телефонной станции.
Первый брак был недолгим: обрусевший немец по фамилии Нагель рано умер от скоротечной чахотки.
– Помню, он задыхался, не помогал даже кислород, а я стояла на коленях и молилась Богу…
Потом, где-то к середине жизни, она вновь вышла замуж за колчаковского офицера Сергея Федорова, которого всегда называла “настоящим человеком”. Всю жизнь они прожили в тесной комнатенке жутчайшей китайской коммуналки.
Мы познакомились теплым маем 1993 года, у меня был трехлетний контракт в Харбине, и, снедаемый тоской, я однажды забрел в православную церковь. В ту пору в “русской Атлантиде” доживало свой век апостольское число русских стариков – двенадцать. Тамара Николаевна стала первой, с кем я подружился, поскольку мы оба были из Благовещенска.
В свои преклонные годы она оставалась женщиной – ажурные перчатки, шляпка с вуалью, пальто покроя начала века, сумочка в тон… Манеры, речь, жесты. Китайцы смотрели на нее как на музейный экспонат, задавали полоротые вопросы.
– Мадама, сколько тебе лет? – пытал ее при мне один раскосый прохожий.
– Это ужасно неприлично – спрашивать у женщины возраст, – на чистом китайском отвечала она.
– Ну семьдесят пять есть? – не унимался он.
– Моему пальто семьдесят пять, – без паузы отвечала восьмидесятисемилетняя Тамара Николаевна. Все китайцы звали ее только уважительно: “Мадама…”.
Она позволяла себя так называть.
В 1991 году, на самом излете ее жизни, один благовещенский журналист организовал Тамаре Николаевне приезд на родину, в Благовещенск. Он рассказывал: она узнала свой дом, в располагавшейся там поликлинике безошибочно нашла детскую, родительскую спальню и папин кабинет.
– А здесь была наша горка, – сказала она, показывая на пустынный больничный двор. Уходя, поклонилась отчему дому в пояс, резко повернулась и пошла, не оглядываясь, к машине.
– Ты знаешь, а сестры меня ругали в письмах за то, что я поехала в Благовещенск, говорят, что я себя не берегу… У меня потом долго болело сердце. Это так больно!.. – тяжело вздыхала она.
Мадам навсегда осталась зарубкой на моем сердце, ее трагическая судьба острым кристаллом застыла в моей душе. Последние годы ее жизни мы были дружны, по воскресеньям после службы в харбинском храме обязательно пили кофе в ее комнатенке. Тамара Николаевна была кофеманка еще та, варила настоящий, присланный сестрой из Бразилии. Острила, хорохорилась, но в ее глазах жила смертная тоска.
– Бог не дал мне детей, поэтому старость моя тяжела… – искренне признавалась она.
Боялась тяжкой кончины, но Бог послал ей скорую смерть. В восемьдесят девять лет – инсульт, сутки без сознания, и все.
…Я сумел приехать на ее могилу только через неделю после похорон: черный холмик утопал в цветах, оплывшие свечи… Вдруг в кладбищенской тиши услыхал, как заливисто запела иволга, и в этой песне слышалась живая жизнь.
Незадолго до кончины Тамара Николаевна передала мне икону Тихвинской Божией Матери и туго связанный узелок с пожелтевшими от времени листками.
– Скоро умру, китайцы все выкинут. А это самое ценное, что у меня осталось…
Поблекшие чернильные строчки – это письма, которые писала свекровь Тамары Николаевны, Мария Федорова, из советской России в эмигрантский Харбин. В то время, в начале 20-х – середине 30-х годов, их еще можно было отправлять обычной почтой.
Писала сердцем, понимая, что своего Сергуньку – офицера армии Колчака – ей не увидеть никогда. Между ними была революции пропасть… В этих листках бумаги – я назвал их “белыми письмами” – отражена трагедия семьи. Трагедия России…
9 июня 1922 года (новый стиль). Н-Николаевск
Родной мой, дорогой Сергуня! Не смею верить счастью своему, что ты жив, здоров и благоденствуешь. На четвертый день после Пасхи мне об этом по телеграфу сообщила Веруся. Она узнала со слов Язвинского, которому написал о тебе Ал. Павл. Спасибо ему, тысячу раз спасибо, за эту весть – а то мы бы и сейчас оставались в неведении. Ты даже себе и представить не можешь, как мы с папусей страдали о тебе.
Оба мы здоровы, папуся по-прежнему занимается охотой, и в прошлом году только благодаря этому мы поддерживали свои истощенные голодом организмы. Духовная пища… Здесь сложнее. К вечеру устаю так, что глаза слипаются – но все равно сажусь и читаю. Не могу я без этого. Родной мой! Напиши, не заболел ли ты, не замерз ли в дороге? Свои переживания в связи с опасением за тебя опишу в дальнейшем. Целую. Жду весточки от тебя.
Твоя М.
10 июля 1929 года
Крепко-крепко тебя целую, дорогое мое сокровище и поздравляю с Днем Ангела, а Тамару с именинами. <…> Уж очень у нас унылая жизнь, без всяких радостей. Везде только скорбь, скорбь и скорбь. Беспросветно! Со смертью Кати стало особенно невыносимо. Катюшка как солнышко объединяла нас всех и согревала. Теперь все поехало по швам. Никогда я не думала, что жизнь так раскидает нас безжалостной рукой. К чему были все старания, все страдания и все надежды?!.. Иногда я, грешница, начинаю роптать на Бога и задавать вопросы, ответов на которые нет. Вопрошаю весь воздух, а слышится только тишина… Днями видела тебя во сне, совсем еще мальчишкой с легким пушком над верхней губой – как будто ты приехал к нам на Рождество будучи курсантом. Проснулась в два часа ночи и до утра не могла уснуть, ходики тикали так, что казалось, что в мою голову кто-то забивает гвозди. Это нервное…
28 мая 1930 года
Ну вот, у меня сегодня праздник, вы спросите, мои дорогие, почему? Да потому, что третьего дня я получила ваше письмо. Два прошедших дня для меня были полными счастья. Я летала. Я человеком стала. Можно еще немного пожить. Хотя в последнее время жизнь становится все противнее. Представляете, у нас Святую Пасху объявили рабочим днем. Тетя Маня после этого известия просто слегла.
Большое спасибо за посланные деньги! Не урезаете ли вы себя, посылая мне их? Не скрою, мне очень приятно ваше внимание, не избалованная им, я его очень ценю. Я ведь привыкла обходиться малым. Но я бы не хотела, чтобы вы себе в чем-то отказывали ради меня. Говорю, что неизбалованная, потому что совсем не чувствую к себе внимания со стороны Верочки. Она никогда даже не поинтересуется, как я живу. Когда она вышла замуж за своего большевика, то совсем очерствела. В последнее время она совсем не приходит мне на выручку. Дочь…
27 сентября 1935 года
Милые мои Сергуня и Тамара! Сегодня десятый день как я вернулась из Новосибирска, где провела львиную долю своего отпуска. До Перми дорогу мне оплатило учреждение, так как я сопровождала больного. А дальше поехала за свои. Первым делом поехала в Колывань на могилу папочки, ехала туда на моторной лодке по Оби. Приехала вечером, остановилась в своей последней квартире, ее сейчас занимает наша бывшая горничная Анна. Встретила она меня очень радушно. Когда я вошла в ту квартиру, перед моим умственным взором сразу встала та обстановка, которая предшествовала смерти папочки; так ясно привиделась картина последних дней его жизни, как будто это было вчера. Я не выдержала и расплакалась, по счастью, Аня этого не заметила или сделала вид, что не заметила. На второй день с самого утра я отправилась на кладбище и была просто шокирована тем, что на кладбище отсутствуют деревянные кресты. Вместо них почти повсеместно появились крашеные звезды. На папочкиной могиле креста нет, но нет, к счастью, и звезды, могильная плита лежит невредима. Нет и тех цветов, которые были прежде, потому что те, которые росли, поедены коровами. А новых посадить некому. Я положила цветы на плиту, но нет никакой уверенности, что их наутро не съели коровы. Почему-то нет другого пути для них, кроме как через кладбище…
После кладбища сразу поехала на пристань, ни к кому из знакомых не хотелось заходить, настроения не было.
…Не знаю, как дальше, а пока у меня сколько угодно энергии. Никто не подумает, что мне 59 лет: по-прежнему летаю метеором. Мои сверстницы все имеют вставные зубы и читают в очках, а я по-прежнему грызу без затруднения орехи, для чтения еще очками не пользуюсь.
Пиши, Сергуня, почаще и поподробнее. Я очень люблю твои письма, они всегда ясно изображают картины быта, явлений. Чувств. Помню, как сейчас, описанное тобой наводнение, как вы вычерпывали воду со второго этажа, как прекрасно ты описал тот проливной дождь. Мне приятно читать ваши жизнеописания, поэтому я так ясно представляю всю обстановку вашей харбинской жизни. Пиши о себе поподробнее и ничего от меня не скрывай. Мое сердце всегда чует, что ты мне не договариваешь.
(без даты)
С каждым твоим письмом, Сергуня, я все четче представляю вашу жизнь, природу вашу. Я, когда ехала в командировку во Владивосток, то не спала несколько ночей, пока мы ехали по нашей восточной окраине. В голове стучала одна только мысль, что ты так рядом от меня. Ну почему нам не суждено встретиться, сынок?! Знаю, что на этот вопрос ответа нет…
…Наше учреждение находится в лесном массиве. Когда я там прохожу, всегда наслаждаюсь прелестью окружающей картины и всякий раз с сокрушением думаю о том, что вы лишены этого удовольствия. Никогда не бывает, чтобы я шла лесом и не подумала о вас. С кем же, как не с вами, могу я поделиться всеми своими мироощущениями.
После Тифлиса я уже успела побывать в Ростове-на-Дону, сопровождала одну больную. Женщина оказалась очень культурная, ее общество доставляло только удовольствие. В Ростове проехала через весь город на трамвае, посмотрела на строящийся театр. Это прекрасное здание, построенное в так называемой “границе”, то есть на пустыре, разделяющем Ростов и Нахичевань. По обе стороны театра, скорее всего, будет разбит сад. В общем, надо сказать, что города у нас в последние два-три года украшаются садами, парками и скверами. На месте бывших базарных площадей красуются великолепные парки с обилием цветов.
Да, еще прошу тебя, мой мальчик, не обижайся на тетю Елю, что она отказалась дать тебе свой адрес. Она мне прямо сказала, что боится получать письма из Харбина. Мне больно стало за ее трусость, но это ее право. Я ее не оправдываю, но и не осуждаю. Это, видимо, на нее оказал влияние Ник. Иван. Бог с ними!
20 марта 1937 года
Письмо начала писать неделю назад, оно съездило со мной в Ессентуки и опять вернулось в Москву. Думала там его выслать, но не удалось, все по той же причине – в комнате, мне отведенной, я была не одна. Закончив служебные поручения, съездила в Кисловодск, который связан с Ессентуками электрической железной дорогой. Вагоны весьма комфортабельны, сообщение быстрое, удобное. Жалею об одном – что еще не было богатства зелени. И вид был унылый. Отдыхающих очень много, все гуляют с бутылками и стаканчиками и пьют целебную воду. Она очень полезна при хворях желудка и сильно отличается от той, что продают в бутылках.
Сейчас я осталась одна и тут же воспользовалась моментом, чтобы пообщаться с вами, мои дорогие, – я бы писала вам несравненно чаще, если бы у меня была своя отдельная комната.
В одном из последних писем у тебя, Сергуня, так красочно получилось изобразить разницу в настроении в солнечный день и в день пасмурный. Особенно меня согрели твои строчки, написанные в солнечный день…
Для чего я это пишу? Чтобы ты понял, что твои письма освещают, согревают мою жизнь. Получу письмо, и у меня на душе теплее, всякие неудачи, неприятности переносятся легче. А когда нет писем, на душе становится все мрачнее и мрачнее, и всякие нелепые мысли лезут в голову, и порой я впадаю в тяжкий грех, в отчаянье …
Говорят, что на земле нет счастья?! Ну и пусть говорят, а мы все равно будем его искать и добиваться. Каждый человек должен быть творцом своего счастья и к этому стремиться. Вот прошел еще один день нашего семейного праздника, который мы все встретили врассыпную. Когда будет этому конец? Доживу ли я до того дня, когда смогу вас обнять?..
Ты мне часто снишься, мой мальчик. Снишься ребенком, белокурым и неусидчивым. Недавно видела тебя, как ты вредничал и не хотел учить французский. Я просыпаюсь и прихожу в ужас от осознания, что это был сон…
∙