Обращение посла королевства Норвегия в России г-на Кнута Хауге. Вступление, перевод и публикация Наталии Будур
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2009
Уважаемые читатели!
4 августа этого года исполнилось 150 лет со дня рождения Кнута Гамсуна, классика норвежской и мировой литературы, лауреата Нобелевской премии.
Гамсун оказал влияние практически на всех современных европейских писателей. Он был необыкновенно популярен в России начала XXвека.
Мы очень рады, что в России так любят классика нашей литературы, и иногда мне кажется, что Гамсун – русский писатель, хоть и писал по-норвежски. По-моему, Гамсун ассоциируется у многих россиян с образом типичного норвежца: высокий, крепкий и загадочный.
19 февраля, в день смерти писателя, состоялось торжественное открытие года Гамсуна, который проходит под официальным патронажем Ее Королевского Высочества кронпринцессы Метте-Марит.
Главной темой открытия года в Осло стал роман Гамсуна «Голод» (1890), действие которого происходит в Кристиании тех лет. Началось все с чтения отрывков из «Голода», а затем участники прошли по улицам Осло, от Национального театра до площади святого Улава, представляя сценки из спектакля «Голод и суп», во время которого всем желающим действительно раздавали бесплатный суп. Организаторами мероприятия были Национальная библиотека и Государственный театр при содействии других театров норвежской столицы.
На открытии года Гамсуна присутствовала Ее Величество королева Норвегии Соня. Она сказала, что восхищается книгами Гамсуна, а в числе самых любимых ею произведений – роман «Виктория».
В тот же день в Национальной библиотеке открылась выставка «Kuboaa – раннее творческое наследие Кнута Гамсуна». Необычное название выставки взято из романа «Голод» – слово «кубоаа» придумывает его главный герой. Новое, ничего не обозначающее слово выступает как символ мечты Гамсуна о создании нового языка, новой литературы. На выставке представлены тексты Гамсуна, его лекции, письма, рукописи и первые экземпляры его книг 90-х годов XIXвека, а также произведения других писателей, режиссеров и композиторов, которых он вдохновил своим творчеством.
Одновременно с открытием года Гамсуна в Осло, 19 февраля, мы открыли год Гамсуна в России, представив в торговом доме «Библио-Глобус» книгу Наталии Будур «Гамсун. Мистерия жизни» (серия «ЖЗЛ»). В течение 2009 года в Норвегии и России проводится множество юбилейных мероприятий. В апреле и мае в Библиотеке иностранной литературы прошла выставка изданий Гамсуна за последние 100 лет. В октябре мы открываем выставку «Гамсун и МХАТ» в помещении МХТ; кроме того, в Центральном доме литераторов состоится крупная международная конференция. Юбилейные вечера пройдут также в Санкт-Петербурге и Мурманске.
Специально к московской конференции, при участии посольства Норвегии, был подготовлен ряд публикаций: в издательстве «Азбука» впервые на русском языке выходят мемуары Кнута и Марии Гамсун, Московская писательская организация СП РФ выпустила сборник докладов участников международной конференции, а в издательстве «Рудомино» вышел сборник «Гамсун и Россия». Очень интересной мне представляется и «гамсуновская» публикация в журнале «Октябрь».
Нам приятно внимание, проявляемое к классику нашей литературы и юбилейным чествованиям. Надеюсь, читатели журнала примут участие в мероприятиях, посвященных Кнуту Гамсуну.
Кнут ХАУГЕ,
Чрезвычайный и Полномочный Посол
Королевства Норвегия в Российской Федерации
Русский Гамсун
Его биография подобна авантюрному роману. Лауреат Нобелевской премии по литературе Кнут Гамсун (1859–1952) в детстве голодал, терпел побои и видел привидения, долгое время бродяжничал и два раза ездил на заработки в Америку, практически сам себя излечил от туберкулеза и вопреки всему стал писателем и крупным землевладельцем. В его жизни были страстные романы, интриги, кутежи, взлеты и падения. Мечты о возрождении славы древних скандинавов и нордической расы обусловили его симпатии к германскому нацизму. Во время Второй мировой войны Гамсун поддержал гитлеровскую Германию, встречался с Геббельсом и Гитлером и одновременно с этим постоянно пытался спасти знакомых и совершенно незнакомых людей от казни, концлагерей и тюрем. Вся Норвегия искала у него защиты, но далеко не всем он мог помочь… После войны его ждало презрение соотечественников, суд, психиатрическая больница, дом престарелых, потеря близких друзей, разрыв с женой, разорение и – публикация последней книги, «По заросшим тропинкам»…
Юбилей Гамсуна празднуют по всему миру.
В Германии его отмечают научными конференциями в университетах Бонна и Мюнстера и новым изданием «Голода» и «Мистерий».
В Испании пройдет выставка самых первых изданий Гамсуна на испанском – их не меньше нескольких сотен, а осенью будет выпущен новый перевод «Виктории».
В Лондоне готовится презентация английского издания биографии Гамсуна, которую написал Ингар Слеттен Коллоэн. Планируется выпустить эту биографию и в России.
Некоторые страны отмечают юбилей Гамсуна весьма необычно. Так, в Италии было произведено специальное вино, получившее название в честь великого норвежского писателя. Этикетки украшают цитаты из самых известных романов Гамсуна – «Голод» и «Виктория». Первый «ограниченный тираж» – 8 000 бутылок красного вина и 5 000 бутылок белого. «Необходимо было составить такой букет, чтобы вино было легким и хорошо пилось во время чтения книг моего деда, – сказал в одном интервью внук писателя Лейф Гамсун. – Но вот любил ли дед вино – неизвестно. В его времена больше пили пиво».
Самые большие торжества, конечно же, развернулись в самой Норвегии. Весь год в разных городах страны проводятся выставки и семинары, международные конференции и премьеры спектаклей по произведениям Гамсуна. Немало подготовлено и постановок, посвященных его жизни, – в марте публике была представлена даже опера о молодом Гамсуне.
В Гримстаде, неподалеку от которого находится усадьба Гамсуна Нёрхольм, на центральной площади, названной именем великого писателя, установлен его бюст работы внучки Гамсуна. Там же открыта библиотека его имени, а в доме, где жил Гамсун, – его музей.
Культурный центр Кнута Гамсуна, построенный по проекту Стивена Холла, открылся в день рождения писателя в коммуне Хамарёй, в северной Норвегии, где на хуторе Гамсунд прошло его детство (написание фамилии без буквы «д» восходит к опечатке при выпуске его первой книги).
Норвежским институтом кинематографии был восстановлен и оцифрован один из первых норвежских немых фильмов – «Соки земли», снятый по одноименному роману Гамсуна, за который писатель и получил Нобелевскую премию. В Осло премьера состоялась 2 марта, а в Москве – 21 апреля 2009 года во время открытия выставки изданий Гамсуна в Овальном зале ВГБИЛ.
К открытию года Гамсуна Норвежский банк выпустил серебряную монету достоинством в 200 крон и «тиражом» 40 000 экземпляров. На одной стороне монеты – профиль писателя и подпись, на другой – герб Норвегии.
Кнута Гамсуна всегда высоко ценили в России. В конце XIX – начале XXвеков он был кумиром интеллигенции, культовым, как говорят в наши дни, писателем Серебряного века. Больше всего читающая публика любила «Пана» и «Викторию». Анна Ахматова в автобиографической прозе называла Гамсуна в числе любимейших писателей своей юности. «Читала много и постоянно. Большое (по-моему) влияние на нее оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун («Загадки и тайны»), Пан, Виктория меньше…» (Ахматова писала о себе в третьем лице, как бы от лица В.С. Срезневской). Е.С. Булгакова тоже оставила воспоминания о том, что темой одной из первых их бесед с Михаилом Булгаковым стал роман «Виктория».
Александр Блок считал Гамсуна «утонченным поэтом железных ночей, северных закатов, звенящих колокольчиков, проникшим в тайны природы». Александр Куприн посвятил творчеству норвежского писателя большое эссе, а Константин Паустовский «упивался книгами Гамсуна, так все было необычно».
В своем шутливом «Руководстве по флирту» (1910) Саша Черный советовал начинать атаку на даму с вопроса: «Вы любите “Пана”»? – и, услышав неизбежное «да», продолжать военные действия… В другой своей сатире, «Все в штанах, скроенных одинаково» (1908), он говорит о готовности героя бросить все и бежать в лес к лейтенанту Глану.
Игорь Северянин посвятил норвежцу стихотворение, которое так и называется – «Гамсун»:
Мечта его – что воск, и дух – как сталь.
Он чувствовать природу удостоен.
Его родил безвестный миру Лоэн –
Лесной гористый север Гудбрансталь.
Норвежских зим губительный хрусталь,
Который так божественно спокоен.
Дитя и зверь. Анахорет и воин.
Фиорда лед и оттепели таль.
Его натуре северного Барда
Изменнически-верная Эдварда[1],
Пленительная в смутности, ясна.
А город ему кажется мещанкой,
«С фантазиею, вскормленной овсянкой»,
Что в клетку навсегда заключена.
В 1907–1910 годах на русском языке в разных издательствах вышло три собрания сочинений Гамсуна, а увлечение им становится повальным. Норвежский журналист русского происхождения и литературный агент писателя в России Марк (Менартц) Левин с юмором рассказывал в газете «Моргенбладет» о желании буквально каждого русского познакомиться с великим писателем, о том, что публика Петербурга и Москвы жаждет узнать любые подробности о жизни Гамсуна. Особенно популярны в России, по словам Левина, дешевые издания книг Гамсуна ценою в одну копейку, которые напечатаны тиражом в 500 000 экземпляров.
К Гамсуну из России действительно тек поток гостей, однако за неимением времени писатель принимал немногих.
Так, Константин Бальмонт, переводивший новеллы знаменитого норвежца, писал: «Я был в гостях у Кнута Гамсуна, и, когда, рассказывая мне о своей жизни чернорабочего в Америке, он ходил передо мною взад и вперед по комнате, он походил на осторожного бенгальского тигра, а его бледно-голубые глаза, привыкшие смотреть вдаль, явственно говорили о бирюзе моря и о крыльях сильной океанской чайки». А Давиду Кнуту[2] Бальмонт «поведал о том, как он с Гамсуном приставал на улице к норвежским девушкам».
Огромной популярностью пользовалась и драматургия Кнута Гамсуна.
Вниманию читателей журнала «Октябрь» предлагаются никогда ранее на русском языке не издававшиеся фрагменты писем Гамсуна, мемуаров его жены Марии Гамсун и актрисы МХТ М.Н. Германовой. Речь в публикации пойдет о литературных и театральных связях Гамсуна с Россией, в которой его вот уже более ста лет считают «своим».
Гамсун ближе нам, русским…
«Ни один из современных русских писателей не пользуется в настоящее время в России такой популярностью, какая выпала на долю норвежского писателя Кнута Гамсуна. Его произведения в русских переводах издаются зараз несколькими издательствами и едва удовлетворяют спросу. Произведения этого замечательного и до сих пор единственного в своем роде писателя настолько оригинальны, настолько сильно в них сказывается индивидуальность автора, что невольно сама его личность возбуждает глубокий интерес читателя.
Все, что выходит из-под пера Гамсуна, проникнуто таким неподдельным настроением, такой глубокой искренностью, в каждом его слове так ясно чувствуется его тонкая сложная душа, его “я”, что читатель невольно говорит себе: так мог написать только человек, переживший сам эти страдания и радости, испытавший сам все эти волнения и превратности судьбы».
Эти строки принадлежат Марии Павловне Благовещенской (1863–?), литератору и переводчице со скандинавских языков (публиковалась под собственным именем и псевдонимом «А.И. Вальборг», переводила произведения Гамсуна, С. Лагерлеф, А. Стриндберга). В 1910 году Благовещенская отправилась в Норвегию, «задавшись целию собрать литературу о Гамсуне и написать насколько возможно более полную его биографию, основанную на точных фактических данных»[3]. И пришла к совершенно неожиданному выводу:
«Живя в Норвегии, дыша тем воздухом, которым дышал Гамсун, любуясь природой, которую он так вдохновенно описывает, соприкасаясь с людьми, близко знавшими его, начинаешь лучше понимать этого замечательного писателя и оригинального человека. Между прочим, для меня выяснилось также и то, почему в Норвегии не так высоко ценят Гамсуна, как у нас в России.
Первое, что мне бросилось в глаза в Норвегии и что особенно поразило меня как свежего человека, – это веселые, беззаботные и пышущие здоровьем лица норвежцев. <…> Кажется, будто норвежцы живут в вечном празднике, будто у них нет ни забот, ни горя. Странно было ходить по улицам Христиании и думать, что здесь герой “Голода” умирает голодной смертью. За все мое двухнедельное пребывание в Норвегии я не видела ни одного нищего, ни одного даже бедно одетого человека. Повсюду, куда ни поглядишь, – веселые, улыбающиеся лица, везде слышится оживленный говор, смех, веселое насвистывание. <…>
Познакомившись с норвежцами, с их нравами и обычаями, я пришла к тому убеждению, что норвежцы – здоровый, жизнерадостный и счастливый народ, который не знает ни рабства, ни больших народных бедствий, ни притеснений, ни угнетающей бедности, грозящей голодом. Их жизнерадостной натуре чужд мистицизм… Вот почему для большей части своих соотечественников Гамсун остается непонятым и неоцененным: он слишком печален, слишком загадочен, слишком непосредственен для них. Его тонкая, чрезвычайно сложная и запутанная психология непонятна для норвежцев. По своей натуре Гамсун ближе нам, русским, он нам родной. Нам понятны его полная независимость во взглядах, его презрение к традициям, к тому, что “признано всеми”, нам понятна та безграничная смелость, с которой он бичует пошлость и рабское поклонение перед общественным мнением. <…> У себя на родине Гамсун не считается перворазрядным писателем. Его могучий, протестующий голос звучит слишком резким диссонансом на его прекрасной, счастливой родине».
Замечу, что М.П. Благовещенская права не во всем: норвежцам пришлось пережить и трагедии, и голод, и неустроенность, но в России рубежа веков Гамсуна действительно боготворили, а писатель платил нашей стране не меньшей любовью. В одном из писем к Благовещенской он говорит:
«Я не понимаю, почему русские так много переводят с иностранных языков. Ведь у вас самих прекраснейшая литература на свете. На всем свете! О, если бы я мог читать по-русски! Подумать только, какое счастье читать Достоевского, Гоголя, Толстого и других великих по-русски!»
Россия была очень важна для Гамсуна и как страна, в которой, по его мнению, лучше всего умели ставить его пьесы – и платили за них.
(Кстати, здесь их умели и экранизировать. Именно в России были сделаны две первые «гамсуновские» картины: в 1916 году выходит фильм «Рабы любви» группы актеров Первой студии МХТ, возглавляемой Борисом Сушкевичем[4], а в 1917 году появляется второй «гамсуновский» фильм, «Виктория», снятый Ольгой Ивановной Преображенской[5]. Впрочем, эта тема достойна отдельного исследования.)
Произведения Гамсуна ставили на сцене МХТ (К. Станиславский и В. Немирович-Данченко), Александринки (В. Мейерхольд), в театре Веры Комиссаржевской.
Большим успехом пользовалась трилогия Гамсуна «У врат царства», «Игра жизни» и «Вечерняя заря».
«Игра жизни» особенно нравилась Станиславскому, и в книге «Моя жизнь в искусстве» он отвел этой пьесе, которую называет «Драмой жизни», целую главу, а работу над ней оценил как поворотный пункт в своем творчестве.
Главного героя трилогии Ивара Карено в течение многих лет (1909–1941) играл В. Качалов, а успех первых представлений пьесы вошел в историю театра. Качалов же признан лучшим исполнителем Карено во всем мире.
Пьеса имела скандальный успех.
«Достижения в области постановки, – писал Станиславский, – были велики, и это тем более важно, что мы явились тогда одними из первых пионеров, пробивавших путь к левому фронту…
Одна половина зрителей – левого толка, – с присущей им решительностью неистово аплодировала, крича: “Смерть реализму! Долой сверчков и комаров (намекая на звуковые эффекты в чеховских пьесах)! Хвала передовому театру! Да здравствуют левые!”
Одновременно с этим другая половина зрителей – консервативная, правая – шикала и восклицала с горечью: “Позор Художественному театру! Долой декадентов! Долой ломанье! Да здравствует старый театр!”».
Для русской сцены Гамсун написал в 1910 году и свою последнюю пьесу – «В тисках жизни» (другой вариант русского названия – «У жизни в лапах»).
Пьеса «В тисках жизни» была размножена Гамсуном и его женой Марией Гамсун (в девичестве Андерсен) в нескольких экземплярах – с тем, чтобы она могла быть одновременно переведена на русский и немецкий языки. Для того чтобы хоть как-то помешать пиратству русских издателей, Гамсун взял себе псевдоним Менц Фейен. МХТ сделал по пьесе две постановки – в 1910 и 1932 годах.
В воспоминаниях Марии остался следующий фрагмент о положении дел в 1910 году:
«У Кнута в то время уже было всемирно известное имя. Он был переведен на все крупнейшие европейские языки. Но у нас не хватало денег. Известность вовсе не гарантировала получение гонораров из стран, где его переводили. Очень часто он узнавал об очередном своем издании от случайно побывавшего в той стране соотечественника.
Первой контракт с ним заключила Германия. Именно в этой стране и еще в России его знали и понимали лучше всего, ценили своеобразие его книг.
Что касается Германии – это было вполне понятно. И с течением времени стало как бы само собой разумеющимся, что немецкие читатели заваливали его письмами. Но о том, как его хорошо принимали на родине Достоевского, он всегда узнавал с каким-то удивлением и гордостью.
Но Россия так никогда и не подписала Бернской конвенции. Однако в какой-то момент Кнуту повезло – и одно русское издательство заключило с ним договор, по которому получило исключительное право переводить его книги и издавать их одновременно с норвежским и немецким издательствами.
Но потом неожиданно наступил конец сотрудничеству, издательство объявило, что ему невыгодно выпускать книги Гамсуна, и с тех пор в России книги Гамсуна мог уже издавать кто угодно. Для Кнута это было жестоким ударом».[6]
«Жестокий удар» связан не только – и не столько – с «невыгодностью» выпуска книг Гамсуна (которые неизменно продавались отлично!), но и с интригой, в центре которой оказалась очень талантливая и очень красивая женщина – актриса МХТ Мария Николаевна Германова (1884–1940).
Обычно все пьесы Гамсуна переводил для МХТ Петр Готфридович Ганзен (Петер Эммануэль Готфрид Хансен), и параллельно они печатались в горьковском «Знании» (том самом «русском издательстве», о котором пишет Мария Гамсун). Так было до тех пор, пока в дело не «вмешалась» Мария Германова, с успехом выступавшая в гамсуновских пьесах. Надо отдать ей должное: она была не только хорошей актрисой, но и прекрасно образованным человеком с тонким вкусом, владела несколькими европейскими языками (в том числе и скандинавскими) и даже санскритом.
Как и многие женщины Серебряного века, она была влюблена в Гамсуна[7] и сама писала об этом в воспоминаниях (они хранятся в фондах Музея МХАТа и в настоящее время подготовлены к печати И.Л. Корчевниковой):
«С ролью Элины влюбилась я опять заочно. В Гамсуна на этот раз. Всю весну и весь Петербург протосковала о нем. И решила поехать в Норвегию познакомиться с ним».
Роль Элины – главной героини пьесы «У врат царства» (в другом переводе – «У царских врат») была для актрис начала века не просто «заветной мечтой», но событием поистине судьбоносным[8].
Именно готовясь репетировать Элину в Национальном театре Осло, познакомилась с Гамсуном его будущая жена, Мария Андерсен. Именно благодаря роли Элины в Гамсуна влюбилась Мария Германова. Именно за роль Элины боролась с Германовой ведущая актриса МХТ М.П. Лилина, жена К.С. Станиславского, – боролась и, конечно, выиграла. Трактовали эту роль все они по-разному.
Вот что пишет в воспоминаниях Мария Гамсун:
«В свой первый сезон в театре я больше была вне сцены, чем на сцене, но и тому я была рада.
Самое главное – я больше не была дебютанткой. Те роли, о которых я мечтала, с течением времени мне удалось сыграть.
Это была прежде всего Элина в “У врат царства” Гамсуна, Агнес в “Бранде”, Гина Экдал в “Дикой утке” Агнете Амалии Скрам.
Но одновременно я была вынуждена играть и в фарсах и комедиях, которые мы включали в репертуар, чтобы удовлетворить самым разным вкусам от Ставангера до Трондхейма.
О том, насколько искусство актера – действительно искусство, может быть много мнений. Я слышала один раз и такое: это не искусство, а в большей или меньшей степени хороший инструмент в руках художника.
Но как же тогда быть с музыкантом? Ведь он тоже орудие в руках композитора, который не может на сцене обойтись без него.
Иметь возможность забыть о собственном «я», перевоплотиться в другого человека, даровать ему душу и тело, сделать так, что он станет интересен другим людям – разве это не есть истинное искусство? Этот процесс можно сравнить с искусством скульптора, который из глины лепит скульптуру, и с искусством художника, который рисует картину при помощи красок. Но только вот искусство актера похоже на скульптуру из песка…
Быть может, я не права, но я чувствовала себя художником, возвращаясь в свою жизнь и оставляя на сцене образы Элины и Агнес. И во время спектакля я чувствовала, что в темном зале сидят люди, которых эти образы завораживают.
Я часто была очень счастлива. Так, как, по моему мнению, должен быть счастлив художник, которому удается сделать что-то стоящее.
С другой стороны, прежде чем наступал ясный день, мне приходилось жить в темной ночи, а иногда рассвет так и не приходил. Я помню образы, для которых я не находила путей воплощения, я желала выбросить их, как стремится избавиться от порванной и испорченной бумажной куклы ребенок, но нет, никто не собирался мне позволить это сделать. Вперед, на сцену, в лучи рампы! Вот что значило ездить с гастролями.
<…>
И вот наступил мой последний сезон в труппе Лавика. Он (Лавик) написал Кнуту Гамсуну и попросил разрешения на постановку “У врат царства” в провинции. И спросил об условиях.
Вскоре пришел ответ, написанный неразборчивым почерком самого Гамсуна: «Вы можете ставить “У врат царства”, не платя ничего».
Бедные, несчастные актеришки! – вот что подразумевалось, но это был щедрый дар. Другим авторам мы обычно должны были платить 200 – 300 крон.
Элина, крестьянская девушка, воспитанная богобоязненными родителями и выданная замуж в совершенно другой мир, ей непонятный. Готовая на любую жертву, невероятно юная и наивная в искусстве соблазнения мужчины, который ее не замечает – до поры до времени.
В продолжении, в другой пьесе трилогии, она уже ведет себя по-другому, более приземленно. Я играла ее, не думая об этом «продолжении», как будто я была она, которая еще ничего не знает и не думает о последствиях, когда старается вырваться из пут брака с Карено.
Ни одна из настоящих ролей, которые я играла, так не овладевала мной. Ни один из образов так не завладевал мной, и ни в кого другого мне так не хотелось вдохнуть жизнь. И ни одна другая роль не была принята так тепло публикой.
Элина стала моей судьбой.
<…>
Однажды, когда я уже служила в Национальном театре, меня пригласили зайти к директору. Я ожидала предложения новой роли, и колени у меня подгибались, когда я поднималась по лестнице.
Краг сказал: «Кнут Гамсун в городе и хочет поговорить с вами».
«Об Элине?» – спросила я, замирая.
«Конечно, об Элине. Когда вы сможете с ним встретиться?»
Краг поднял телефонную трубку и позвонил Гамсуну. Тот должен был подойти через полчаса.
Я стояла у входа и ждала его, я хотела быть пунктуальной, когда меня пригласил на встречу такой известный человек.
Никто не знал, почему я тут стою, так, может, что-то случилось и он не придет? Пожалуй, это было бы лучше всего.
По лестнице туда-сюда ходили люди, некоторые скрывались за дверью, ведущей на сцену. Там проводили репетицию, с которой в холл вышли две актрисы. Я посторонилась, пропуская их, и отступила почти к самой лестнице, ведущей к входной двери. И вот тут-то я и увидела коричневую шляпу, которая сидела на голове человека, быстро поднимавшегося ко мне по ступеням.
Все вокруг ему радостно улыбались – его все знали. Дама, которая играла в одной из пьес мою мать, склонила к плечу голову и сказала: «Помните, Гамсун, вы как-то мне сказали, что у меня выразительное лицо?»
Он доброжелательно ей улыбнулся: «Да что вы говорите! Нет, не помню. Это было, наверное, давно?»
И он очень вежливо, но отстраненно прошествовал к конторке портье и спросил, где ему меня найти. Я подошла к нему и представилась.
Тут же стало очень тихо.
Гамсун слегка склонился ко мне и воскликнул, нимало не заботясь о реакции окружающих: «Как же вы красивы, дитя!»
Это были первые слова Кнута Гамсуна, обращенные ко мне».
А вот воспоминания о той же роли Марии Германовой, речь в них идет о 1908 годе:
«Работа спорилась тогда у меня. В то время Вл. Ив. принес в Театр для постановки “У царских врат” Гамсуна. Выбрал он эту пьесу для меня, но она так понравилась Лилиной, жене Станиславского, прекрасной актрисе, одной из тех, с которыми начался Театр, что она непременно захотела играть ее. Как ни отстаивал Вл. Ив. роль для меня, ничего не мог сделать, раз такая заслуженная актриса, как Лилина, бралась за нее.
Это было мне очень горько и обидно, хотя я уже успела привыкнуть к тому времени к таким ударам.
Много ревности, зависти приходится переносить в театре, да и не только в театре, а везде, где собираемся мы, люди, для какого-нибудь большого дела.
На этот раз я не ходила на репетиции, не столько помня ту пьесу Ибсена, сколько потому, что мне было слишком больно смотреть, как играется не по-моему вырванная у меня, МОЯ роль. Премьеру сыграли, но так как Лилина все прихварывала, то не могла справиться с 10 абонементными спектаклями, которые игрались почти подряд. И пришлось «им» в конце концов, чтобы облегчить ей, дать играть мне эту роль Элины в уже объявленных представлениях. Дали мне всего несколько дней на подготовку: на репетициях я не бывала, надо было выучить роль наизусть, позаботиться о костюмах. И вот тут-то и пригодился мне весь мой труд, который я так тихо и скромно несла в стороне, в уединении. Рабочее настроение было так крепко налажено, что мне не надо было никакого усилия, чтобы сейчас же полным ходом погрузиться в работу.
И когда я заиграла, роль вылилась так законченно и слитно со мною, так по-моему, что никто не верил, что я не готовила ее все время потихоньку.
Правда, эта роль была так по мне, что я сразу овладела ею.
Для того чтобы узнать и запомнить мизансцену, мне пришлось посмотреть раза два спектакль. Лилина играла по-своему замечательно, но это не была Элина, которую чувствовала и представляла себе я. Увидав ее игру, я, как бы возражая ей, еще с большим воодушевлением и убежденностью слепила свой образ.
Лилина – замечательная характерная актриса, виртуоз в этой области. Образ Наташи в «Трех сестрах» – вечен. Она находила гениальные краски и средства, чтобы изобразить мещанство. И в Элине тоже ее заинтересовала эта сторона. Главной основой роли она взяла фразу Карено «Моя маленькая мещаночка…», и в этом была ее ошибка, по-моему. Элина так же романтична, как сам Карено. Потому-то я так и расходилась с Лилиной в толковании этой роли.
Меня всегда тянуло к романтизму, и все роли я обромантизировала. Будни, реалистичность меня отталкивали (в этом тоже была причина моего расхождения и со Станиславским).
По правилу, по этике Театра, после того как я выручила и Театр, и Лилину, я имела право играть Элину в очередь с ней. Но по приезде в Петербург, куда мы сейчас же приехали на гастроли, приехал ко мне бедный милый А.А. Стахович. Ему как опытному «лукавому царедворцу» всегда давали такие щекотливые поручения. Он был у нас членом правления и от имени правления, признавая за мной все права, просил меня уступить Лилиной как старшей и более старой актрисе, у которой эта, может быть, последняя молодая роль… и отказаться от моего права играть ее.
Кто осудит меня и моих друзей, что мы находили некоторое утешение в том, [что] будто не дала она мне дублировать и потому, что первый же Станиславский дразнил ее, что я лучше играю третий акт.
Публика и не подозревает, как театр научает нас, актеров, уступать, отдавать иногда самое дорогое и как мужественно иногда умеем мы встречать несправедливости и обиды. Публике кажется, что это просто «закулисные интриги», она не видит подлинности испытаний.
Я жила тогда, как в башне. Работа вознесла меня выше всего низменного, и хотя и плакала я по-прежнему много и часто, но переносила великодушно “неотразимые обиды”».
Критика была более согласна с трактовкой Элины Германовой, чем с трактовкой той же роли Лилиной. Вот что читаем в театральных рецензиях сезона 1909–1910 годов:
«В Художественном театре, – пишет Эм. Бескин[9], – Элину играла г-жа Лилина. Ее Элина ближе именно к Тургеневу, чем к Гамсуну. В ней нет силы, нет яркости гамсуновской психики, нет солнца. Она вся соткана из минорных тонов и блеклых красок. Красивых. Порой страшно красивых, но, повторяю, не гамсуновских. Эта Элина – мещанка. И измена мужу, и недовольство жизнью исходят в ней не из чернозема натуры, не из богатых залежей здорового инстинкта. Она изменяет не потому, что в ней горит и сверкает радость жизни, смех ее. Нет, Элина-Лилина страдает и мучится сереньким чувством обиходной ревности. Такой простой, маленькой. Несложной и ясной.
В этих рамках артистка сделала много. Очень много. Эту маленькую женщину было жаль. Она так мило кокетничала. Так женственно ходила. Говорила. Грустила. Смеялась. Но, конечно, мыслителю Карено она должна была быть чужда, как чужда была и самому Гамсуну. Его Элина – своего рода “северный богатырь”. Она сильна крепким здоровым запахом фиорда. Смехом тела. Красивой, созидающей чувственностью молодого, рвущегося к солнцу тела.
От такой Элины г-жа Лилина была бесконечно далека, но в своих упрощенных рамках давала – подчеркиваю – радугу изящных, грациозных получеховских-полутургеневских переливов, оттенков, моментов.
На фоне такой Элины выявлялась режиссерами Художественного театра и вся пьеса Гамсуна».[10]
А вот что пишет Ольга Чумина[11]:
«Об Элине можно сказать: “Не называй ее небесной и от земли не отнимай!” – такою ее играет г-жа Лилина. В ней живет не только жажда страсти, “волнение крови молодой”, но и потребность ласки, внимания, которых не дает ей Карено, весь отдавшийся своей химерической идее, и она уходит с первым человеком, ее приласкавшим, хотя в глубине ее души все еще теплится нежность к Карено. Госпожа Лилина дает правдивый, милый, трогательный образ. Г-жа Комиссаржевская одухотворяет и углубляет свою Элину, она отнимает ее от земли, но если б в Элине была частица души Норы, она и после побега с Бондезеном стала бы человеком, а не превратилась бы в даму, распевающую “тахи-тахо”», каковою она является в “Драме жизни”.
<…> Постановка стильна и красива, это – настоящий уголок Норвегии. Вполне понимаешь привязанность Карено к тихому старому дому с верандой и садом, где так хорошо работается. В солнечных бликах, играющих на золотистых волосах склонившейся над шитьем Элины, в душе которой уже происходит тайная борьба, в тихом свете лампы, озаряющей бессонные ночи Карено, – во всем этом чувствуется обаяние северной музы Гамсуна».[12]
В 1909 году Германова, в надежде на встречу с создателем Элины, приезжает в Норвегию. В отличие от многих других соотечественников и соотечественниц (в том числе и М.П. Благовещенской, и О.Л. Книппер) она была принята Гамсуном:
«Слыхала я, что он очень нелюдим, и все волновалась, удастся ли мне увидать его. Немирович-Данченко помог мне тут тем, что дал мне поручение к нему, и очень приятное, – сказать ему, что Театр решил увеличить ему его проценты со сборов (раньше несправедливо наживались переводчики в ущерб авторам).
Как только мы приехали с сестричкой в Христианию, надела я красную кофточку, которую специально сшила, потому что всегда в его романах Гамсун восхищается красной кофточкой или платьем, захватила русскую кустарную деревянную шкатулочку, переполненную русскими папиросами, и отправилась к нему.
Когда я позвонила, мне открыла дверь молодая белокурая полная девушка и сказала, что Гамсуна здесь нет, что это только его почтовый адрес. Говорили мы с ней по-английски. Барышня вышла на площадку, притворив за собой дверь, но, когда она мне открывала, я увидала в дверь как раз напротив входа половину сидевшего за письменным столом спиной к нам мужчины. Я сразу «почувствовала, сердце подсказало», что это он.
Поэтому я все-таки отдала ей ящичек, прося передать его ему и сказать про актрису, привезшую ему привет от русского Театра и публики. Тогда она доверчиво заулыбалась и, оглядываясь на дверь, почти шепотом призналась: «Через десять дней он на мне женится и до тех пор не хочет никого видеть».
Бедная Маня! Мне оставалось только тоже заулыбаться и поздравить и пожелать счастия. Помню ясно лестницу, площадку, ее, стоящую наверху, и как я, спускаясь, кивала ей: «Behappy. Behappy».
Вернулась я к сестричке и поведала ей свою неудачу. Пошли мы с горя вниз завтракать, и вдруг (за рыбой) подают мне карточку: «Кнут Гамсун». Я выскочила в гостиную. Там стоял высокий милый человек с букетом розовых роз.
Он разговаривал, вел себя совсем как его герои – очаровательно, нескладно и непосредственно…
Когда вошла моя сестра, он тихо вскрикнул: «Блондинка».
На другой день мы должны уже были ехать в Берген и оттуда в Англию. Вечером мы с сестричкой проискали его портрет, но не нашли, и я купила его книгу и на другой день утром послала ее с посыльным, прося написать что-нибудь на память.
Сестричка ушла купить провизию на дорогу, а я осталась укладываться.
Христиания маленький город, и не прошло и получаса, как постучали в дверь: вернулся посланный и принес обратно и книгу, неподписанную, и мое письмо, тоже нераспечатанное. Я очень была удивлена и искала мыслями, что за недоразумение произошло. Как вдруг опять стук. Сам Гамсун. Я очень обрадовалась и принялась совать ему книгу для подписи и повторяла мою просьбу:
«Это очень банально, но мне так хотелось бы иметь что-нибудь на память».
«Вы об этом писали в письме?»
«Да, да, вот прочтите сами». И я быстро разорвала конверт и дала ему письмо, чтобы он прочел. Потом я вспомнила, что он как будто сделал маленькое движение, как бы останавливающее меня, когда я разрывала конверт.
Читал он тоже с характерными для него возгласами и кивками головы, которые легко можно представить и у его героев. И вдруг:
«Можете вы вложить письмо в новый конверт и надписать адрес?»
«Вот».
«На старом есть черта, проведите ее».
Провела, посмотрела на него. Он был озабочен и смущен: «Видите… я…»
Я прервала его. Я все поняла. На то я женщина и актриса.
«Нет, нет, не говорите ничего… не объясняйте ничего, так я буду еще более счастлива, что вы просили меня о чем-то и я смогла это сделать… слепо и просто… Это мне важно, а остальное не интересно…»
«Вы едете в Лондон?»
«Да».
«Об этом я думал сегодня ночью, поехать в Англию».
Где-то у него в романе есть точно такая фраза: «Я думал сегодня ночью…»
«Потом мы будем в Бретани».
«В Бретани?»
В Бретань прислал он очаровательное письмо, совсем страницу из его сочинений».
Большое впечатление произвела эта встреча и на «белокурую полную девушку» (хотя Мария Андересен, как видно на фотографиях того времени, была высокой и стройной). Она тоже описала ту встречу в своих воспоминаниях:
«Однажды к нам на Кайзер-гате неожиданно пришла приятная дама. Молодая актриса из Москвы. Ее отправили к нам с улицы святого Улава, где мы жили раньше. У молодой дамы было мягкое милое лицо и теплые карие глаза. Дверь открыла я, и дама обратилась ко мне сначала по-французски, а потом по-английски.
Я попросила ее немного подождать и отправилась к Кнуту с ее визитной карточкой и подарком из Москвы – резной деревянной шкатулкой, полной русских сигарет. Кнут еще не брился и метнулся в угол комнаты у двери, чтобы гостья не смогла его увидеть.
Я должна вежливо поблагодарить ее, извиниться и сказать, что Гамсун очень занят сейчас, он весь в работе – и никого не принимает.
Я все передала, и мы немного поговорили в прихожей. У дамы был очень красивый низкий голос. Я была в фартуке, повязанном поверх платья, и она, должно быть, решила, что я – горничная. Или, быть может, не совсем горничная, если уж я говорю на иностранных языках.
Затем она ушла, а в прихожей осталось после ее ухода благоухание жасмина. На ее визитной карточке стоял адрес: «Гранд-Отель».
На следующий день, когда я вернулась домой после похода за продуктами, меня ждала записка:
«Дорогая! Сейчас час дня. Я иду побриться. А затем попробую найти даму и поговорить с ней пару минут, уж очень красивый ящичек с сигаретами она мне подарила. Наверное, мне надо купить ей цветы в знак благодарности».
Он пришел уже вечером. Прямо из «Гранда».
Спасибо большое, что я все время подогревала обед, но он уже поел.
Он просидел у меня[13] весь вечер, хотя на нем был его лучший костюм, который был на нем и в день нашей первой встречи почти год назад. На нем был даже тот же самый пикейный белоснежный воротничок, приколотый к рубашке, на который я тогда обратила внимание, потому что ни у кого больше не видела такого белоснежного воротничка.
Он был очень оживлен после свидания с красивой актрисой и даже не замечал, что мне это неприятно. Но, быть может, он просто радовался этой встрече. Не так уж много радости у него было в то время.
Он говорил о ней, что она очень тонко чувствующий человек. Она, например, заметила его седину и морщины, а потому предложила ему сесть в тень, а не на свету, где его возраст был бы подчеркнут. Вот как мила была эта актриса из Москвы.
И кроме того, у нее было чутье и понимание. Она была очень обеспокоена тем, что переводчик Гамсуна на русский, Эммануэль Ганзен, переводил Гамсуна почти так же, как Ибсена. Это было как раз то, чего Кнут боялся долгое время.
Я говорила немного. Я могла бы сказать, что дама разбудила инстинкты Кнута, но решила не портить ему настроения.
А вечером, когда, проводив Кнута, я пошла на кухню и стала у окна с фонариком в руке, вдруг почувствовала себя в темноте несчастной и одинокой. Как будто сквозь залитое дождем стекло я увидела вдали неясный свет фонаря Кнута и помигала ему в ответ. Спокойной ночи, мой дорогой, все в порядке!
На следующее утро от русской пришло письмо. Просто “спасибо”, “до свидания” и “дружеский привет theladyatyourdoor”[14]».
Итак, у нас нет сомнений, что в разговоре М.Н. Германова затронула вопрос о качестве переводов книг и пьес Гамсуна на русский язык и весьма неодобрительно отозвалась о переводах Ганзена. Определенные основания для критики Ганзена у нее были: Петр Готфридович далеко не сразу овладел всеми трудностями русского языка. И.А. Гончаров, «Обыкновенную историю» которого Ганзен переводил на датский, так отзывался о его переводах на русский пьес Ибсена: «Будь они переведены на настоящий русский язык, то и могли бы быть замечены публикой, как выдающиеся из ряда». Так что доля истины в словах Германовой несомненно была. Трудно сказать, претендовала ли она сама на перевод новой пьесы, но, вероятно, речь об этом шла, поскольку у нас есть письмо Гамсуна В.И. Немировичу-Данченко от 15 сентября 1909 года, в котором он пишет:
«Кто ваш переводчик “У врат царства”? Знает ли он язык в совершенстве? Мне бы хотелось, чтобы мою пьесу перевела мисс Германова, но сможет ли она? Мне кажется, что со временем она станет тонко чувствующим переводчиком, передайте ей мой самый искренний привет!»
А еще через год, уже из Хамарёя, Гамсун вновь пишет Немировичу-Данченко:
«Ганзен не понимал ни моего языка, ни моего стиля, так что он, наверное, должен был перевести очень банально».
Путешествие Германовой в Норвегию случилось почти одновременно с поездкой в Скандинавию самого Петра Готфридовича Ганзена. Гамсун, который всегда был довольно резок в своих пристрастиях и антипатиях, вероятно, под влиянием разговоров с Германовой, отказался принять Ганзена. По словам самого Петра Готфридовича, Гамсун «ответил, что не принимает и не делает визитов».
«После этого, – продолжает Ганзен, – я послал ему “прости” и повесил трубку телефона. Если он на дружеское предложение в его пользу отвечает так тупо-надменно, то, очевидно, страдает манией величия, и в таком случае я не желаю иметь с ним впредь никакого дела. Я так и написал ему, что впредь отказываюсь и за себя, и за жену как от переводов его новых произведений, так и от всяких с ним сношений».
Свидетельства о том визите есть и со стороны Гамсуна – в мемуарах его жены:
«Когда мы жили в Сулльлиене, Кнут очень много работал, сидя в своей крепости. Под окнами домика катила свои воды река Атна, и до работающего Кнута доносился ее шум. Но он его только успокаивал. Верно, шум заглушал другие звуки, которые раздражали.
Почта, письма из всех стран и королевств мира тоже раздражали. К счастью, почта приходила только два раза в неделю. Кнут быстро ее просматривал, царапал пару слов на каждом конверте и отдавал мне. Это была единственная настоящая моя работа. Но она уж точно не была скучной. Однажды, будучи в плохом настроении, он бросил мне упрек в ненужности в хозяйстве моих познаний в грамматике. Но это было именно то, что действительно было необходимо мне всю жизнь с ним. Очень часто речь шла об отказах. «Болен», – стояло на конверте, «Я не достопримечательность» или «Оставьте меня в покое», – царапал он на других письмах. Это касалось и газетчиков, людей, которые проделали длинный путь, чтобы встретиться с ним или взять интервью.
Он не любил давать автографы. «Поставь сама мою подпись!» – говорил он мне нетерпеливо. И не имело значения, что подпись его у меня не всегда получалась. Я постоянно тренировалась, но получалось у меня по-прежнему так себе.
Особняком стояли признания в любви. На таких письмах он вообще ничего не царапал. Я сама отвечала, стараясь быть деликатной. Очень оживленная переписка завязалась у меня с дамой, которая часто писала Кнуту, когда мы жили в горах. Я допустила ошибку, написав ей, что Кнут болен. Дама решила, что это – моя вина и ей надо приехать и ухаживать за ним.
А однажды принесли большой красивый фотографический портрет из России. Я тут же узнала даму. Наверное, она надеялась, что ее фотографию поместят в рамку под стекло, но… Я поблагодарила ее по-английски и подписалась так, как она сама меня назвала – не без задней мысли – theladyathisdoor.
Так уж случилось, что почти одновременно пришло письмо от упоминавшегося мною переводчика Кнута на русский, Эммануэля Ганзена. Он приехал в Норвегию и хотел приехать к нам в Сулльлиен. У него был титул государственного советника, и его очень высоко ценила его соотечественница, королева Дагмар. А вот красивая русская актриса вовсе его не ценила, ведь он переводил Гамсуна, как Ибсена. Не знаю, была ли тут какая-то взаимосвязь, но Кнут лично ответил ему, что полностью погружен в работу и не может принять государственного советника.
Ответ от государственного советника был короток: ну что ж, нет так нет!»
Тем не менее Ганзен сделал перевод одновременно для «Знания» и для МХТ. После читки в труппе пьесу признали неудачной. Гамсун обвинил переводчика в некомпетентности и плохом качестве перевода и потребовал сделать новый. Германовой, быть может, как зачинщице скандала, перевод делать не дали и, перебрав несколько кандидатур, остановились на кандидатуре Раисы Михайловны Тираспольской, которая была очень слабым переводчиком. В результате театр получил пьесу в ухудшенном варианте, а «Знание» оказалось с двумя переводами, за которые надо было платить.
Кроме того, в письме Гамсуна к жене от 7 июля 1910 года упоминается, что «Данченко телеграфировал Левину с просьбой предоставить для читки пьесу в его переводе». Так что переводов было по меньшей мере три.
В МХТ новый сезон осенью 1910 года начинать было практически нечем, а потому пьесу решено было ставить.
«“У жизни в лапах” Гамсуна я распределил не совсем так, как Вы, – писал Немирович-Данченко болевшему в то время Станиславскому. – Певицу должна играть Германова, но эта роль по всем правам принадлежит Книппер. И на этой роли я еще бы мог поработать с ней, добиться чего-нибудь в “переживаниях”, хотя это будет значить добиваться того, что у Германовой вышло бы само собой – в смысле эффективности и тонкости психологии. И все-таки эта роль принадлежит Книппер».
Так Германова лишилась не только перевода, но и роли, которая, как считают некоторые исследователи творчества Гамсуна, была написана специально для нее.
Сам Гамсун был страшно недоволен сложившейся ситуацией и в начале 1911 года писал жене:
«Сегодня получил ответ из Художественного театра. Они сами теперь будут вести со мной переписку. Премьера назначена на 16 февраля. Господи, до чего они мне противны! Перевод Тираспольской плох, как они мне написали, и в следующий раз театр сам будет заказывать переводы пьес. Господи, что за путаница!»
Путаница в то время действительно была страшная, потому что 25 января того же 1911 года Мария пишет мужу:
«Получила письмо от фру Одорченко из Киева. Она говорит о себе теперь исключительно во множественном числе «мы с мужем». И только сплетничает. Но, если я поняла правильно, в Киеве поставили “У врат царства” (нет, извини, я сейчас посмотрела открытку, которую она прислала чуть позже, там она пишет о том, что смотрела “Игру жизни”). Похоже, постановка плохая, потому что она смеялась. Но в следующем сезоне, как она пишет, в театр в Киев приедет другой режиссер (приглашенный?). Он твой большой поклонник и собирается поставить всю трилогию и новую пьесу тоже. Но она ничего не пишет о том, собирается ли театр тебе платить. Вообще из ее письма ничего не понятно. Зато она пишет, что ты должен зайти к ним в гости, когда приедешь в Москву».
Спектакль же МХТ, несмотря на все опасения и «препоны», пользовался в Москве успехом, в том числе и благодаря игравшим в ней актерам – Качалову и Книппер.
Гамсун пишет жене в марте 1911 года:
«Получил телеграмму от Данченко, что был greatsuccessи театр congratulatesyou[15]. А это что-нибудь да значит. Левин тоже телеграфировал “невероятный успех”, жулик, но приписал, что “билеты на следующий спектакль все проданы”.
Я должен сказать, что не очень-то верю всем этим сообщениям об успехе, но все-таки больше доверяю этим телеграммам из Москвы, чем письмам из Дюссельдорфа (как ты помнишь, я был скептически к ним настроен). Но тут я просто кожей чувствую, что на этот раз все идет хорошо. Может быть, ты уже нашла об этом статью в каком-нибудь журнале или газете, когда будешь читать это письмо. Но в любом случае я спрячу журналы, которые есть у меня, до твоего приезда».
Сын Качалова В.В. Шверубович вспоминал:
«В том же сезоне у отца был и еще один громадный успех – набоб Пер Бает в пьесе Гамсуна “У жизни в лапах”. Мне кажется, ни в одной роли ни до, ни после он не играл с таким наслаждением. Он немного стеснялся своего удовольствия от этой роли, уж очень она была сравнительно с шекспировским, достоевским, островским, чеховским репертуаром легковесна, мелодраматична, внешне эффектна, бессодержательна… Но играть человека смелого, уверенного в себе, своем праве на счастье, страстного жизнелюбца, быть хоть на сцене таким, каким хотел, но не мог быть в жизни Василий Иванович, потому что ему мешал его лабильный темперамент, освободиться от вечных сомнений и колебаний – было весело и приятно. Играл он Баета изумительно. Он был красив, мужествен, дерзок, обаятелен, он был соблазнителен (как говорили женщины). Многие считали, что он был в Баете больше Дон Жуаном, чем в “Каменном госте”.
…Когда Василий Иванович давил кобру (для треска “черепа кобры” под ковер клали несколько пустых спичечных коробок), я вскочил и дернулся к рампе, и вместе со мной рванулся и Стахович. Оба мы сконфуженно сели на свои места, но крепко, видимо, забирало публику происшедшее на сцене, если такая реакция никого не удивила».
МХТ выиграл: спектакль делал прекрасные сборы, и радостный Гамсун ждал больших гонораров, которые своевременно ему и были высланы. Но уже вскоре он пишет жене:
«Получил 700 крон из Художественного театра из Москвы и сообщение о том, что сезон оканчивается 5 марта. Так что от них денег больше не будет. Да и в дальнейшем вряд ли стоит на них рассчитывать. Нет, все-таки ты права: я и театр вряд ли смогут подружиться».
А 14 апреля 1911 года Гамсун посылает большое письмо Немировичу-Данченко:
«Господин директор Художественного театра!
Большое спасибо за прекрасные новости. Сейчас мне бы хотелось по мере сил и возможностей ответить на Ваши замечания и вопросы.
Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за высланные фотографии постановки. Я их еще не получил, но вскоре, верно, получу. Мы с женой с нетерпением ждем их.
Конечно, в следующий раз я постараюсь найти другого переводчика, который сможет перевести мою пьесу дешевле госпожи Тираспольской. Она получила так много потому, что именно такой гонорар платили Ганзену, и мне показалось неприличным предложить ей меньше. Неужели ее перевод настолько плох? Очень странно. Ибо она – человек образованный, а вот об образованности господина Ганзена мне ничего не известно.[16]
Госпожа Тираспольская старается переводить мой язык и мой стиль, а вот Ганзену это было совершенно все равно. Помимо всего прочего, я не желаю более иметь с ним дела. Он хотел нанести мне визит, но я не принимал в тот момент посетителей – и он вышел из себя. Ну и славно!
Вы хотите найти переводчика на следующую мою пьесу. Кого именно? Подойдет ли новый переводчик моему издательству в Санкт-Петербурге “Знание”? Новую пьесу я вскоре вам пришлю, но не придется ли делать два перевода: один для театра и еще один – для издательства?
Я работал над новой пьесой, но в последнее время болел. <…>
В Россию я сейчас приехать никак не смогу, даже если бы и захотел: я слаб и нездоров. Да и встречаться с чужими людьми я сейчас не в состоянии. Я люблю находиться в собственной комнате или уходить в лес, в горы или на берег моря. Присутствие посторонних меня тяготит.
Вот уже много лет подряд меня приглашают в Россию, предлагают даже оплатить билеты и проживание. Последнее приглашение мы получили от семьи профессора из Киева, еще одно совсем недавно было от члена Думы из Риги… Но на все любезные приглашения из России, как, впрочем, и на приглашения из Венгрии, Германии, Америки и Дании, я вынужден отвечать отказом.
Я благодарю вас, господин директор, за приглашение, но приехать не могу. <…>
Если вас не затруднит, напишите мне, будет ли поставлена моя пьеса “У жизни в лапах” в петербургском императорском театре. Будет очень некрасиво, если Ганзен продаст им свой перевод, ведь они не платят мне гонорара. Когда в Христиании была поставлена пьеса Горького “На дне”, гонорар ему заплатили. Так мне сказали в театре.
С искренней признательностью и благодарностью и Вам, и Вашему театру, и всей труппе
Кнут Гамсун».
В отличие от МХТ, горьковское «Знание» оказалось в очень затруднительном положении. Чей перевод печатать – хороший Ганзена, но не одобренный Гамсуном, или плохой Тираспольской, но признанный автором?
По договору с Гамсуном издательство могло выпускать лишь одобренные им переводы, зато у Ганзена был договор со «Знанием», по которому он должен был переводить все произведения Гамсуна, и Петр Готфридович настаивал на опубликовании своего перевода. Издательство пойти на это не могло, долго уговаривало переводчика, уговорить не сумело – и нашло формальный повод отказать Ганзену: пьеса была прислана автором в МХТ, а потому ее нельзя считать частью «издательского портфеля». Петр Готфридович тоже предоставил свой перевод сначала в театр, а уж потом в издательство и тем самым нарушил договор, по которому норвежский текст сначала получает «Знание», а затем отдает его для работы переводчику.
Тем не менее, найдя выход из скандальной ситуации, «Знание» заплатило Ганзену за сделанный им перевод по одной из самых высоких ставок – по 50 рублей за лист. Правда, за ранее сделанные переводы романов Гамсуна Ганзен получал по 75 рублей за лист.
Однако Ганзены предпочли денег не брать, а оставить за собой право распоряжаться переводом по собственному усмотрению.
Тираспольская стала с тех пор авторизованным переводчиком Гамсуна, но ее текст перевода пьесы не мог быть принят «Знанием» к печати из-за непрофессиональности и многих «нестыковок». Гамсун считаться с этим не хотел и донимал издательство письмами о выплатах, хотя выяснилось, что в 1911 году ему сильно переплатили.
Наконец пьесу в переводе Тираспольской напечатали, и пресса тут же отозвалась язвительными рецензиями.
Когда же Гамсун предложил «Знанию» свой новый роман, Горький и Пятницкий ответили, что не могут его взять, потому что нет переводчика.
На этом история трехлетнего сотрудничества Гамсуна и Горького заканчивается. Она – лишь еще один штрих к пониманию очень непростого характера великого норвежского писателя.
Вступление, перевод и публикация Наталии БУДУР,
координатора проекта «Год Гамсуна в России» со стороны
Посольства Королевства Норвегия в Российской Федерации
∙