Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2009
Вадим МУРАТХАНОВ
«Ваксинация»
против страха
Когда крупный художник покидает нас, непоправимо переходя из современников в классики, наступает момент очистительного отстранения. Шелуха и невнятица здравиц, юбилейные блестки, байки и анекдоты – все это уносит суровый календарный ветер, и вот перед нами высятся во весь рост лишь тексты – первозданные, переизданные, увиденные заново, готовые к посмертной славе и новым прочтениям.
Перефразируя Вольтера: если бы Аксенов не родился, его следовало бы выдумать. В лице Василия Аксенова русская послесталинская читающая и мыслящая молодежь получила жизненно необходимую прививку бесстрашия. Не мужества, преодолевающего страх, а именно бесстрашия – нежелания и неумения бояться. Это была великолепная «ваксинация» против страха. Свобода не вопреки, не назло занавесу, а органичная, присущая и заповеданная каждому из нас, свобода, растущая из себя самой. (До Аксенова героев, отказывающихся играть на поле системы по ее правилам, было в неподцензурной советской беллетристике отнюдь не много. Разве что Зыбин из учрежденного Домбровским «Факультета ненужных вещей» мог бы, пожалуй, стать вровень с аксеновскими персонажами.) Квинтэссенция аксеновского дара – это опыт одиночества посреди шагающей в ногу массы. «Когда смотришь на “Гернику”, остаешься один, в какой бы плотной толпе ты ни стоял» («Японские заметки»).
Эта же свобода пронизывает аксеновский язык. Читая Аксенова, сталкиваешься с подлинной алхимией слова: трансформируя язык, писатель преображает и окружающую нас реальность: «…Бой кипел, как в те геройственные времена говорили, в полный рост. Несколько абордажников с линкора “Не тронь меня!” были ранены свирепо скачущими ядрами галеры “Дрозд”. Галера “Соловей” быстро приближалась к берегу. У нее на куршее тоже пролилась кровь, однако она не напугала, а лишь разъярила разбойную братию»[1]. Жизнь становится вкуснее, попадая Аксенову на язык.
Появившаяся в этом году книга «Логово льва»[2] (она задумывалась еще самим Аксеновым, а вышла спустя месяц после смерти писателя) дает нам редкую возможность проследить, как из начинающего, подающего надежды литератора-комсомольца формируется поднимающийся над идеологическими барьерами мастер. Граница между дебютной романтической «оттепельной» прозой эпохи «Коллег» и зрелыми текстами со всеми атрибутами фирменного аксеновского почерка пролегает в середине шестидесятых, между 63-м и 66-м. Применительно к «Логову льва» – между «Японскими заметками» и очерком «Под небом знойной Аргентины». Если в «Заметках» мы застаем Аксенова еще не до конца выбравшимся из кокона совписа («Они шли и пели, пожилые рабочие сдержанно улыбались, молодые хохотали. Я уверен, что у каждого из них в душе царила в эти минуты тревожная революционная праздничность»), то в аргентинском очерке уже отсутствуют сплоченные протестом рабочие, зато в избытке – юмора и гротеска («Право, человек, уезжающий через пару дней в Аргентину, обладает некоторыми преимуществами перед другими мирянами. Он может даже совершить какой-нибудь глупый поступок, и никто на него особенно не обидится»). Так, как пишет Аксенов в очерке «Под небом знойной…», мог бы писать в 60-е годы делегат-литератор идеального русского государства Остров Крым.
И все же прав Евгений Попов, утверждающий в предисловии к «Логову», что без ранних рассказов Аксенов был бы не полон. Ведь даже его блестящая, заставляющая вспомнить набоковский «Дар» эквилибристика на грани поэзии и прозы, примерами коей изобилуют «Кесарево свечение», «Вольтерьянцы и вольтерьянки» и «Редкие земли», впервые встречается у него в «Сюрпризах», датированных 59-м. Да и сами «Редкие земли» не возникли бы на горизонте писательской фантазии, если бы им не предшествовала ранняя повесть для юношества «Мой дедушка памятник».
Каждый состоявшийся писатель – немного Данте. Только спустившись в ад, можно познать цену чистилищу. Аксенов совершил свое сошествие, когда, шестнадцатилетний, приехал в Магадан к матери, Лидии Гинзбург, отбывавшей срок в сталинском лагере. Он коснулся ногами дна, стоя на котором уже нет смысла бояться. И кожей ощутил это отсутствие страха среди магаданских политзаключенных. О своей жизни в Магадане он рассказывает в беседах с Ириной Барметовой, Игорем Шевелевым, составивших в книге наряду с другими интервью раздел «Вместо мемуаров». Возможно, поворотным пунктом в судьбе Аксенова стал случай из детства, послуживший сюжетом для самого ознобного из помещенных в книгу рассказов – «Зеница ока».
Хичкока сделали режиссером десять минут, проведенные им, шестилетним малышом, в одиночной камере полицейского участка. Аксенов, вероятней всего, стал писателем благодаря тому, что однажды, нарушив запрет старших, открыл старый сундук и нашел в нем черную лису, фото арестованных родителей и голубой глаз отца. И это было первое прикосновение будущего писателя к аду.
Название третьей части «Логова льва» – «Вместо мемуаров» – весьма точно определяет специфику аксеновского таланта. Мемуаров как таковых у Аксенова нет. О нем – есть, и много (см., например, спецвыпуск журнала «Октябрь» 2007 года «Аксенов-фест» с рассказами и размышлениями Беллы Ахмадулиной, Александра Кабакова, Анатолия Наймана, Евгения Попова, Вадима Адбрашитова и других товарищей Аксенова по поколению). В руках же самого Аксенова любое воспоминание оживает настолько, что изымается из прошлого и превращается в событие настоящего, ныне длящегося момента – в поэзию, фантасмагорию. Эссе «Памяти Красаускаса» больше походит на фантастический рассказ, чем на традиционное нон-фикшн, но тем живее нарисован художник. «У меня все уходит в беллетристику, – признается Аксенов в одном из включенных в книгу интервью. – На самом деле мы уже столько трепались о том, что было, что это уже неинтересно. Я люблю писать, когда не знаешь, чем дело кончится».
Не зная об Аксенове, трудно было бы предположить, что столь искрометное творение, как «Вольтерьянцы и вольтерьянки» (по определению Ирины Барметовой – «игра в роман»), с его параллельными мирами и необузданным озорством слов и действия создано 70-летним человеком. В этом, видимо, и заключен секрет писательского долголетия, так называемой «второй молодости» Аксенова: автор верит в рождаемые собственным подсознанием фантомы больше, чем в узаконенную заоконным пейзажем реальность. Молодость, как и свежесть, бывает одна – и для Аксенова последних романов она продолжала оставаться привычным состоянием духа. Нестареющий острослов и борец с лицемерием Вольтер неслучайно стал главным героем одного из последних произведений писателя. Так же неслучайны в романе о вольтерьянцах переклички и аллюзии с веком двадцатым. («Времена были уже не те, начиналось новое десятилетие, и темным силам трудно было зажать “шестидесятников”».) Аксенов и был для нашего века Вольтером – вольнодумцем, алхимиком слова. Он, подобно Адаму и героям своих романов, был наделен божественным даром называть вещи и сущности (отчего они всегда предстают у него блестящими и живыми, словно рождающееся из океанской пены гибкое тело юного серфера) и правом бросать в лицо «темным силам» их темные имена.
Пожалуй, лишь самый последний роман Аксенова – «Редкие земли» – немного выбивается из ряда. Это уже не столько игра в роман, сколько роман-мастер-класс, роман-саморазоблачение, роман – подведение итогов. И не только потому, что – в отличие от ранних рассказов и повестей – его «герои-байрониты», сражаясь на стороне либеральной идеи, терпят здесь поражение. Не только потому, что дружною толпой проходят перед нами выпускаемые автором на волю персонажи его предыдущих книг и ипостаси самого рассказчика (Базз Окселотл, Стас Ваксино и иже с ними). В исламе существует представление, что Бог создает мир заново в каждое следующее мгновение. Тогда нет нужды создавать вещи законченными в трехмерном пространстве: довольно тех частей, которые доступны глазу в данный момент. Демиург Аксенов, останавливая мгновенье, то и дело отвлекается от сюжета, подводит нас к задействованным в романе фигурам и декорациям с изнанки, позволяя взглянуть и прикоснуться к обнаженным каркасам, вылезающей вате, скошенным черепам мило улыбающихся героев и героинь. Он словно испытывает на прочность собственную магию, открывая читателю ее скрытые доселе механизмы, приглашая его – в том числе и в самом буквальном смысле – в свою кухню. Словно, прощаясь с нами, ищет, кому передать фартук.
Василий Аксенов писал, «не зная, чем дело кончится». У его последних романов, как правило, печальный конец. Он как никто другой чувствовал время. Он чувствовал, что открытая «оттепелью» либеральная страница в новейшей русской истории, достигнув своего пика в перестройку, ныне перевернута. Маятник качнулся в другую сторону – и писатель уходит вслед за своим временем. Оставляя нам книги. Редкие книги для редких людей.
∙