Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2009
Одна женщина летела в самолете. Вдруг она видит: бац, а вот та, молодая мама с ребенком, – она же умерла! Ну, молодую с ребенком, конечно, пробовали откачать, но нет – не успели. Ну а женщина прилетела и стала ребенка искать. Что да где. Выяснила, что ребенка забрала какая-то журналистка из Германии. А она-то сама была оперная певица. И вот один мужик, который ей по телефону отвечал, помог ей справки навести и захотел с ней познакомиться. А этот мужик оказался врач, нейрохирург. Потом проходит много лет, ребенок уже вырос, она, эта певица, конечно, его усыновила. А он все типа хочет узнать поподробней: а кто же была его настоящая мать? Вот. А у этого доктора, нейрохирурга, с приемным сыном были ну очень плохие отношения. И сын уехал в Америку. Стал кинорежиссером. И решил снять фильм о своей матери. А доктор, нейрохирург, он прооперировал одну женщину, тоже певицу, но только джазовую. У нее была опухоль мозга. И она после операции перестала уметь говорить слова. Ей надо было заново учиться. Пришлось ей бросить это дело – ну, в клубах выступать. И она тогда стала озвучивать фильмы. И вот ей попался как раз тот фильм, который снял сын той другой певицы, оперной…
Перед тем как посмотреть девятичасовой спектакль “Липсинк” (Озвучка), который, безусловно, стал главным событием московского театрального лета (его привез в Москву выдающийся канадский режиссер Робер Лепаж), я сходил на последний фильм испанца Педро Альмодовара “Разомкнутые объятия”. Другой автор, другое искусство, другая история. Другая страна вообще-то, совсем другой темперамент. Все другое. Но все-таки что-то общее есть.
Один писатель, слепой и уже довольно старый, был когда-то кинорежиссером. А у него был друг, молодой парень, сын, короче, ассистентки. Ну, типа как помощник. И вот к этому слепому писателю приходит какой-то сумасшедший парень. И говорит: я хочу снять фильм об отце и сыне. Плачу бешеные бабки. Напишите мне сценарий. О том, как отец типа испортил своему сыну жизнь. Ну, тут слепой писатель сразу понял что-то и говорит: пошел вон.
…Когда-то давно, в детстве, мои друзья часто пересказывали мне содержание разных книг и фильмов. Я слушал их завороженно, иногда буквально открыв рот. Но то, что простительно для ребенка, подростка, конечно, непозволительно для взрослого человека: ведь в любой истории есть что-то еще, помимо самой истории. Есть контекст, есть смысл, много смыслов, есть художественное самовыражение. Однако довольно часто в последнее время я думаю о том, что именно история как таковая, сама по себе, становится для художников и целью, и средством: без хорошей, желательно сногсшибательной истории нет успеха. Только яркие истории, все более фантастические, держат внимание интернациональной публики. Только самоигральная, самоценная история работает в сегодняшнем сознании человека, который приходит в зал.
В спектакле Лепажа (еще раз повторю: девять часов в зале, гигантское напряжение, физическое в том числе) были отменены, перечеркнуты, придуманы заново многие фундаментальные законы театра. Их все поглотила история.
Довольно часто живую человеческую речь заменяет фонограмма. Довольно часто основное действие переносится на экран. Огромное количество персонажей – и очень небольшое количество актеров. При этом зритель узнает их с трудом, настолько резко меняется освещение, настолько быстро происходит смена декораций. Сложнейший технический уровень. Калейдоскоп сцен.
Но самое главное – это сама драматургия. Жизни многих людей в “Озвучке” переплетены в причудливую ткань. Они сближаются, пересекаются и снова отдаляются друг от друга. Точно так же, как мощно, низко гудит мотор самолета, создавая фон для всех остальных звуков, – так гудит в спектакле чувство жизни, удивительно переданное, ее напряжение, ее тоска, ее полнота. Эти куски, фрагменты образуют единую притчу. И когда фрагменты собраны, кусочки склеены, мы мучительно думаем: ну так о чем же?
О чем же она, эта гигантская, как роман, история?
Вроде бы она обо всем. О любви, о смерти, о страдании. Но есть лейтмотив – человеческий голос. Голос трагически погибшей матери, девочки из Никарагуа, которую превратили в сексуальную рабыню, звучит на кинопленке, попавшей после долгих мытарств к сыну, целую жизнь посвятившему поискам. Голос отца пытается восстановить бывшая джазовая певица, монтируя домашний фильм и считывая по губам отдельные слова. Голос отца звучит на похоронах в глухой испанской деревне, куда приезжает на один день звукорежиссер, который…. Ну и так далее. В головокружительной многофигурной фреске Лепаж бросает нам спасательный круг: те, кто ищет смысла, держитесь вот за это. За голос.
Немного передохнув после представления, я понял: да, Лепаж, как любой гений, даже случайно, пальцем в небо, ткнувший в любую точку, действительно прав. Человеческий голос – это не просто звук. Это некое физическое воплощение нашей индивидуальности. Голос уникален. Голос нельзя продавать. Голос нельзя купить. Ну и так далее.
Однако мысли эти оказались значительно менее объемны, чем сам спектакль, вернее, роман, поставленный Лепажем на сцене.
Его, в принципе, можно было бы и читать, и смотреть в кино. Или передавать в рисунках, комиксах. История совершенно универсальна. И прекрасная шизофреничка-библиотекарь, которая слышит разные голоса и видит духов, и нейрохирург, который уходит от жены, и приемный сын, который уходит от приемной матери, чтобы искать мать настоящую, и его отец, ужасный ублюдок, продающий свой бархатный голос на звукозаписывающей студии и покупающий на одну ночь девственницу проститутку, и его сестра, которая убивает его, – черт побери, да все они интересны, все они замечательно рассказаны, все они – часть головокружительной истории, но стоп, стоп: при чем тут я?
Этот вопрос не раз и не два задает себе зритель Робера Лепажа.
“Липсинк”. Озвучка. Чтение по губам. Искусственные, сделанные голоса живых людей. Дубляж. Голоса вещей. Телефонов. Автомобильных навигаторов. СВЧ-печей. Холодильников. Записи концертов. Песен. Радиовещание. Голоса дикторов, искусственно приподнятые. Погода. Новости. Записи фильмов. Механические, отредактированные, смикшированные звуки и голоса. Придуманный, переозвученный заново мир.
Собственно, от этого отталкивается Лепаж, когда создает свою глобальную историю, чуть похожую на сериал, только со странными визуальными вкраплениями, как будто из фильмов Тарковского или Вима Вендерса, – историю, полную чудес, совпадений, сказочных событий. Вы, я – в нашей с вами жизни… вряд ли все это возможно. Мир Лепажа как будто сошел со страниц газет, с экранов ТВ, это мир новой мифологии.
Новой, переозвученной реальности.
И в этом мире истории, конечно, могут быть вот только такие – достаточно фантастические. Смикшированные. Наполненные чудовищной, невероятной энергетикой.
Они очень далеки от обычной жизни. Но именно их сегодня и ждет человек, который живет рядом с миром озвучки.
И Лепаж, и Альмодовар – оба дарят нам этот мир. Придумывают истории, которых вроде бы не может быть. Это новый лубок. Новый китч. Новая фабрика грез, переосмысленная большими мастерами. И новый театр.
Театр, который можно смотреть в любой стране. Можно девять часов. А можно сорок девять. Будет все интересней и интересней.
Но как подытожить эту вновь открывшуюся бездну? Как выйти из нее целым и невредимым? Чем себя успокоить?
Многочисленные истории в спектакле Лепажа, кстати говоря, сочинялись коллективом авторов – так написано в программке. Теми самыми актерами, что в спектакле играют. Актеры рассказывали свои истории, потом вместе записывали – так надо понимать программку. То есть – у каждой истории все-таки есть автор и каждая, до того как встроиться в мифологию “Липсинка”, повествовала про обычную человеческую жизнь. Про девушку, которую продали в рабство. Про оперную певицу, которая бросила сцену, чтобы воспитывать приемного сына. Про похороны эстрадного комика в далекой испанской деревне. Ну и так далее. По любому такому сюжету, рассказанному по отдельности, можно поставить обычный, не лепажевский спектакль. Написать обычную книгу.
В этой книге будет показан характер, будут описания и воспоминания детства, будут диалоги, будет длинное неторопливое развитие сюжета. Будет жизнь. Жизнь простая, не балующая совпадениями и потусторонними связями. История постепенно уступит место чему-то другому: лирике, любви, мыслям, даже философским рассуждениям.
Это будет гораздо скучнее липсинка. Но это будет твердая почва, сырая земля, на которой вырастает трава. Не трава забвения, а такая… зеленая. Мокрая. Пахнущая дождем.
То есть надежда все-таки есть. Мир будет говорить своим голосом.
∙