Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2009
Давид МАРКИШ
Переход через Лету
Граница жизни, рубеж отделяет художника от бессмертия – или же забвения. То ли сгусток времени, то ли пространства, а может, не то и не другое, а что-то третье, столь же невообразимое и неохватное…
Лет шесть или семь назад в Париже Аксенова и меня пригласили на встречу с читателями в общественную библиотеку одного из городских районов. Задавали вопросы, просили, точно как в подобных обстоятельствах в России, рассказать о себе. На обратном пути в гостиницу Аксенов сказал:
– Смотри, сколько у нас, оказывается, общего! Мы ведь знакомы уже лет сорок? А я про тебя почти ничего не знал…
Общего, действительно, обнаружилось немало: арест родителей, моя ссылка и его детский дом, учеба в медицинском институте, уход от медицины к литературе, эмиграция. Мы, пожалуй, испытывали приязнь друг к другу – и до того парижского вечера, и после. И в Москве в начале 60-х, и у него дома в Вашингтоне в 80-х, и в Париже, и у меня в Израиле, где мы совсем, казалось бы, недавно, года три-четыре назад, отработали три или четыре литературных вечера, а потом уехали на несколько дней на Красное море, в Эйлат, отдохнуть. Аксенов не понимал и не принимал “морской отдых” как валянье на раскаленном песке пляжа или пьянство в баре отеля. По утрам до полудня на свежую голову он работал: записывал от руки в довольно толстую записную тетрадочку в сафьяновом переплете. Тетрадку эту, собранную из листов великолепной плотной бумаги, я узнал, нам подарили такие в Париже, на открытии Салона русской литературы. Аксенов, видно было, ею дорожил: истинный писатель, он с почтением относился к ничем не испещренной бумаге, открытой для его руки и пера. Такую бумагу можно поглаживать ладонью, как нежное лицо лошади.
Его узнавали в Эйлате, подходили с книжками, старыми и новыми, – подписать. Это внимание не раздражало его, но и не радовало. Он стал знаменит в 60-м, после первой же крупной публикации – выхода романа “Коллеги” в журнале “Юность”. “Быть знаменитым некрасиво” – это относилось к писателям-орденоносцам, церберам советского режима, но не к Аксенову. Поколение 60-х, вдохнувшее очистившийся после смерти Сталина российский воздух чуть глубже отмеренного, восторженно косилось на трех знаменитых современников: бородатого Хемингуэя в его свитере грубой вязки, Элвиса Пресли и “своего” – Аксенова.
Свой-то свой, но Василий Аксенов все же был в ряду коллег – другим. Он выбивался из ряда, отличался характером, манерой поведения, да и золотой планкой известности от других ранних шестидесятников, от Анатолия Кузнецова, от того же Анатолия Гладилина, опубликовавшего “Хронику времен Виктора Подгурского” за четыре года до появления “Коллег”. Он, в своей кепочке, и пришел в литературу со стороны – как, к слову, и Андрей Вознесенский. Со стороны – потому что в те времена ядро шестидесятников перекатывалось с этажа на этаж московского Литературного института: Евтушенко и Ахмадулина, Мориц, Айги, погибший вскоре Харабаров и несостоявшийся впоследствии Панкратов. Василий Аксенов был из другого ряда. Такая “другорядность”, на первый взгляд, должна была бы способствовать отторжению Аксенова от литературной среды. Но этого не было и в помине. Ревнивая к чужим успехам и достаточно капризная среда признавала первенство Аксенова – лидера прозаического авангарда, довольно-таки робкого в условиях “пролетарской диктатуры” Кремля и идеологической удавки Старой площади. Литературный авангард, конечно же, был нацелен против догм “соцреализма” с его советской партийностью и народностью. Советские писатели-авангардисты – и прежде других, Аксенов – являлись, таким образом, антисоветскими писателями.
Время просеивает сквозь себя литературные произведения, как старатель просеивает золотой песок сквозь сито своего лотка. Многое из того, что в литературе казалось незыблемым в первой трети прошлого века, распалось во прах: биографии, книги, да и судьбы тоже. Остались немногие, их имена на слуху. Теперь вот шестидесятники, “сытые днями”, пережившие свое семидесятилетие, уходят один за другим. Кто останется в литературе, кто сохранится лишь на страницах литературных энциклопедий или исчезнет без следа – судить не нам, современникам; придут новые поколения, с новыми художественными вкусами, с подновленным взглядом на мир – они и рассудят. А сегодняшний авангард появился выплеском на сломе эпох русской истории, на лезвии разбойного ножа, он не имеет ничего общего с авангардом шестидесятников.
Нам не дано судить и выносить приговор, но нам не возбраняется предполагать. Аксенов останется, как нынче принято говорить, “востребованным” читателями второй половины прошлого века и наступившего нынешнего – есть из чего выбирать. Одни будут зачитываться “Московской сагой” – мастерски приглаженной пародией на увлекательный “лагерный рóман” – жанр, владение которым спасало жизнь сочинителя на зоне, в какую была превращена страна Советов. Другие предпочтут филигранных “Вольтерьянцев и вольтерьянок”. Третьи – многокрылый “Ожог”. Нет никого, кто мог бы продолжить этот список. Нет и не видно.
Одним из примеров вранья советских заправил был лозунг: “Незаменимых людей у нас нет!” Есть незаменимые люди, это писатели. Аксенова некем заменить, да и сама эта идея, пожалуй, кощунственна. Аксенов ушел, и его художественный мир ушел вместе с ним. Остались книги. Мне ближе других “Остров Крым”, “Свияжск”, полдюжины ранних рассказов. Он и сам, Василий Аксенов, был как сочиненный им остров Крым – территория, отдельная и отделенная синим проливом от мрачного советского материка.
Каждый уходит по-своему и в одиночку. После трех дней в Эйлате мы прилетели в Тель-Авив, и Аксенов пересел в самолет, летящий в Европу. Таким – уходящим – он и остался в моей памяти: стареющий человек с насмешливыми глазами на умном, украшенном иронической полуулыбкой лице.
Потом случилась московская беда: полтора года на берегу реки Леты. Это для нас полтора года, а для него просто частица Времени. Когда ему надоело, он пересек реку и очутился на другом берегу.
А мы, глядя ему вслед из-под руки, задержались на этом.
∙