О поэзии Ивана Волкова и Аркадия Штыпеля
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2009
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
П р о д о л ж е н и е. Рубрика выходит с № 2 с.г.
Рубрика “Сто поэтов начала столетия” живет на страницах “Октября” без малого год, поэтому настало время кратко напомнить правила игры, “признанные над собою” при поддержке и по благословению журнала. Первое правило: выбор поэтов, эссе о которых включены в рубрику, хоть и является по определению субъективным, все же претендует на некую осмысленную репрезентативность. Замысел рубрики не предполагал создания пантеона лучших поэтов современности; рубрика мыслилась как некая карта современной поэзии, на которую нанесены имена поэтов характерных, представляющих разные творческие и стилистические тенденции. Второе правило: упоминаются и разбираются преимущественно стихи последнего десятилетия. Главная цель рубрики состоит в том, чтобы разобраться, что именно произошло с тем или иным стихотворцем в совершенно определенное время: “в начале столетия”. И, наконец, третье правило: рубрику составляют не рецензии на конкретные книги, не аналитические статьи-портреты, но именно эссе. Это означает, что рассуждения и анализы не предполагают цитирования иных статей и рецензий, посвященных тому же автору. Прямая полемика в эссе также отсутствует, хотя ранее прозвучавшие мнения и оценки, разумеется, принимаются во внимание.
Иван Волков, или “…И объективна даже красота”
Поэтические биографии складываются по-разному. Порою главные открытия, наиболее глубокие смысловые прорывы случаются на переломах судьбы, иногда вне какой бы то ни было объяснимой зависимости от внешней, событийной биографии стихотворца – в тридцать, сорок, а то и семьдесят лет. Бывает и иначе: когда к вершинным прозрениям приводят не новации, а значимые повторения – на протяжении многих лет – одних и тех же стилистических и тематических построений, бесконечные вариации, подтверждающие подлинность магистральных тем. В судьбе костромича Ивана Волкова – во всяком случае, пока – разыгрывается одна и та же мистерия нескольких доминирующих интонаций и событий. Его герой живет в мире неблагополучном, чужом, требующем для своего описания предельного усилия, вслушивания в неслышную и негармоничную музыку сфер, являющую себя в деталях и подробностях совершенно немузыкальных, иногда отталкивающих. В то же время контекстом, фоном, а иногда и непременным условием прорывов из быта в бытие служат события и отношения глубоко личные, камерные, не имеющие касательства ни к прямым метафизическим размышлениям, ни к исторически значительным реалиям. В одном из сравнительно недавних стихотворений характерно сплетены оба мотива:
Мы слышим из-под одеяла,
Свернувшись в одного ежа,
Дышанье времени шакала –
А наша общая душа
(Ее покой исполнен смысла,
Ее полет непостижим)
Под потолком, слоясь, повисла,
Подвижна, как табачный дым…
Истоки образного ряда вроде бы очевидны: тяжелая лира, исторгающая немелодичные, диссонансные созвучия, в стихах Ивана Волкова продолжает звучать настойчивой и бьющей по нервам дисгармонией. Однако тут же начинаются отличия, которые (к счастью) перевешивают сходства – иначе попросту и не было бы предмета для разговора. Разорванность реальности на отдельные фрагменты, ноты, осколки событий ведет читателя вовсе не к временам “европейской ночи”, когда взлетели на воздух первые смертники-авиаторы и пронеслись над миром “колючих радио лучи”. Характерная для лирики срединных советских лет разорванность реальности на отдельные атомы, фрагменты чувств и событий продолжает существовать в стихах Ивана Волкова почти как знаковый анахронизм. На дворе и в самом деле совсем иное тысячелетье, уже прочитан Пригов, торопливо освоены и частично оттеснены на второй план “новая искренность” и “новая социальность”. А вот находится же поэт, который как встарь спокойно признается:
Я пристрастился к коньячку
Азербайджанскому…
Неизжитый душевный андеграунд в стихах Волкова не может быть преодолен ни при каких условиях, это не следствие нарушения неких фундаментальных норм, но особая, странная норма, искривленная повседневными мелочами и вечным неблагополучием:
Горит помойка во дворе!
Выходит зритель на балконы –
Конечно, в нашей-то дыре,
Где полтора кинотеатра
Катают мутную попсу,
Пожарные иллюзионы
С алмазным дымом на весу
Спасают лучше психиатра…
Что это – давно преодоленные обстоятельства места и времени, оставшиеся существовать лишь в облике неизжитых комплексов, до которых мало кому есть дело? Или очередная попытка выступить с позиций нонконформизма, с точки зрения поэзии, свободной от какого бы то ни было давления извне? Здесь начинаются сложности, поскольку внятного и, как стали говорить в перестроечные времена, однозначного ответа на эти вопросы нет. Слишком к разновеликим результатам приводят в разных стихотворениях исходные установки поэта Ивана Волкова. С одной стороны, прямолинейные и, как представляется, безвозвратно отошедшие в прошлое декларации:
Очень не хотелось бы причислиться –
Жуть! – ни к пожирателям экзотики,
Ни к производителям бессмыслицы.
Никогда не пробовал наркотики
И ни разу не голосовал.
С другой же стороны – есть немало примеров того, как поэт сам понимает ограниченность и рискованность запоздалых пристрастий к стилистике дисгармонии и полного отторжения от мелких и крупных обстоятельств жизни:
…Вот у Бодлера были бабы!
С такими стервами Париж
Мог извинить ему хотя бы
Зазнайство, бедность и гашиш.
Попили кровь – не говори, бля! –
Тупые демоны – все три!
А как играть в enfant terrible’я
С моей гармонией внутри?
С домашним ангелом небесным,
Веселым чудом красоты,
Волнующим и интересным
Без демонической туфты?
Так что же – долой “демоническую туфту”, прочь горестные и безысходные раздумья, коль скоро они связаны с обстоятельствами конкретными, преодолимыми, камерными – вроде непомерно растянутой во времени и описанной во многих, слишком многих стихотворениях истории романа между возлюбленными, живущими в разных приволжских городах – Костроме и Саратове? Но если мысленно избавиться от демонической туфты – многое ли в стихах Волкова останется сказанного всерьез и по-новому? Скажу прямо: этот остаток придется отыскивать усиленно и долго, но поиски все же не будут безрезультатны.
Они надвигаются с Волги,
Несчетное войско в огромной пыли,
Кочевники, варвары, волки
На низких гривастых степных лошадях
Придут – и поселятся на площадях.
Бессмертная гвардия лучших калек –
……………………………………..
Чтоб мы, потерявшие все и везде,
Вернувшись на гиблое место,
Могли бы, бродя по колено в воде,
Норд-ост отличить от зюйд-веста,
Чтоб синяя цифра слепые суда
Вела, как звезда!
Волков-лирик демонстративно традиционен и не балует читателя открытиями. Но в тех точках траектории своего пути, в которых ему удается преодолеть засилье мотивов, связанных с гостиничными номерами, коньячком и разомкнутыми объятиями, случаются подлинные поэтические удачи. И наоборот, как только на поверхности смысла появляются ноты ностальгии по навсегда ушедшей внешней неустроенности, по временам высокого андеграундного безделья и всепоглощающей депрессии, – там открытия исчерпываются и начинается привычная стихия самоповторов, порою болезненных.
Поскорее бы изобрели
Для таких, как мы, машину времени,
Чтобы обездоленным Земли,
Лишним человеческого племени
В позапрошлом веке ночевать.
Впрочем, справедливости ради необходимо заметить, что и в мире неприкрытых чувств Волкову порою удается сказать нечто совершенно свое: трогательное и небанальное:
За тобой слетят два небесных буки,
Моего же никто не подымет праха.
Я умру от стыда, а ты – от страха.
Я умру на дороге, а ты – в больнице,
Где дадут исповедаться, причаститься,
Мои же никто не отыщет кости.
Я умру от жалости, ты – от злости.
Ты умрешь, конечно, от медицины,
А я – от истории. Без причины
Проползет по мне ее жирный жернов.
Я умру от боли, а ты – от нервов,
И от зависти, и от тоски отчасти.
Я умру от счастья, умру от счастья,
Которое ты мне как пить даешь.
Я умру от любви, а ты не умрешь.
О пути поэта трудно судить со стороны, по отдельным публикациям, даже – порою – по книгам. Однако по многим признакам можно с большой долей уверенности предположить, что Иван Волков переживает сейчас нелегкий период, когда для него решается слишком многое, чтобы говорить об этом поверхностно и поспешно. Впрочем, убежденность в том, что твердость и определенность манеры для него не позади, а впереди, меня не покидает во многом благодаря его отдельным стихотворениям: мощным и свидетельствующим о нерастраченных силах и непройденных путях. Вот одно из них, “Лесной пожар”, на мой взгляд, весьма сильное и показательное.
Сосна несется, как акула.
Пока, у ветра на спине,
Не подлетит к другой сосне.
Вот если б записать на пленку
Бегущий звук внутри огня
И через мощные колонки
Включить везде средь бела дня!
Какие пепельные ветры
Внутри движения свистят,
Древесной массы кубометры
Хоть исчезают, но летят.
Огонь берется ниоткуда —
Вот лес качается, высок,
Как деревянная посуда,
Где Красный спит еще Цветок.
Аркадий Штыпель, или “Дыханью моему пока хватает воздуху…”
Стихи Штыпеля повествовательны, сюжетны, в этом их слабость и сила. Стихотворения-рассказы заведомо понятны, доходчивы, эффектны, пригодны для устного чтения. Но рассказанная история неизбежно начинает преобладать над непосредственностью переживания, поэтому так привлекательны сравнительно нечастые для Штыпеля исключения, когда повествование отступает вглубь и обнажает эмоцию. Вот одно из таких исключений, в своей нетипичности весьма характерное:
Осенняя любовь двоих осенних
людей, их страхи, униженья…
Какой-то сквознячок прохватывает, в семьях
расшатывает отношенья;
какой-то ужас высыпает в сенях
полузимы; всем жаждется прощенья;
осенняя, двоих людей осенних
любовь, уже на грани отвращенья.
Большинство стихотворений Штыпеля тяготеют к своеобразной “научности”: позволено ли произнести одно слово, когда рядом существуют сотни других, вбирающих иные выразительные возможности? Да ведь и с любым мнением, чувством неизбежно соседствует другое, пусть не противоположное, но, по крайней мере, существенно модифицирующее первое. “Сплошь забитое пространство” – одна из лучших формулировок, описывающих важнейшую для Штыпеля предпосылку любой возможной поэзии и поэтики:
пространство сплошь забито силами
не тяготенья, так утаиванья
что на воде писалось вилами
глядишь объявится вытаивая…
При таком подходе стихотворение нередко обращается в перечисление возможностей своего рождения, причем перечислительная интонация перевешивает в своей значительности самый объект перечисления, набор подразумеваемых жизненных ситуаций. Уже в одной из первых заметных публикаций (перестроечный поэтический альманах “Граждане ночи”) отмеченная особенность поэтики присутствует ясно и зримо.
внесут в известный каталог
и душу выломают ловко
как бы блестящим инструментом стоматолога
душистый розовый комок
или шевро с холеными подковами
под ребра или промеж ног
чтоб вышел масляным и шелковым
или воздушным как пирог…
Подобная “инструментализация” творческого акта, восходящая, конечно, к пушкинскому пророку, вбирает в себя, разумеется, и иные поэтические открытия, актуальные в восьмидесятые годы, – прежде всего многажды описанный метаметафоризм Ивана Жданова, предполагающий описание и метафорическое освоение не жизни как таковой, но реальности “второго порядка”, то есть жизни, уже однажды зафиксированной в слове. На выходе получается что-то вроде шиллеровской “поэзии поэзии”, противостоящей “поэзии жизни”. В этом безвоздушном пространстве слов и знаков препинания поэт испытывает, конечно, и простые ощущения, и бурные страсти, но они имеют чаще всего отвлеченный, кастовый, “профессиональный” характер.
Все уничтожимо. У-
ничтожаемо. Без роздыху.
Дыханью моему
пока хватает воздуху.
В паленом воздухе пока
хватает кислороду,
и проплывают облака,
лия апрельскую погоду.
Повторюсь: этим эмоциям невозможно сочувствовать напрямую, оставаясь внутри своей обычной, непоэтической жизни, можно только отстраненно наблюдать, как в стихах
невнятно
погромыхивает звук
в зеленоватой оболочке смысла
в сухой истонченной кожуре
Происходящее геометрически перпендикулярно жизненному переживанию и сопереживанию, однако – и в этом основной парадокс лирики Штыпеля! – стихотворение в большинстве случаев не сводится к демонстрации поэтического мастерства, содержит демонстративно значительную долю лексического просторечия, одним словом, всячески приближается к читателю, несмотря на видимый герметизм.
Последняя книга Штыпеля неспроста носит название “Стихи для голоса”. Описанный выше парадокс герметизма и простоты наиболее ярко выражается в том, что Аркадий Штыпель – один из признанных мастеров устного чтения. Он готов привлечь внимание зрителей не близостью описанных в стихах событий к их собственной (“зрительской”) жизни, не блестящими остротами, не иронией-пародией, но чем-то вовсе не привычным: умением вовлекать в рассказ достаточно отвлеченные приметы напряженных поисков поэтического слова. При этом стихотворение содержит не результат творческого усилия, но сам процесс нанизывания словес и литер, зачастую заканчивающийся прямо декларированным крахом:
железнодорожные аттракционы
заоконный замедленный контрданс
толстым морозом зарастают вагоны
на пятые сутки впадаешь в транс
пролетая стеклянным транссибом
позвенишь ложечкой и горя нет
персонажи свободны всем спасибо
я не умею скроить сюжет
Порою может показаться, что говорящему с читателем стихотворцу вообще все равно о чем писать, что он попросту упоен собственным даром:
художник пишет бурку, кобуру
и бабочку в крови и крепдешине,
замерзшую на черном дерматине,
где снедь разнежена и рюмочка в углу;
он обживает шкурку, кожуру,
щетиной прилипая к сердцевине…
Диапазон лирических возможностей в лирике Штыпеля демонстративно сужен, он говорит от имени человека, легко играющего в стихи, он существует, словно бы “балуясь рифмой, как дневной любовью…” Однако у этой манеры есть истоки и корни, на нее существует спрос, поскольку она укоренена в глубокой повседневной потребности многих современных читателей, берущих в руки стихи: проникнуть в смысл поэзии, помимо заклинаний о поэте-пророке и творце, в перспективе приобщения к секретам ремесла поэта-мастера.
БИБЛИОГРАФИЯ
Волков Иван Евгеньевич
2000
Крымские сонеты // Знамя, 2000, №9.
2001
Стихи // Арион, 2001, №3.
Средства связи // Знамя, 2001, №9.
2002
Долгая счастливая жизнь // Знамя, 2002, №3.
2003
Страшный планетарий // Знамя, 2003, №12.
Продолжение: Стихи / И.Е. Волков. – М.: ОГИ, 2003. – 78 с.
2004
Вокзалы – ворота в ничто // Октябрь, 2004, №4.
2005
Не прощаясь // Знамя, 2005, №9.
Алиби: Три книги. Стихи / И.Е. Волков. – М.: Листопад Продакшн, 2005. – 136 с.
2006
Подари мне губную гармошку // Октябрь, 2006, №3.
2008
Желтая гора: Поэма // Октябрь, 2008, №2.
Почти рассвет // Октябрь, 2008, №11.
Штыпель Аркадий Моисеевич
2001
Стихотворения // Арион, 2001, №4.
2002
В гостях у Эвклида: Стихотворения / А.М. Штыпель. –
М.: Арион, 2002. – 96 с. – (Голоса).
Стихи // Крещатик, 2002, Вып. 15.
Тогда когда // Авторник: Альманах литературного клуба. – 2002. –
Вып. 3(7). – С. 34-38.
2003
Стихотворения // Арион, 2003, №3.
Пять фрагментов. Типа хокку // Авторник: Альманах литературного клуба. – 2003.
Вып. 1(9). – С. 45-47.
2005
Стихотворения // Арион, 2005, №2.
2007
Стихотворения // Арион, 2007, №1.
Стихи для голоса: Вторая книга / А.М. Штыпель. – М.: АРГО-РИСК;
Тверь: Колонна, 2007. – 104 с.
2009
В зеленоватой оболочке смысла // Новый мир, 2009, №1.