Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2009
* * *
В царапинах мулатовое небо, и шторм затих,
бывают дни, когда любить – не вредно,
вся похоть на земле, весь этот стих,
и пальмы веером конкретно.
Славянский люд, покинув корабли,
ломает мебель и тоскует хором,
а на десерт – пакетик конопли
вприкуску с “Беломором”.
Так припекло, и время 00 сек.,
затылок щупая оранжевой клешнею,
садится солнце, как бывалый зек –
на корточки, у Бога за душою.
Почти на полумертвом голося,
туземцы изготавливают блюдо:
запихивают курицу – в гуся,
гуся – в овцу, овечку – внутрь верблюда.
Чтоб насадить на раскаленный прут,
затем в песок упрятать поскорее
и переждать, пока не уплывут
все русские и, может быть, евреи.
* * *
За то, что этот сад переживет века
и не осыплется минута за минутой,
возьми его за яблочко и придуши слегка,
в гнедую кожуру по осени укутай.
Плоды айвы, покрытые пушком,
как щеки детские – полны и розоваты,
и ты бежишь с отцовским вещмешком,
и вновь трещат от тяжести заплаты.
Когда стреляет Босх Иероним
двуствольной кистью в голову и спину,
а ты бежишь, с рождения раним, –
вишневый и седой наполовину.
И за оградой – вновь увидишь сад,
увидишь дом и ангельские лица
всех брошенных тобою, невпопад
варенье пишется, и в баночках хранится.
* * *
Всходят звездочки над стишком:
* * * * *
мы с тобой из кина пешком,
возвращаемся до сих пор,
а навстречу – маньяк с мешком,
а в мешке у него – топор.
Он родился в Череповце,
специально приехал в Крым,
чтоб настигнуть нас в пункте С:
“Добрый вечер. Поговорим?”
Мы не долго будем кричать,
орошая кровью кусты,
и о нас напишет печать,
и объявят в розыск менты.
А могли бы встретить волхва
и всю жизнь рассказывать, как
появились на свет слова,
ветер, звезды и наш маньяк.
А теперь гадай: из мешка?
Из бездонного Ничего?
Хорошо, что ночь коротка –
бесконечен список его.
* * *
Меня втаскивали волоком,
говорили: иначе – смерть,
будто я – царь Колокол,
а внутри меня – колокольчик Смерд,
а внутри меня – Самурай-вода,
желтый город Владивосток,
в дирижерских палочках там еда,
на плечах собачий платок.
Стынет рисовый шарик – опять луна,
поменяйте это меню,
почему в нем жизнь до сих пор – одна?
Нет, я повара не виню.
И отныне присно в твоих веках
дребезжит мобильное зло,
вся в чешуйках черных и номерках:
золотая рыбка, алло!
Колокольчик Смерд, записной фагот,
медных камешков полон рот.
А меня переправят на берег тот,
переплавят на берег тот.
* * *
Симфония краснеет до ушей,
мохнатый тенор плещется в бассейне,
дни сплющены, как головы ужей,
и греются на солнышке осеннем.
Привоз, превозмогающий печаль,
под видом реконструкции – кончину,
а в небесах потрескалась эмаль
и по углам колышет паутину.
Твои подвалы окнами на юг,
а за щекой – раздвоенное слово,
и дни неотличимы от гадюк,
шипят и не боятся змеелова.
Одесса-мама, и твоих змеят
в петлю поймают и забросят в кузов,
а я всю жизнь высасываю яд
из двух незаживающих укусов.
* * *
А если ты сверчок – пожизненно обязан
сверкать, как будто молния над вязом,
и соответствовать призванью своему:
быть словом во плоти, быть новоязом,
хитиновым пристанищем в Крыму.
Фанерную в занозах тишину,
из запятой, из украинской комы,
горбатым лобзиком выпиливая дни,
ты запиши меня в созвездье насекомых –
в котором будут спать тарковские одни.
С врагами Рериха я в связях не замечен,
на хлипком облачке, на облучке –
бессмертием и счастьем изувечен,
покуда дремлет молния в сверчке.
* * *
Мы так долго живем, погруженные в чудо,
будто в бочку на заднем дворе,
к нам приходит подводный апостол Иуда,
акваланги его – в янтаре.
Говорит, собирайтесь в дорогу, длиною
в сорок тысяч мучительных лье,
и фонарик включил, и раскрыл предо мною –
от Жюль Верна Евангелие.
Вы, товарищи, темные в этих вопросах,
сомневаться и медлить нельзя,
вот вам шахматный хлеб и резиновый посох,
вот протоптана мною стезя.
Пузырьки выпуская, качалось кадило…
Рассчитайтесь на первый-второй!
Дефицитное солнце над нами всходило,
словно баночка с черной икрой…
…до сих пор продолжается это скитанье
по следам от раздвоенных ласт.
Почему он спросил: “Кто из вас на прощанье
поцелует меня и предаст?”
* * *
Пошатываясь после перепоя,
морские волны делают кульбит,
за что я был пожалован тобою
такою высшей слабостью – любить?
И осторожно из бутылки вынут,
и переписан, как сплошная ложь,
а волны то нахлынут, то отхлынут,
не возразишь и на фиг не пошлешь.
Октябрь влачит пробитые запаски,
а в трейлере – прохладно и темно,
обнять тебя, читать стихи-раскраски,
смотреть в перегоревшее окно.
Мы состоим из напряженных линий,
сплошных помех и джазовых синкоп,
и плавает Феллини в клофелине,
и бьется в черно-белый кинескоп.
* * *
Вот кузнечик выпрыгнул из скобок
в палиндром аквариумных рыбок.
Я предпочитаю метод пробок,
винных пробок и своих ошибок.
Сизая бетонная мешалка,
а внутри нее – оранжерея,
этот мир любить совсем не жалко –
вот Господь и любит, не жалея.
∙