Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2009
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Сойти с поезда
омоносовский проспект – район хоть и послевоенный, хрущевско-брежневский, но старый. Не по времени, а по ауре. Настоящая Москва со своими легендами, своим воздухом, своей архитектурой даже. Эти огромные, многосложные “сталинские” дома с башенками и архитектурными излишествами, стоящие посреди зеленых парков и скверов, в непосредственной близости от Воробьевых гор и “Мосфильма”. От реки. От того великого пейзажа, возникающего сразу за Лужнецкой поймой, который – по картинке, – собственно, и есть для многих из нас Москва…
Здесь приятно не только гулять или ходить по магазинам. Здесь и цирк, и Детский музыкальный театр Натальи Сац, и университет, здесь, одним словом, все есть. Город! Столица! Пафос…
Единственное, чего я никогда не мог здесь представить, – это театр. Театр для меня накрепко связан с понятием “старый центр”. Даже не знаю почему. Театру, в принципе, все равно, где быть.
Но привычные тропы к “Современнику” или ТЮЗу сами по себе поднимают настроение, гипнотизируют, завораживают. Однажды моя жена зашла в магазин, что-то там примерила, посмотрела, а потом, когда уже собралась уходить, была остановлена застенчивой продавщицей. Продавщица, мучаясь и краснея, спросила: простите, пожалуйста, а вы не знаете, где находится старый МХАТ? Мизансцена была понятна: молодой человек пригласил в театр и сказал просто: старый МХАТ, жду у входа. А девушка не знала – где это.
Разумеется, я знаю про театр Беляковича на Юго-Западе, про театр Спесивцева в бывшем кинотеатре “Сокол” рядом с Дмитровкой и про то, как далеко, аж в Марьину Рощу, уехал с “Сатириконом” Константин Райкин.
Но то – герои. Борцы. Титаны. Такие превозмогут любую даль.
Да и потом, все их главные подвиги, преодоления, победы все-таки уже в некотором прошлом. А вот театр Джигарханяна возник на Ломоносовском проспекте относительно недавно. И задачи он ставит, насколько я понимаю, несколько другие: привлечь своего зрителя не ошеломляющей новизной, а классической, добротной театральностью. Привлечь того зрителя, который хочет пойти в театр хотя бы иногда, но при этом не стремится попасть в престижный центр. Для него, для этого зрителя, “центр” – это Ломоносовский проспект. Район университета. “Центрее” ему уже не надо.
Мне очень (честное слово, не вру) хотелось попасть в такой театр, увидеть такого зрителя, подышать таким воздухом.
И вот мечта сбылась: я в театре Джигарханяна.
Пьеса “Безымянная звезда” М. Себастиана в постановке Евгения Гинзбурга (в театре она идет под названием “Мона” – по имени главной героини) – выбор, надо сказать, довольно смелый. Все еще помнят: молодой Костолевский, молодая Вертинская, прекрасный, хотя и немолодой уже, Михаил Козаков – и как режиссер прекрасный, и как актер. Это классика. Шедевр. До сих пор по телевидению показывают (по кабельным каналам). Фильм был именно телевизионный. Как бы венчающий всю эту недолгую вереницу наших советских телешедевров Марка Захарова, Анатолия Эфроса, того же Михаила Козакова, отчасти Владимира Басова – таких трогательных, таких нежных и таких бедных постановок 60-80-х, от “Господина Мольера” и “Белой гвардии” до “Покровских ворот” и “Того самого Мюнхгаузена”.
Ну как тягаться с таким уровнем! Ведь все равно зритель скажет: нет-нет, не хочу новых трактовок, хочу того Костолевского и ту Вертинскую! Хочу те золотые 80-е! Напомню, кстати, сюжет: она – богатая содержанка, играющая в казино, которую ссаживают с поезда на Бухарест за отсутствием “проездных документов”, он – бедный провинциальный учитель, который влюбляется в нее с первого взгляда. Прямо на станции.
Выбор пьесы, как я уже сказал, смелый. Но очень точный.
Во-первых, история про людей, которые всю жизнь проводят в дорогих ресторанах, на курортах, в казино, то есть ведущих, грубо говоря, “дорогую жизнь”, в советское полунищенское время была полна обаяния, очарования, загадки. Я бы сказал, она была полна внутреннего величия. Да и вообще все, что хоть как-то было связано с заграницей (хотя бы и с довоенной Румынией), для советского зрителя было жутко интересно. Сегодня и заграница стала ближе, обыденней, скучней и даже в чем-то враждебней, и все эти “дорогие люди” из экзотики превратились (опять) в классовых врагов.
Как ставить? Что играть в такой ситуации?
Но дело не только в этом.
Так же как географически понятие центра сдвинулось, условно говоря, к Ломоносовскому проспекту, так и понятие театральности давно сдвинулось – в сознании зрителя – в какую-то иную сторону: если уж драма, так скорей МЕЛОдрама, история чувств, людей, ситуаций, а не история и не философия истории. Освобожденный от привкуса элитарности, запредельной возвышенности, престижности, что всегда было так важно для столичного зрителя, театр держит экзамен перед совсем другим человеком, сидящим в зале. Перед человеком, уставшим от осмысления реальности. Эта реальность и без того угрожает ему постоянно – с экрана телевизора, с улицы – какими-то новыми смыслами. Хочется скрыться от нее хоть на пару часов в волшебную коробочку.
И тут старая, проверенная мелодрама подходит вполне.
На все двести процентов.
И в старо-советской, и в новой “Безымянной звезде” успех постановки держится исключительно на исполнительнице главной роли – Моны. На ее женской харизме. Елена Ксенофонтова такой харизмой, безусловно, обладает. Но это, конечно, совершенно другая звезда и светит она совершенно по-другому.
Воздушная красавица, нежданно-негаданно оказавшаяся в жуткой ситуации в затхлом провинциальном городишке, в чужом и враждебном для себя пространстве и сумевшая завоевать, покорить это пространство одним взглядом, одним движением руки, одной капризной фразой – да, это она.
Но в старой “Безымянной звезде” конкретика ситуации ощущалась как-то очень слабо. В новой – все предельно грубо и четко.
Красотка Мона соблазняет учителя. В старой постановке не было и намека на секс. Здесь он обозначен режиссерской рукой весьма прозрачно.
Отсюда и все остальные “десять отличий”: о Вертинской нельзя было просто сказать, что она капризна или избалована, что она сексуальна без меры или эгоистична, как красивое животное. Нет. В каждое свое знаменитое придыхание Анастасия Александровна вкладывала что-то еще – всю, извините за выражение, советскую романтику, всю огромную душу советской женщины-героини, и обычная порочная дрянь превращалась на наших глазах в какую-то мировую женскую душу, которая одновременно могла быть и девушкой Ассоль, и партизанкой, и актрисой фронтового театра, да и вообще всем на свете.
Это был, наверное, лучший пример того, что такое на самом деле душа советского человека (мужская или женская – даже неважно в данном случае): любой, самый заурядный сюжет и фон превращались этой душой в поэму о космосе.
Героиня Ксенофонтовой вроде бы тоже интересуется космосом. Она так же, как и Вертинская, смотрит в телескоп, ахает, открывает для себя Большую Медведицу и прочие созвездия, ужасается тому, что нормальный взрослый мужчина может всю жизнь читать книги или сочинять симфонии, но она при этом ни на минуту не забывает о том, что впереди у нее – прекрасное и занятное любовное приключение. Что с этим мужчиной она очень скоро ляжет в постель.
Из старой советской “Безымянной звезды” по воле режиссера и театра ушла важнейшая составляющая – вот тот самый розовый туман, который так красиво заволакивал реальность.
…И когда этот туман рассеялся, стало отчасти скучно. Но и весело тоже.
Женщина из казино – действительно, какой же это любопытный типаж! Как тонка грань, которая отделяет ее от нормального человека, и в то же время – как нерушима, как невероятно прочна эта грань. Здесь понятие души вообще весьма проблематично. Чувства, эмоции, страсти – да. Душа – уже архаика.
Запах больших денег – для советского телезрителя все эти цифры в иностранной валюте (тем более румынской), все эти тысячи и десятки тысяч леев были не более чем пустым звуком, романтическим шумом – как сильно этот запах шибает в нос сейчас, даже в такой условно-романтической, театральной ситуации.
“Бедный, но очень умный учитель из провинции” – как много смысла было в этом еще в эпоху молодого Костолевского, и, увы, как мало смысла в нем, в этом словосочетании сейчас, оттого, наверное, эта роль и не удалась в спектакле ее исполнителю. Восторженный, но невыразительный парень. Герой на одну ночь.
Демонический Козаков, приезжающий забрать свою партнершу в конце пьесы, как мировое зло, как закон жестокой взрослой жизни, как фатум – и полупьяный “новый русский” со всеми своими повадками и хамством, брутальной пошлостью и цинизмом.
Как будто другая пьеса…
Но пьеса та же. Изменились время, зритель, театр, актеры, изменилось пространство вокруг – другая Москва, в которой люди мечтают совсем о другом, но пьеса работает, живет, не стареет. И в каждом слове, повороте сюжета открываются все новые грани. Легко было бы сказать, что в новой “Безымянной звезде” несимпатичные герои, зритель их не любит, он не любит ни богатых, ни бедных, ни порочных, ни девственников, потому что сам он другой, он посередине, он нормальный – но нет, он их любит, сопереживает, смеется.
В том-то и дело, что в прежней “Безымянной звезде” это романтическое придыхание, эта космическая возвышенность задавала всей ситуации мотив неизбежного морального выбора. В нынешней пьесе зритель этого выбора избегает вовсе. Для него тут все равно интересны, все выполняют свою роль, все однозначно вписаны в свою программу. Глупо ждать чего-то иного от людей, которые так четко зафиксированы в реальности, каждый со своим номером, кодировкой, маркировкой и прочим.
Важно лишь то, как они сочетаются, как они взаимодействуют – а они взаимодействуют вполне удачно. В меру удачно. Как в любой игре.
Роль станционного смотрителя когда-то в Ереване играл сам Армен Борисович Джигарханян. Эта роль в пьесе, да и в нынешнем спектакле тоже, – единственная площадка, предполагающая некую амплитуду неопределенности. Неясности. Толстый, вороватый, трусоватый, полупьяный, любопытный смотритель – на самом деле тот самый властелин игры, который заводит и включает всю ситуацию. Он организует эту игру. Он определяет ее рамки и ее границы. Сочувствуя Моне, он одновременно решает подвергнуть ее жестокому испытанию. Испытывая ненависть всех провинциалов к этим проносящимся мимо поездам, он одновременно свято выполняет железнодорожный устав, охраняет поезда от непредвиденных остановок.
На самом деле странный человек.
Так вот, у Гинзбурга в театре Джигарханяна его главный мотив, то есть та причина, благодаря которой Мона осталась в городке, а учитель оказался в ее власти, – это скука.
Игра возникает от скуки.
Большая игра. В которой ставки могут быть невероятно велики.
…Когда я смотрел на публику, выходящую из театра, на женщин в вечерних платьях и мужчин в костюмах, которые спокойно рассаживались по своим автомобилям, я думал о том, что смотритель был прав.
Пора ссаживать кого-то с поезда. Или выходить самому.