Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2009
Под белым небом
но, небо, сегодня было буквально как фон – просто очень белое. Здания, если удавалось поймать их в нужном ракурсе, отделить от соседних, вырисовывались словно в пустоте.
– Как туман, – сказал Михайлов.
– Только без тумана, – поправил его кто-то.
– Да, – невозмутимо согласился он, – как туман без тумана.
Им отменили два последних урока, и теперь они шатались по городу практически всем классом, то и дело задирая головы и упираясь взглядом в белое.
– Интересно, – сказал Соловьев, – а это размазанные облака или собственно небо?
Этот вопрос вызвал здоровый смех.
– Кто ж тебе так ровно размажет?
– Ну а кто мне изменит цвет пустого неба? – продолжил Соловьев задумчиво, даже осторожно. – С чего бы оно вчера синее и завтра синее, а сегодня белое?
Смех поутих.
– Надо бы завтра Людмилу спросить.
– Ее и спросишь.
Они свернули за угол. Улица пошла под гору. Соответственно, шаги стали шире и расхлябаннее.
– Интересно, – спросила Зоя, – а где мы будем лет через двадцать?
– Не стоило этого говорить, – сказал Михайлов со знанием дела.
– Почему?
– Теперь не слезем с этой темы. Так и будем тереть.
Против ожидания, тему никто не тер. Все озадаченно молчали.
– Видишь ли, – сказала Галина, – трудно предположить, как сложатся дела.
– У нас?
– У всех. Вообще. Я бы хотела увидеть Европу, попутешествовать. Но, сама понимаешь, это не ответ на вопрос.
– Почему? – встрял мелкий Зотов. – Через двадцать лет Галка путешествует по Европе.
– На флаере с шофером?
– Я думаю, будут порталы. Встаешь в портал, проводишь справа кредиткой – и ты в Риме.
Они немного и предсказуемо пофантазировали на транспортную тематику.
Кто-то оглянулся. Назад, естественно, улица шла в гору и упиралась в другую улицу, и те дома уже стояли на фоне белой пустоты. Летела серо-голубая птица, тяжело махая крыльями, вот – на фоне крыш, а вот уже – по белому, взмах за взмахом. Но, словно вздохнув, опять опустилась в пестрое.
– А мы будем встречаться? – спросила вдруг Надя.
– Ого! Встречаться! – начал было шутить Зотов в стиле Бивиса и Батхеда, но как-то осекся и пнул ногой мелкий камешек. Тот полетел вперед вдоль асфальта, стукнулся о стену. Угол падения, как ни странно, действительно оказался равен углу отражения.
– Да мы еще не расстались, – сказал Михайлов угрюмо. – Еще, считай, целый год штаны просиживать.
– Да, – сказала Надя, – год. То есть полгода, если точнее. А потом у каждого будет своя жизнь, свои интересы.
– Ого! – встрял Зотов. – Ты еще скажи: засосет рутина.
– А что ты думаешь, Андрей? Вполне может засосать.
Отчего-то всех поразило это “Андрей”, никто и не помнил, что Зотова зовут Андрей. Зотов и Зотов, к доске вызывали как Зотова, свои подзывали как Зотова, и всех это устраивало. Вряд ли сам Зотов до прихода домой вспоминал, что он Андрей. А тут – надо же.
Надя Беленькая – это не кличка, это фамилия, на самом деле шатенка, небольшая, пряменькая, в очках. Ну симпатичная, но какая-то… то ли печальная, то ли восторженная. Соловьев как-то однажды, рассуждая о ней, предположил, что у Нади нет чувства юмора. Но и это было не совсем верно.
– Понимаете, – говорила Надя уже на другой узкой улице, через полчаса, – мне так хорошо с вами. Мне страшно подумать, что через полгода все кончится, начнется что-то новое. Обещайте мне, что мы не расстанемся просто так, как пассажиры, когда они выходят из вагона.
– Конечно, – пробормотала Зоя.
– И зачем говорить, где мы будем через двадцать лет? Примерно здесь и будем, и даже еще не состаримся.
– Конечно…
Осторожно проехала обтекаемая машина среди примерно таких же стоящих машин, тягуче и плавно, как лодка в воде.
Они проходили мимо Макдоналдса.
– Ребята, я заскочу на минутку в туалет, обещайте, что подождете, – сказала Надя.
– Ну конечно, подождем.
Она исчезла за дверью.
– Минутку. Жди. Там знаете, какая очередюга в женский?!
– А ты откуда знаешь, Зотов?
– Видел. Знаете, я пойду. У меня еще секция вечером.
– Куда ж ты пойдешь? Ты же обещал.
– Ну я же один пойду, она и не заметит.
– Она заметит. Она так надеется, что мы все подождем.
– Маразм какой-то. Ну зайти хотя бы мы можем?
– Странная эта Беленькая. Мне с ней как-то… она вроде как благодарит меня за что-то, а я не пойму, за что. Боюсь не просоответствовать.
– За то, что ты есть, Смирнова.
– Тоже мне, достижение.
– А вот в ее глазах достижение.
– Я и говорю: странная.
Когда Надя выскочила из-за тяжелой стеклянной двери, ее ждал один Михайлов.
– А где все? Ушли?
– Ну что ты. Они сидят внутри, нам тоже чего-то взяли.
– А ты что ж не с ними?
– Я тебя жду, чтобы ты не искала.
Надю так это растрогало, что буквально слезы навернулись. Она смахнула их по возможности незаметно.
– Ну пойдем, пойдем, ты же замерз.
Они вошли. В стеклах дверей отражалось белое непроницаемое небо. Двери открылись – небо разломалось надвое и сомкнулось опять.
Проходные дворы
Здесь всегда была тень.
Потому что система проходных дворов. Вверху качались рваные куски голубого, но внизу было пасмурно и хорошо. Вверх уходили водосточные трубы, иногда – черные лестницы, не от самого асфальта. В лужах мелькало небо.
– Паша! Павел, стой!
Волоков не остановился. Мало ли в Москве Паш, да если даже и его зовут, с чего бы останавливаться. Его схватили за рукав, так, цапнули. Волоков выдернул руку.
– Паша, да ты чего… Не узнал?
– Почему, узнал. Ты что-то хочешь сказать? Говори, я спешу.
– Да нет… просто забавно – встретились… столько лет.
– Забавно. Я пойду?
– Ну что ты. Давай поговорим…
– Вспомним школьные годы? Знаешь, я пас.
– Да нет, бог бы с ними. Есть одна тема, как теперь говорят.
Волоков подумал пару секунд, посмотрел на смеющуюся кривую фигуру бывшего одноклассника.
– Давай на ланче. В час. Вон там, через двор, есть погребок.
– Хорошо.
Они разошлись, дворы остались.
На стене было выведено мелом БОЖЕ, КАК ВЫ МНЕ НАДОЕЛИ, вот так вот оскорбительно серьезно, без мата. Одно из одинаковых квадратненьких окон второго этажа было отчего-то заковано в мелкую решетку. На уровне лица от стены отошел верхний слой, и там виднелась ссадина бурого кирпича. Глухо пахло мочой.
Однако эти места не были депрессивными, отнюдь нет. В них шевелилась угрюмая жизнь. Я думаю, скорее уж депрессивен невыносимо красивый закат между черных силуэтов пальм, со сладкой дорожкой на теплой воде. Где некуда дергаться, там и проступают мысли о смерти. А здесь, в системе дворов, всякий деловито шел – либо туда, либо обратно.
– Эта стрелочка означает…
– Да я понимаю. Ты думаешь, я тупой, раз учился на тройки?
– Нет, что ты… просто хотел пояснить.
– Нет, Колокольников, серьезно, ты думаешь, ты умнее меня? Тебя обманули учителя.
– Да нет, нет, не думаю. Ты изучай.
Но Волоков оторвался от схемы и смотрел на Колокольникова.
– Слушай, а куда ты шел?
– Когда?
– Ну утром, когда мы встретились.
– Как куда? На О…нку.
– Это-то я понимаю. А в натуре куда? В офис, к бабе, на стрелку? Куда?
– Ну… просто гулял.
– В десять утра? А где ты работаешь?
– Я преподаю… нерегулярно. Я могу гулять в десять утра, где захочу. Это такой бонус… за стесненную жизнь.
– Но отчего-то ты хочешь гулять тем самым вонючим двором, которым я хожу от машины до конторы. Каждое утро. И именно когда я там хожу.
– Ну и что?
Волоков поморщился. Колокольников хмыкнул и вымученно улыбнулся.
– Хорошо, хрен с тобой. Я хотел тебя встретить. Ты мне нужен.
– Для этого?
– Для этого. Ради Бога, разберись.
Волоков присмотрелся к схеме, словно сфокусировался на сантиметр глубже листка.
– Вот, – сказал он, ткнув в одну из стрелок.
– Что вот?
– Уязвимое место. Здесь я отдаю двести штук безо всяких поручительств.
Колокольников вторично вымученно улыбнулся и возвел очи горé. Там был низкий потолок из темного дерева, редко усаженный слабыми светильниками.
– Ну конечно. Господи, ну конечно. Если бы в схеме не было такого места, если бы это был верный способ сделать из двухсот штук четыреста, вся страна только и сидела бы над этой схемой. Но ты присмотрись, Паша, ты отдаешь их налево. В тупик. То есть в руки, никак здесь иначе не задействованные. Неужели у тебя нет на земле человека, которому ты доверяешь? Которому можешь дать подержать двести штук без поручительств?
Волоков подумал чуть-чуть.
– Ну есть… шурин. Бизнесмен из него не фонтан, но кинуть не кинет. Помимо прочего, его сестра у меня в заложниках, – Волоков сам слегка посмеялся своей шутке. – Я пришлю тебе его реквизиты.
Они доели и ушли. То есть Колокольников исправно доел, а Волоков избирательно. Потом задумчивый кавказский юноша унес тарелки с объедками.
В этих подвалах всегда полумрак. Свет, не находя выхода, метался бы здесь и обвисал струпьями. Грубое дерево; иногда из стен, как вены, проступают трубы. Красный и темно-коричневый, такие цвета. Я думаю, люди приходят сюда, чтобы пообвыкнуться. Ведь никто не знает, что ожидает нас потом, и возможны любые стабильные варианты.
Прошло два дня. Они сидели там же, только за другим столом.
– Так точно, Фогельсон В. К. Ну реквизиты, надеюсь, ты просто перенес? Сам понимаешь, я не могу помнить столько цифр.
– Да ты не волнуйся. Если ошибка в цифре, деньги просто не уйдут.
– Да. Это да. Слушай, а mystery действительно через “игрек”?
Колокольников со своей фирменной вымученной улыбкой вызвал на ноутбуке элитный словарь и впустил туда Волокова.
– Да… ты погляди. А мне казалось, через “ай”.
– Ты не о том думаешь.
Волоков неожиданно цепко посмотрел на Колокольникова, словно в первый раз после школы.
– Так… а о чем мне думать?
– Ну… в целом. Мелочи доверь исполнителям.
– В целом, говоришь. Тогда интересно, что ты имеешь против Гравинского?
– А что мне надо иметь против Гравинского?
– Ну ты подставляешь его на двести штук.
– Лично я на двадцать.
– Да ладно, не скромничай. Схема-то твоя. Постой. Постой, бл…дь. Припоминаю… говорили, он увел у тебя жену.
– Это не имеет отношения к делу, – сказал Колокольников сухо.
– Ну почему же? Это многое объясняет, – Волоков оживился и начал лист за листом расписываться, где положено. – В этом есть что-то человеческое. Постой-постой. А помнишь, я тебя в школе макнул в унитаз башкой? Что макнул, помню, но не помню, за что. Только помню, что за дело. Ты не помнишь, за что конкретно?
– Я вообще не помню этой истории, – сказал Колокольников сухо.
– Нет так нет. Хорошо. – Волоков ударил себя ладонями по бедрам и встал. – Получу двести, отдам тебе двадцатку. Если что, расписка у тебя.
– Да я тебе доверяю.
Волоков, вообще-то, был не особенно высок. Если измерять, то не выше Колокольникова. Да и не особенно толст. Волоков был основателен. И сейчас казалось, что он – тот самый стержневой атлант, на котором стоит низкий потолок подвального кафе. Хотя Волоков не поднимал рук и не пыжился, демонстрируя бицепсы. Просто уверенно стоял по центру.
Вообще, есть несущие конструкции, а есть люди, похожие на несущие конструкции. Пусть они изъедены червями и гнилью, кажется, что на них покоится что-то важное. А потом, когда они так или иначе исчезают, выясняется, что ничего не покоилось. Просто такой экстерьер и манера поведения, больше ничего.
Это был тоже проходной двор – тем сходство с предыдущим ландшафтом и заканчивалось.
Все здесь было выкрашено и вылизано, даже на асфальте кое-где остались крупные капли краски, словно капли слюны, выпавшие из жадного рта. В дизайне зданий преобладали белый и голубой, как будто сюда затекло небушко с облаками. И лишь на одной из видимых крыш контрабандой проросла трава, несколько пучков зеленой травы. Они чуть колыхались на ветру – туда и сюда.
Человек в костюме с хорошим портфелем шел вдоль двора быстро, но не суетясь. Другой отклеился от стены.
– Здравствуй, Боря, – сказал Волоков.
Колокольникова отнесло на полметра словно воздушной волной.
– Как ты меня нашел?
– Ну ты же меня нашел. Вот и я тебя нашел. Хороший двор.
Колокольников сунул руку во внутренний карман пиджака.
– Предупреждаю, у меня пистолет.
– Ого! А разрешение есть?
– Конечно, есть.
– С собой?
– С собой.
– Слушай, дай разрешение. Да не ссы ты, смотреть противно.
Колокольников, не сводя глаз с бывшего одноклассника, залез в портфель, пошелестел там бумагами и достал отдельный листок.
– Ну дай сюда, поглядеть. Ну не брошусь я на тебя.
Колокольников осторожно протянул Волокову разрешение.
– Да… знакомая модель. Столько всего… ну ладно. Оружия, Боря, прошло через эти руки немерено, а вот разрешение вижу впервые. А ты, значит, здесь работаешь. А гнал – преподаватель…
– Не надо недооценивать отличников.
– А. Ну-ну. А скажи, на…бывать честных предпринимателей у тебя тоже есть разрешение?
– Не знаю, о чем ты говоришь.
– Так. – Волоков помрачнел. – А если я пойду к тебе вот туда и пожалуюсь твоему красивому начальству?
– Во-первых, – судя по интонации Колокольникова, он все-таки имел преподавательский опыт, – тебя с твоей рожей туда не пустят. Физически. Во-вторых, ничего конкретного у тебя нет. Ты же поставил подписи. Внимательнее надо читать то, под чем расписываешься.
– А в третьих?
– А в третьих, ты никогда не ябедничал.
– Это точно. Да я, считай, не сержусь. Я на этой схеме с однофамильцем еще наварю. Надо же, как вы оперативно нашли Фогельсона В.К. Все-таки не Смирнов.
– В Москве около двадцати миллионов человек.
– А, да. Спасибо за справку.
– И у твоего Фогельсона mistery через “ай”. Так это он неграмотный. И имена-отчества разные, только инициалы совпали. Это ты вообще лоханулся.
– Да… Я так понимаю, это схема Гравинского. Передай ему мой респект. А ты, как крыса, поимел свою двадцатку. Подумать только, он у тебя жену увел, а ты ему зад лижешь. Крыса ты. И гнида.
– Тебе не понять, как строятся отношения у интеллигентных людей.
– А чего тут не понять? Ты втыкал, а теперь он втыкает.
– Высказался?
– В общих чертах.
– Так. А теперь послушай меня. – Колокольников полностью одолел страх, сделал шаг вперед, вынул разрешение из руки одноклассника и засунул куда надо. Его глаза смотрели прямо и чуть мерцали, как у киборга. – Схема моя. А двадцатка Гравинского. Объясняю это тебе из чистого дружелюбия. Чтобы ты меньше ошибался в дальнейшем.
– Слушай, – сказал Волоков, – а я вспомнил, за что тебя макнул в унитаз. Ну ты и гнида.
– Не стоило макать, – сказал Колокольников сухо.
– Нет, стоило. Стоило больше макать. Теперь уже поздно.
Так, не сойдясь в деталях, они разошлись. Занимался новый алый рабочий день.
Знаете, я люблю гулять по этим прохладным проходным дворам, особенно вблизи реки. Когда воздух дышит сыростью и затхлостью, среди ворон встречаются чайки, а прохожие несут внутри себя свои маленькие секреты.
Ветер гонит по кривому асфальту мелкий городской мусор, собирая из него спиральки, и так хорошо, так хочется жить…
Среднее звено
Миша, затаив дыхание, смотрел на место, где нижняя часть уха Лизы переходила собственно в голову. Все эти небольшие дуги настолько отчетливо складывались в совершенство, что Миша тихонько засмеялся. А потом сообразил, что и у него самого ухо переходит в голову примерно так же изумительно, и засмеялся чуточку сильнее.
– Что ты ржешь? – спросила Лиза.
– От радости.
– Странно.
– Почему?
– Люди редко смеются от радости. Чаще плачут от горя.
– Действительно…
– Что-нибудь еще хочешь сказать?
– Я люблю тебя.
– Ну это уже как шум ветра.
– Я люблю шум ветра.
– Да, прикольно.
Шума ветра не было, но сам ветер был. Над головами качалось мятежное серо-фиолетовое небо. За оградой моста плыла серая вода канала. Канал изгибался дугой. Вдоль него смирно стояли рядовые дворцы.
– Я думаю: а если бы я не приехал сюда из Москвы, а ты – из Челябинска? Или приехали, но не в один день? Или не встретились в “Идеальной чашке”?
– Тогда бы тебя звали иначе, и меня звали иначе, и мы были бы совсем другие люди, и нам не надо было бы встречаться.
– А я думаю, ты была бы толстой негритянкой и приехала бы в Нью-Йорк из Бостона, а я был бы рыжим коммивояжером и приехал бы в Нью-Йорк из Филадельфии, но мы бы все равно встретились.
– В Макдоналдсе. Но скажи, гадина, почему я именно толстая негритянка?
– Ну ты можешь похудеть, если хочешь.
– Слушай! Интернет-кафе. Мне надо послать одно письмо.
– “Милый, я выхожу замуж?”
– Ты знаешь, примерно это.
– Давай.
– И вообще, посижу в ***. Ты тоже нырнешь?
– Нет. Я просто посижу посмотрю на тебя.
– Еще не насмотрелся?
– Нет.
– Слушай, а ты вообще вписан в ***?
– Вообще да, а что?
– Тут у них интересная услуга. Они для двух участников определяют цепочку знакомств, которая их соединяет. Если она, конечно, есть.
– Она есть для любых двух жителей Земли. Через шесть звеньев.
– Ну не любой житель Земли состоит в ***. Кроме того, есть еще маленькие людоедские племена, где каждый знает только соплеменников. Маловероятно, что через шесть звеньев они знакомы с каждым китайцем.
– Ну они же едят белых людей. И китайцев.
– Это нельзя назвать знакомством в полном смысле слова.
– Пожалуй.
Тем временем Лиза ввела данные и ждала результата. И вот – обозначилась цепочка, всего три промежуточных звена.
Елизавета Панина – Мария Гутарс – Иван Осташев – Вениамин Коробов – Михаил Рыбин.
– Ну, – спросила Лиза, – ты знаешь Вениамина Коробова?
– Да. Занятный малый. Вечно был всем недоволен и свалил в Америку. А там его настиг финансовый кризис.
– Ну для человека, который любит быть недовольным, это большая удача. Поздравляю. А вот я впервые слышу о Марии Гутарс.
– Система ниппель, – произнеся эти довольно бессмысленные слова, Миша инстинктивно нажал на Марию Гутарс – и появилась ее страничка.
– Блин! Так это ж Машка Пирогова. Какой там Гутарс? Что, она замуж вышла, пока я тут прохлаждаюсь?!
– Выходи за меня замуж.
– Да погоди ты! – Лиза нетерпеливо нажала несколько кнопок на мобильнике и выскочила на улицу, потому что здесь он плохо брал. Вернулась через пару минут.
– Ну что?
– Нет, замуж она не вышла. Наоборот, от них батяня ушел. И она в знак протеста взяла фамилию матери. По крайней мере, в ***.
Миша попробовал посочувствовать далекой Марии – все-таки отец ушел. Но то ли эмоциональная связь не добивала до Челябинска, то ли Миша сам был под завязку полон личными переживаниями, то ли зачем взрослой девице отец… Выдавил из себя негромкий лицемерный вздох – и все.
– Видишь, все не случайно.
– Ты о чем?
– Допустим, у Ивана Осташева юбилей. Он говорит Вене Коробову – заходи с приятелем. А твоей Маше Пироговой – заходи с подругой. И мы по-любому встречаемся.
– Где?!
– Ну, где-то между Челябинском, Москвой и Америкой. Глобализм. Например, в аэропорте Гонконга.
– Да. Шанс был.
Через полгода Мария Гутарс пролетала через Москву в Чехию. Лиза с Мишей встретили ее в Домодедово и проводили в Шереметьево. Там выдался лишний час, и они посидели в кафе, хоть и дорого.
– Счастливая ты, Лизка.
– Ну а почему бы нет?
– Детей заводить пока не думаете?
Лиза посмотрела на Мишу. Тот поиграл чашкой с кофейной гущей.
– Еще, что ли, взять?
– Я тебе дома корыто кофе сварю за такие деньги.
– Вот так, Мария. У нас дома кофе подают в корыте. Приходите похлебать.
Лиза кратко ткнула Мишу локтем в бок.
– Ты что?! Больно!
– Не обращай внимания, – сказала Лиза Марии. – Расскажи лучше про Ивана Осташева.
– А откуда вы его знаете?
– Через Веню Коробова, – ответил Миша лаконично.
– Что про него сказать? Был такой деятель, много пил, ныл постоянно.
– Был-пил-ныл, – сказал Миша. – Дыр-быр-щур.
– Что?
– Не обращай внимания. Бухтит себе под нос, а нам расшифровывать.
– Ну… – продолжила Маша, – сутулился сильно. Худой, кофта застегнута не на ту пуговицу.
– Какая у мужика кофта?
– Такая. Фиолетовая, старушечья. Потом куда-то исчез.
– Видимо, в Америку.
– Видимо.
Объявили рейс.
И я бы не писал этот рассказ, если бы Веня Коробов не вернулся в Москву по поводу обмена паспорта. Веня был старше Миши, но кто же мог подумать, что ему стукнуло сорок пять? Впрочем, и Мише уже тридцатник, и если так дальше пойдет…
Они нашли самую убогую забегаловку в центре, которая смутно им что-то напоминала.
– Ну что? – спросил Коробов. – Ты женат, дети есть?
– Формально женат. Детей, слава Богу, нет.
– Да. Настоящий мужской ответ.
– Стараемся.
– Слушай, ты писал про Ивана Осташева. Я не понял, зачем он тебе.
– Он мне низачем. Просто забавное совпадение. Ну что он, все сутулится и ноет?
Коробов чуть не подавился пивом.
– Ты шутишь? Осташев? Он сияет грудью вперед. Это я сутулюсь и ною.
– Погоди. Осташев пьет.
– Не пьет.
– Кофта застегнута не на ту пуговицу.
– Какая кофта? Это настоящий белозубый американец. Он торгует недвижимостью. Мы с ним общались одно время, но потом я не вынес накала бодрости.
Миша вернулся домой, прошел в свою комнату. Машинально вошел в ***. Нашел цепочку, связывавшую его с женой. Нажал на среднее звено.
На него смотрело лицо общего вида. Этот человек мог сутулиться, ныть и пить. Мог обнажить белозубый смайл и излучать бодрость. Мог чередовать эти действия.
А возможно, было два Ивана Осташева, поисковиком сведенных в одного человека. Можно было написать Марии, дать адрес цепочки, выяснить все до конца. Исследовать слабое звено.
Но зачем?
Бормотание
– Слушай, это свет? Это вообще не свет.
– Это тьма-а-а-а.
– Да ну тебя, идиот. Тебе все пофиг.
– Посердись еще. Ты такая классная, когда сердишься.
– Ты можешь серьезно работать?
– Меня как оператора свет устраивает. Рассеянный такой. Такой прямо рассеянный-рассеянный.
– Видно?
– Да все видно. Ты тупенько делай свое дело. Улыбнись, “ваши творческие планы”.
– Какие в сто лет творческие планы?
– Ну просто обаяй дедушек. Давай, а то солнце садится, а там и вправду кердык.
– Сейчас.
Что-то мешало девушке-журналистке подойти к двум старикам на одной скамейке. Она жадно прочитала шпаргалку. Потом закрыла глаза и помедитировала пару секунд. Не помогло. Тогда тряхнула челкой и наморщила лицо. Странно, если бы это помогло.
– Что тебя корежит? Иди улыбайся.
– Что им моя улыбка? Понимаешь, они мне никто.
– Понимаю, что тут не понять.
– Ничего ты не понимаешь. Дед в семьдесят лет мог бы быть моим дедом. Знаешь, как любят внучек? А дед в шестьдесят еще мог бы что-то захотеть. А в восемьдесят – вспомнить, как он хотел в шестьдесят. А деду в сто я никто. Вот эта челка, колени, улыбка – ничто. Я для них мертвая.
– Да-а. Вот художественное мышление. Ты, значит, мертвая, а они живые.
– Они живые. Да, Витя, они живые. В сто лет достаточно физически дышать, чтобы быть живым. Это нам в двадцать пять надо убиваться, чтобы жить.
– Рефлексия погубит русских. Встань и иди.
Девушка встала, улыбнулась и подошла. Старики сидели так: один в три четверти, словно начал оборачиваться к собеседнику, но на полобороте расхотел; другой строго анфас, в камеру, даже когда ее еще там не стояло. Ветерок шевелил белый пух на двух головах. Оба старика были выцветшие, вылинявшие, хорошо и опрятно одетые. От них никак не пахло. Они… они были на полпути к бестелесности. То есть что значит – на полпути?.. Девушка вспыхнула, споткнулась о мельчайший камешек, улыбнулась еще ярче, как бы поверх первоначальной улыбки, будто намазала губы улыбкой.
Тот старик, что смотрел вперед, не шелохнулся. Тот, что смотрел немного вбок, наоборот, остро реагировал на все происходящее: мелко суетился, улыбался, отслеживал глазами. Но это реагирование было как ответ воды на брошенный камень. Круги расходились и исчезали, только и всего.
Старики неважно слышали, не сразу соображали, переспрашивали. Записывать разговор, как он был, – все равно что записывать ветер. Оператор Витя средствами старательного монтажа все, как умел, подчистил. Мы попробуем тоже.
– Здравствуйте. Меня зовут Светлана (ноль реакции – круги по воде). Здесь стояла гимназия, в которой вы учились в начале прошлого века. Подумать только, около ста лет назад. Все изменилось. А что-то осталось прежним?
Очень живой дедушка мимикой и мелкими движениями подтвердил каждое слово Светланы: стояла, учились, изменилось, осталось. А второй, постоянный, разлепил губы и сказал перед собой:
– Это. Это осталось.
– Это… листва?
– Да.
– Но скверик разбит в шестидесятые годы.
– Это все равно.
– Да… – Светлане не захотелось спорить. – А вы помните друг друга? Вы ведь учились в одном классе. Может быть, по именам – Павел Бекуев, Михаил Орлов?
– Да, – закивал суетливый дед, – Павел Бекуев, прекрасно помню.
– Еще бы ты не помнил, – сказал другой, – когда ты и есть Павел Бекуев. А Михаила Орлова помнишь? Меня помнишь? Я вот тебя не помню.
– Помню, Михаил Орлов.
– Ну и как он выглядел?
– Бравый, прямой. В костюмчике… Свет падал из окна. Отвечал… браво, прямо. Маршировал хорошо.
– Маршировал? Ты не путаешь? Это же гимназия, а не военное училище.
– Мы редко, но маршировали. По поводу.
– Да ты не пионером ли был, братец? Как-то молодо выглядишь.
– Пионером?! Я был скаутом, одним из передовых, кстати. Скажешь тоже, пионером.
Подул ветер, расшевелил листву, ее ропот заглушил стариковскую речь. Переждали.
– А помните ли, – спросила Светлана, взглянув в шпаргалку, – начало Первой мировой? Как это было?
– Прекрасно, прекрасно помню, – захлопотал Бекуев. – Нас отпустили с занятий. Краткая речь была, патриотическая, очень сильная, очень. Отечество в опасности.
– Я болел, – отрезал Орлов.
– А (еще один жадный взгляд) дуэль помните? Как в вашей гимназии училась красивая девушка, Елена Гравинская, и из-за нее…
– Нет, – успел хмуро вставить Орлов.
– Как же! Как же! Два старшеклассника, в спортзале, на спортивных рапирах. Ими трудно было нанести увечие, но уж они постарались. У одного вот такая вертикальная царапина, во всю щеку. Он надеялся, останется шрам, но шрам не остался, так, бледноватый след.
– Вы пережили двадцатый век, один из самых страшных и кровавых в истории человечества и нашей страны. Что вы можете сказать по его итогам?
– Было интересно, – сказал Бекуев, но, против ожиданий, мысль не развил.
– Я всех потерял, – сказал Орлов. – Друзей, соседей, жену, детей. – Против ожиданий, он не запнулся на детях. – Все исчезли. Вот так. Все исчезли, а я еще жив.
И тоже замолк.
Они быстро свернули оборудование. Очень кстати обозначился дождь. Студийный газик повез стариков по домам. Светлана дала водителю Коле тщательно расписанные адреса, тот поклялся, что не напутает. Туда же засунули камеру, штатив. Витя и Светлана не спеша пошли через парк к метро.
– Вот ведь, – сказала Светлана, – один все помнит, другой – ничего.
– Идеальный случай – помнить то, что было, – обтекаемо заметил Виктор.
– Что ты имеешь в виду?
– Я вчера курил – и подошли Максим и Кирилл. Ты ведь знаешь, они меня не стесняются, как будто я приложение к камере. Да тут и стесняться нечего. Я тебе заранее не говорил, чтобы не сбить пыл…
– Ну давай же!
– В общем… эти два старикана не учились в одном классе. То есть учились, но в разное время. Один после пятого класса свалил в Вятку, а другой приехал в седьмой из Одессы. И насчет дуэли эти два деятеля вписали от балды. Они даже поспорили, вспомнит кто-нибудь эту фальшивую дуэль или нет.
– А кто считал, что вспомнит?
– Естественно, Максим.
– Ну конечно.
Они прошли шагов двадцать молча. Тут даже не капало. Листва, небо, асфальт – все было в оттенках серого, как на старом фото, только без непременного желтоватого отсвета.
– И Первая мировая началась летом, – добавил Витя. – Так что обошлось без патриотических речей по гимназиям.
– Вот подонки, – сказала Светлана.
– А? Да нет, это они искренне. Я в Яндексе посмотрел.
– Что же, Витя, он врал, этот старичок? Зачем?
– Да нет, не врал. Просто к старости все увеличивается или уменьшается. Печень, брюхо, давление, память. Она расшатывается, расползается.
Светлану передернуло.
– Слушай, как ловко это ты. Можешь еще раз?
– Не дождешься. Выходит, мы зря старались?
– Да нет, отличный материал.
– Нет, я так не могу. Ну не могу я так.
– Да ладно. Им действительно за сто. Они действительно учились в одном классе. И гимназия действительно стояла там… где она стояла.
– Все исчезли, – сказала девушка тихо – и ей охотно ответила листва. – Все исчезли.
– Что ты там лепечешь?
– Ничего.
∙