Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2009
Спектакль так и называется: “Рассказы Шукшина”. Вызывающе просто. Совсем не театрально. Как будто авторы спектакля подзуживают, подначивают: ну спросите нас, спросите: а почему рассказы Шукшина, кому они сейчас нужны? Почему латышский режиссер Херманис, не очень хорошо говорящий по-русски (звезда, между прочим, европейского уровня), выбрал именно этот материал? Почему именно в “Рассказах…” состоялась на сцене встреча, которую так долго ждали, – Чулпан Хаматовой и Евгения Миронова?
Чем всех так зацепил Шукшин когда-то? Почему всплыл сейчас? Как главная новость? Как сенсация?
Ведь вроде бы – забытый автор!
Шукшин – история советского кино, киноартист и режиссер из 60-х-70-х годов, часть советской ностальгии, часть массового советского искусства. На самом деле Шукшин вовсе не массовый и не советский. И никогда им не был. Весь из себя такой простой, деревенский, он никогда к “деревенской” прозе или к “деревенской теме” в искусстве не принадлежал, хотя с деревенщиками дружил. К Белову даже сбегал из семьи, как к другу, вообще высоко его ценил. И было, наверное, за что.
Не был “деревенщиком” ни в коем случае, хотя во всех статьях, интервью “город” и “деревня” – два главных символа, краеугольные камни мышления. И в рассказах – тоже зловещий “город”, растворяющий и поглощающий несчастного маленького человечка.
Но, повторяю, все не то. Не про то.
Чтобы понять, откуда взялся этот новый, сенсационный Шукшин в латышской трактовке, надо его взять и заново прочитать, надо вспомнить настоящего Шукшина, а не того, из нашей советской памяти, – такой народный, душещипательный типаж.
Конечно, Шукшин был красавец-мужчина, все мог играть и все ставить, добиваться сумасшедшего успеха у самого широкого зрителя, не кривя при этом душой.
Но все-таки не помещался он ни в одном советском “формате”, не вписывался в него. И вот почему: во всех рассказах Шукшина действует абсолютно алогичный, бредовый герой, вся жизнь которого – сплошной неимоверный абсурд, парадокс, черная яма смысла, из которой ну никак и никогда не выбраться.
И никакая замечательная деревня, никакая гармония с природой, никакой патриархальный, традиционный мир ценностей и отношений – этого героя от этой ямы не спасают.
Вот ведь беда.
…А может быть, вовсе и не беда? Может быть, это счастье русское у Шукшина таким образом изображается? Только стало это понятно (что счастье, а не горе) лишь через сорок долгих лет?
Ну по крайней мере на премьерных показах в Театре Наций было именно это ощущение. Какая-то благостность, я бы даже сказал, блаженство сквозили от подсолнухов, ставших символом спектакля, от ярких цветных фотопортретов деревенских людей, земляков Шукшина, которые стали важной частью “Рассказов Шукшина”, – их, эти портреты, вносят и выносят рабочие сцены, устанавливая, как декорацию, на каждый рассказ – свою. Да и от самих актеров, которые около двух месяцев провели в экспедиции, в Сростках (всегда восхищался этим названием), на родине писателя, где учились заново ходить и говорить, курить и обниматься, петь и танцевать.
Народному духу, короче говоря, учились.
Тут можно меня, конечно, упрекнуть – ну дело же не в благостности, а в озарении, проникновении, вдохновении и так далее. Разумеется, на нормального городского человека любое соприкосновение с деревней, с ее воздухом и людьми, действует благотворно, что уж тут говорить. Так всегда было. И артисты Херманиса-Миронова (и сам Миронов, прежде всего) далеко не первые, кто привез из экспедиции и переносит на сцену ли, на экран ли этот целительный воздух русской деревни.
А вот результат получился неожиданный.
Ведь сейчас как? Все опять заново, все строй по-новой, все осмысляй, ко всему привыкай.
Все опять как-то сдвинулось, поехало куда-то, на новый виток истории. Поехало причем – вместе с людьми. Снова по всей территории страны – мощнейшее переселение с окраин империи – в “большой город”, в Москву. (Смотрел недавно, совершенно случайно, передачу “Жди меня”. Душераздирающие истории, и половина – про несчастных провинциальных людей, поехавших на заработки в столицу и здесь потерявшихся.) Снова тяжело и долго осознает себя русский человек, заново выстраивая свои отношения со всем миром. Снова – проблема денег (у Шукшина она очень яркая, резкая, ощутимая – эти новые хрущевские деньги, и отношение к ним новое). Стыдно ли быть бедным? Или нет? Нужны ли они для счастья, эти деньги? Или – ну их…
Собственно, весь Шукшин – про это. Про попытку разобраться. Невероятную попытку, бесконечную, тягостную, не имеющую пределов, начала и конца. Про характер.
Сейчас и этот “характер”, и эту “попытку” весь мир тоже рассматривает на просвет. Всем интересно, почему мы, такие вроде бы присмиревшие и перековавшие мечи на орала, опять делаем своими главными национальными символами танк и ракету? Почему у нас рыночная экономика приводит не к классовому миру и социальной гармонии, а к накоплению жутких комплексов и обид?
Ну и так далее. В этом смысле Шукшин – с его якобы “деревенскими” (а на самом деле переселенческими) рассказами 60-х годов – оказался автором очень современным.
Году в 70-м Шукшин сам попытался поставить свои рассказы в кино, не киносценарий, а именно рассказы, выпустив фильм “Странные люди”, который был тогда полузапрещен, почти нигде не шел, и в результате, как я убедился, его мало кто помнит.
Киноведы, конечно, помнят, а что толку?
Хотя для меня, например, полная загадка, как можно вообще забыть такой актерский шедевр, как игра Евгения Лебедева в новелле “Миль пардон, мадам!”. Этот рассказ, кстати, есть и в спектакле (по моим воспоминаниям, кое-какие рассказы в спектакле и фильме повторяются по понятной причине: это действительно лучшие рассказы). Загадкой для меня является и то, как вообще могли этот рассказ и эта киноновелла пройти сквозь советскую цензуру.
Ведь о чем там идет речь? О егере Броньке Пупкове, который, приводя очередных городских охотников в лес, всегда рассказывает им одну и ту же историю: о том, как на фронте ему было дано секретное задание – убить Гитлера и он задание почти выполнил – но промахнулся.
Как и многие другие герои Шукшина, этот самый Пупков страдает определенным видом душевного недуга, неким психическим расстройством, которое не мешает ему во всем остальном жить вполне прилично. Вот это искривление, излом, и интересует Шукшина больше всего. В новелле про Гитлера и Броньку Шукшин дошел почти до края, он показал тот сказочный мир, мир неизбытых детских фантазий, героических снов, который царит в душе у нас. У всех. Показал, что все мы, русские, продолжаем жить в какой-то своей русской сказке.
И это в чем-то смешно, а в чем-то и страшно. Особенно страшно почему-то становилось, когда я смотрел, как Лебедев истово играет этого самого Броньку. Ведь таким образом вся мировая война, вся трагедия народа, вся эта борьба с фашистской гидрой тоже превращалась… в сказку. В очень странную сказку с ускользающим и темным смыслом.
И то, что латыш Херманис вытащил ее на сцену вновь, эту сказку, мне понятно. Ну не может русский человек без этой вечной мечты – “убить Гитлера”, прикончить гадину в ее логове. Скучно ему без этой мечты. А гидра – она всегда найдется.
Вечным оказался рассказ Шукшина.
Но у самого Шукшина-режиссера (и актера Лебедева) этот Бронька выходил человеком до того заведенным, запаленным своей страстью, своей фантазией – почти до отталкивания, до отторжения.
У актера Миронова и режиссера Херманиса Бронька Пупков – светел, чист, прозрачен. Ну как из бани.
И никакого отторжения он уже не вызывает.
Он даже красив той особой душевной красотой, которой красив любой деревенский русский человек.
Красив – как красивы все герои всех десяти рассказов Шукшина. Все они самобытные, глубинные и глубокие люди. Все чисты душой. Все гармоничные и цельные. Все!
Так их и играют. Так их и показывают.
А как же иначе? Ведь для актеров и режиссера это не просто персонажи, это живые люди, с которых они срисовывали свои портреты, у которых они учились по-деревенски ходить и разговаривать, петь и танцевать.
Вот один из таких людей (в рассказе “Беспалый”) с топором гоняется за своей женой, которая после гулянки обняла на крыльце другого, приезжего. И за этим, другим, тоже гоняется с топором.
Жена эта (медсестра), как водится, дура, городская мещанка и шлюха. Нам ее совершенно не жалко (не жалко ее и Чулпан Хаматовой, которая блестяще сыграла в этом спектакле, как и Миронов, самые разные деревенские типажи). И, конечно, никто никого тут не убивает. Все кончается комедией, абсурдом.
Однако вот что важно – Шукшин внутренне рыдал над своими чудиками, он болел их комплексами, их обидой, их агрессией, их желчью, он мучился всем этим, он пытался избавиться, отстрадать раз и навсегда за всех нас, но, увы…
Херманис и Миронов, как мне показалось, этим конкретно чудиком, из рассказа про мужика с топором (“А сейчас я вас буду убивать”, – говорит он), любуются, даже восхищаются, такой он цельный, чистый, светлый. Ну как из бани.
Не в бане, конечно, дело, не в какой-то особой умытости выведенных на сцену шукшинских персонажей. И даже не в том внутреннем свете, который исходит от самого Евгения Миронова (и который ему просто присущ).
Дело – в оптике. В том, как читаются эти рассказы.
Шукшин был абсолютно безжалостен ко всем своим героям. Все они для него – ровня, свои, земляки, соседи. Чего ему их жалеть?
В “Рассказах Шукшина” жалость, особая, русская жалость к людям – чуть ли не главная тема.
Чуть ли не лейтмотив.
И верно: жалости нам не хватает. Сейчас. Причем остро.
Но у Шукшина была попытка разобраться. Бесконечная, исступленная, без надежды, без краев.
Он показывал сломы, тупики, мучительные противоречия русского человека. Русского характера.
От спектакля “Рассказы Шукшина” у меня другое ощущение: ну вот, вроде и разобрались. Вот такие мы. Вот так нас надо воспринимать.
А так ли?
Современным русским людям с их новым тяжелым мещанством, с их новой любовью к “сильной руке”, с их новым аляповатым бытом – авторы противопоставили тех русских людей, из шукшинской деревени, цельных, вроде бы совсем других, по-другому живущих. Умытых.
Однако мне-то как раз показалось, что за эти сорок лет мало что там изменилось.
Да, сейчас люди по-другому одеваются, по-другому танцуют и поют, по-другому, может быть, сватаются, к примеру. Но их главные мифы, и обиды, и сказки – все те же. И все так же душно им и плохо в “большом городе”, и все так же мечтают “убить Гитлера”, и все так же тратят последние деньги на самое яркое и красивое, на белые сапоги для жены, не очень сообразуясь ни с размером, ни со здравым смыслом. И все так же зачарованно глядят в микроскоп, символ научного прогресса, надеясь увидеть там таинственного микроба.
Так чего уж тут умиляться?
Шукшин и смеялся, и плакал над ними.
А мы все думаем. И придумать ничего не можем. Нечего тут придумывать. Все – навсегда.
∙