Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2009
1
Расстояние от дверей особняка до лимузина Кобецкий преодолевает трусцой; он торопливо ныряет внутрь, переводит дыхание и утирает лоб. Он сильно потеет, еще и шею надо промокнуть платочком (а ведь на улице не жарко). Бывает, садится слева, бывает – справа и всегда старается сползти по сиденью, чтобы голова находилась ниже окон. Лишь когда на шоссе в хвост пристраивается BMW с охраной, шеф принимает рабочую позу и достает органайзер, чтобы прикинуть распорядок дня. Точнее, “беспорядок дня”, ибо их маршрут по городу абсолютно беспорядочен. Когда переезжают кольцевую, Гирин спрашивает: куда едем? Услышав адрес, смотрит на водителя: прорвемся? Или заторчим в пробке? Водитель закатывает глаза, вздыхая, потом давит газ, и кортеж въезжает в утреннюю столицу.
Этот дурдом продолжается третью неделю, с тех пор как Гирин поступил начальником охраны к “маленькому олигарху” (так он называет Кобецкого). Они продираются через пробки Садового и Бульварного, сигналят, иногда врубают мигалку. Куда? На Ильинку. Куда? На Старую площадь. Круг адресов хорошо знаком, Гирин десятки раз тормозил возле этих парадных подъездов, а значит, ничего не изменилось. Или изменилось? Прежние подопечные подъезжали сюда вальяжно, они были спокойны и уверены, они были – отсюда. А этот маленький и толстый – весь на нервах, он берет штурмом парадные подъезды, то есть не берет, а терпит одно поражение за другим.
– Куда едем сегодня?
– Для начала – в Белый дом.
Лицо водителя киснет, и Гирин с осторожностью замечает: трудная, мол, дорога, застрять можем.
– Ну так выстави на крышу маячок, включи сирену… Боря, мне что – тебя учить?!
Когда выезжают на разделительную, BMW отстает, хотя охрана должна буквально висеть на заднем бампере. И накатывает раздражение: на придурка-водителя из той машины, на Кобецкого, на весь мир. Так было каждое утро: настроение вдруг портилось, и дай бог, чтобы к вечеру появлялся просвет.
Почему-то новая работа не радовала. И дело было не в суете и беспорядке, не в том, что подопечный потеет, как в бане (запах перешибает элитный парфюм). Безрадостность возникла раньше. Что-то ныло и свербило в душе майора ФСО Гирина, будто он не получил то, чего хотел, а может, не сделал то, к чему стремился. При этом он не мог четко сказать, к чему именно стремился, чего хотел, и оттого хмарь на душе делалась еще гуще и беспросветней. Надежда на сей счет говорила: надо водки меньше трескать, – ну у баб один аргумент. А он просыпался по ночам из-за дурацких снов, в которых все на свете проигрывал или, того хуже, становился жертвой каких-то уродов. Один такой урод с пустой бутылкой в руке нападал на Кобецкого, норовя заехать тому по башке. Гирин выхватывал “Стечкина”, открывал огонь, и нападающий – труп. То есть по идее – труп: две пули в левую часть груди, одна в голову, а на самом деле он живее всех живых! Мочит Кобецкого бутылкой, тот весь в крови, теперь очередь Гирина. Он стреляет очередью, магазин опустошен, а толку ноль! Урод с плотоядной улыбкой заносит свое орудие, и тут – паническое пробуждение…
Перед Белым домом пространство раскрывается, наполняется солнечным светом, но шеф этого не замечает – он, как всегда, торопится. А Гирин, как всегда, приноравливается к семенящему шагу того, кого призван охранять от посягательств. Увы, от всего не охранишь, есть такие посягательства, от которых ни бронежилет, ни танковая броня не спасут. Гирин знает: шеф рассорился с влиятельными ребятами, потому и мечется. Вовлекая в метания и его, Гирина, вместе с двумя помощниками из кремлевской охраны. Раньше, говорят, спокойно ездил с одним водителем-охранником, теперь же трех “профи” с собой возит: Гирина в своей машине, Мулдашева и Клюева – в идущей сзади. Нервничает то есть.
“А не ошибся ли я? – догоняет, когда остается в коридоре один. – Может, Кобецкий – утопленник и больше не всплывет? А тогда и я утону, как минимум воды нахлебаюсь. Отношения с начальством испорчены: те не одобряют такую подработку, значит, обратно не возьмут. А тогда Надька слопает с говном. Она забудет, что сама все уши прожужжала про Кобецкого, мол, вот настоящая перспектива! – зато будет помнить, что денег нет и…”
Неожиданно в том же коридоре возникает усатая физиономия сослуживца Дубова.
– Привет, привет… Так ты работаешь? Говорили, вроде в отпуске.
– Я и есть в отпуске. Но приходится работать.
– Знаю, знаю… – Дубов прихохатывает. – Он кто, олигарх?
– Ага. Только маленький.
– А какие деньги платит?
– Деньги платит большие.
– Значит, на двух стульях сидишь?
– Пока. Дела уже сдаю, скоро пересяду на один.
– Смотри, чтобы в задницу чего не воткнулось. Знаешь, что твой олигарх сейчас не в плюсе?
– Об этом только дети малые не знают. Но мне ж это, наоборот, выгодно. Знаешь, сколько он отваливает за душевный покой?
Дубов вздыхает.
– Догадываюсь… Ты это, если зацепишься, не забудь про меня. Может, когда пенсион выслужу, тоже лягу на крыло, – он опять прихохатывает, – и к тебе – под крыло!
Дубову еще два года до пенсии, Гирин же выслужил госдотацию полностью. Получать пенсию, когда едва перевалило за сорок, было нелепо, но дареному коню, как говорится… Даже если все накроется к чертям собачьим, Гирину обеспечена мягкая посадка, с голоду то есть не помрет. “Только вряд ли такая посадка устроит Надежду, – тут же возражает он себе. – Ей твоя пенсия – что слону дробина, у нее аппетиты другие…”
Домашние дрязги догоняют летящий под сотню лимузин, доказывая, что скорость мысли – быстрее всего. Вчера опять цапались с Надеждой, которая требовала пригласить Кривича – поговорить с сыном. Генка пятый день лежит в своей комнате, в институт не ходит, значит, надо звать на помощь эскулапа. Хотя Гирин мог бы в два счета поднять этого хлюпика с дивана. Поднять, построить, выбить дурь из башки, но – не дадут! Маменькин сынок изволит страдать! И ему нужен настоящий врач, коль скоро отец не может нормально поговорить со своим потомком.
Выехав на Бульварное, утыкаются в очередную пробку – проезжая часть забита полностью, так что мигалку можно выключить. Ну и хорошо, успокаивается вдруг Гирин, желающий вернуться домой как можно позже. Поздним вечером, а еще лучше ночью, когда Надежда ляжет спать. Служба всегда его спасала, лечила, позволяла забыть поражения на семейном фронте; и новая работа тоже не подведет. Он хорошо устроился: по деньгам выигрыш в разы, дежурить сутками не надо, а что по городу мотаться приходится – так это ж ерунда!
После третьего адреса, уже в середине дня, на лице Кобецкого впервые возникает подобие улыбки.
– Ничего, ничего… – бормочет. – Прорвемся. Слушай, Боря, а не перекусить ли нам? Не ударить ли по сациви с чахохбили?
– Почему нет?
– Тогда на Волгоградский, в “Джорджию”. Там такое сациви, Боря, – язык проглотишь!
Пожрать Кобецкий любит, это Гирин понял сразу же, особенно уважает грузинскую кухню. А ведь у Гирина желудок подсажен (сказались командировки), поэтому в ресторане он заказывает побольше салата и неперченое мясо.
– На диете? – спрашивает шеф, пригубливая “Хванчкару”.
– Нет, просто вкус у меня такой.
– А вино? Это настоящее, не подделка…
– Вино – люблю. Хотя выпиваю умеренно.
О болезнях и слабостях – ни-ни, как и о запоях с полной отключкой сознания и пальбой из “Стечкина” по рюмкам на столе. Это табу, на афишу же выставляется плотно сбитая фигура, угадывающиеся под пиджаком мышцы и лестные отзывы товарищей по оружию. Гирина порекомендовал бывший сотрудник “девятки”, ныне ставший банкиром. Мол, лучший стрелок ФСО, реакция просто нечеловеческая! А репутация – она ведь только зарабатывается годами, уничтожается – в один момент.
Кобецкий жадно проглатывает сациви, вгрызается в чахохбили, перемалывая острыми зубками распаренные косточки, потом съедает шашлык, обильно заливая эту горящую от перца плоть красным вином. Откинувшись на кресло, бросает на стол кредитку.
– Расплатись.
Шеф делает пару звонков, затем устремляет на Гирина вопросительный взгляд.
– Можем откланиваться?
– Можем, Евгений Степаныч. Через минуту.
Гирин пружинисто встает, направляется в гардероб, по пути грозя кулаком Мулдашеву (тот пялится на полногрудую гардеробщицу), и выходит на улицу. Клюев курит, топчась у водосточной трубы.
– Ну как, все нормально?
– А может быть иначе?
– Может, может… Если один дурак на бабу глаза вылупил, другой стены отирает, то всякое может быть.
Клюев хитро усмехается.
– Да кому он нужен, Борис Сергеевич?
– Эй, разговорчики в строю! Если клиент считает, что его жизнь подвергается опасности, то твоя обязанность…
– Обеспечивать максимальную безопасность. Только “клиент” – это как-то…
– Клиент, клиент! И работодатель! Привыкай, Клюев, к звериному оскалу капитализма, не хрен жить воспоминаниями!
Капитан Мулдашев и старший лейтенант Клюев тоже были “пенсионеры”, поэтому Гирин и взял их в компаньоны. Мол, скоро вас и так попросят со службы, а здесь деньги, полное довольствие в поездках, опять же, возможности у Степаныча – серьезные. Да, человеку трудно, он в опале, но у нас ведь сегодня голова в кустах, а завтра, глядишь, кресты на грудь вешают! Капитан с лейтенантом долго не размышляли, вот только рвения особого не проявляли, быстро смекнув, что новый подопечный – просто прибздел. Гирин и сам понимал, что страха тут больше, чем реальных опасностей, но ведь это и хорошо! Этот страх – его, Гирина, конек, его возможность раздувать слона из мухи, его деньги в конце концов! “Надо вставить пистон этим козлам, – думает Гирин на обратном пути. – Их уволят – полбеды, но ведь и мне будут меньше платить, если почувствуют слабину!”
– Вроде все в порядке, – докладывает он.
– Вроде? Или – в порядке?
– В порядке, Евгений Степаныч. Хотя сами понимаете: полную гарантию дает только…
– Знаю, знаю. Ладно, снимаемся отсюда.
На очередном адресе их подлавливает TV-бригада. То ли специально ждали, то ли случайно нарвались, но упускать шанс, видно, не хотят – рвутся взять интервью.
– Евгений Степанович, – наседает очкастый репортер, – расскажите зрителям канала о ваших проблемах. У вас же проблемы, не так ли?
– У меня нет проблем… – Кобецкий отворачивает лицо от камеры.
– А нам говорили, что есть!
Подопечный беспомощно озирается.
– Боря, сделай что-нибудь…
Гирин встает между Кобецким и долговязым оператором, придерживая очкастого. Объектив направлен в затылок Гирина, и оператор норовит его обогнуть, чтобы запечатлеть физиономию олигарха. Только врешь, не возьмешь, Гирин эту шушеру наловчился отключать в момент. Его движение локтем не назовешь ударом, можно сказать, случайно задел, а долговязый уже складывается пополам, хватает ртом воздух, так что с плеча едва не падает “Бетакам”.
– Мулдашев! Разберись с очкастым уродом!
Капитан выбивает из рук микрофон, наступает на него ногой – тоже вроде случайно.
– Все, передачи закончились! – объявляет. – Спокойной ночи, малыши!
Телевизионщики кричат, что будут жаловаться, только дело сделано – Кобецкий уже в тачке, за тонированным стеклом.
– Ненавижу этих бл…дей… – кривит он губы. – Да, да, Боря, это ж бл…ди – сегодня одни их пользуют, завтра другие! А мнят себя свободными, суки такие…
Кажется, шеф доволен их работой, значит, самое время напомнить о необходимости сдавать дела.
– Ты там это… Побыстрее сворачивайся, хорошо.
– Постараюсь. Но вы же знаете наших бюрократов.
– Знаю, знаю… Ты, если надо, не церемонься с ними, я денег подброшу.
– Хорошо, Евгений Степаныч.
– Хотя деньги – не все решают, не все…
Это уже бормотанье себе под нос. Верно, Степаныч, деньги – могучая сила, но и они не всегда помогают. Тебе вот они помогли? Власть – сильнее, и надо нюхом чувствовать, когда поднять лапы, мол, сдаюсь на милость победителя. Если угодно, сделаться той самой бл…дью, иначе сожрут. Да и Гирину деньги не очень-то помогают. Вроде получает теперь хрен знает сколько, Надька рычать и ехидничать перестала (надолго ли?), а кайфа нет. Нытье какое-то в душе, хмарь, смутная обида на жизнь, вроде как не состоявшуюся. Или Гирин просто стареет? Его служба – это ж год за два, может, и для организма этот расчет справедлив, и он уже настоящий, а не фиктивный пенсионер?
2
В минуты роздыха Кобецкий интересуется: не надо ли чего? Хватает ли денег? Устраивает ли охрану BMW или их пересадить на “Мицубиши-Паджеро”? Недавно вот спросил: может, из оружия чего закупить? Пистолеты современные, газовые баллоны…
– Не надо, Евгений Степаныч, – ответил Гирин. – У нас оружие – лучшее.
– Точно? А дай-ка посмотреть. Дай, дай, это интересно…
Увидев, от кого дарственная надпись на рукоятке, шеф цокнул языком.
– Твой начальник бывший? Правильный мужик, с ним можно было договориться. Жаль, слопали человека, ну у нас это умеют.
Он прицеливался, делал губами “пум!”, то есть вел себя, как лох. И в Гирине в очередной раз проснулась гордость представителя тайного ордена, своего рода касты – гордость особого человека. Они, конечно, в услужении, вроде как собаки-охранители, но все равно особые. Они умеют то, чего не умеют другие, да и вообще жизнь подопечных, в сущности, в их руках. Их можно (и нужно) защищать от всех опасностей, но ведь можно и не защищать. Хозяев жизни готовы слопать с дерьмом миллионы, и тут хранитель твоей единственной и неповторимой жизни – uber alles, как говорят немцы. Хотя сами подопечные почему-то думают иначе, считая, что и впрямь имеют дело с дрессированными животными, а не с людьми, которые могут презирать, ненавидеть, мстить…
– Какой-то он у тебя массивный… Сейчас вроде более современные модели имеются – я слышал про “Кобру”, “Кипарис”…
Гирин усмехнулся.
– Ерунда это все, игрушки. “Стечкин” с глушителем – лучший ствол.
Про АПСБ (Автоматический Пистолет Стечкина Бесшумный) Гирин готов говорить часами и в тот раз прочел целую лекцию, даже вспомнил конструктора Неугодова, доведшего и без того классное оружие до полного блеска. Глушитель здесь не перекрывает линии прицеливания, плюс к тому – повышает эффективность стрельбы. Почему? Потому что работает как дульный тормоз, что уменьшает подброс ствола и повышает устойчивость пистолета. А если лазерный целеуказатель присобачить… Он так заболтался, исполнившись пафоса, что Кобецкий даже засмеялся.
– А ты, Боря, прямо поэт оружейного дела! Уменьшает подброс, лазерный целеуказатель…
– Ну как… Нравится мне это, понимаете?
Шеф посерьезнел:
– Прекрасно понимаю, Боря. И очень ценю таких людей.
Гирин давно привык ощущать приятную тяжесть слева, где под пиджаком прилип к телу “Стечкин” в мягкой кожаной кобуре. Тяжесть была именно приятной, вселяющей уверенность, чувство собственного достоинства, порой даже всемогущества. На людях “Стечкина” редко вынимали из кобуры (бряцают оружием непрофессионалы), кайф доставляла сама возможность выхватить молниеносным движением пистолет и кого-то изрешетить. За годы службы, впрочем, Гирин никого не изрешетил, разве что давал предупредительные в воздух, да еще один раз рукояткой изувечил урода, что нахально лез к подопечному с какой-то петицией. И все равно готовность применить свой “пистолет-пулемет” по полной программе – пестовал и лелеял. “Стечкин” любовно чистился, смазывался, когда же дело доходило до тира, стрельбища или просто бутылок, расставленных на пнях, вороненый любимец показывал свои способности на все сто. По стрельбе Гирин обставлял любого, коньяк и виски, выигранные на спор, можно было слить в небольшую бочку. Он попадал в подброшенные банки из-под пива, монеты, спичечные коробки, удивляя невероятной скоростью стрельбы. А что тут удивительного? Спасибо “Стечкину”, машина – зверь, а если еще чуть-чуть реакции, шансы потенциальной цели на выживание близки к нулю.
В последнее время, правда, тяжесть сделалась неприятной. “Стечкин” вроде как просил о чем-то хозяина и, не находя отклика, раздражался. Он бубнил и ворчал насчет его, Гирина, жизни, обличая ее бездарность и несовершенство, и возразить, увы, было нечего. Сам-то АПСБ являл собой совершенство, можно сказать, был идеальным оружием, и не его вина, что хозяин достался не идеальный…
В очередной раз голос стального друга звучит во время беседы с полковником Чудовым, начальником по кадрам. Тот всегда строил из себя добросовестного служаку, готового быть похороненным под кремлевской брусчаткой, отступников же не терпел.
– Когда дела сдавать закончишь? – выговаривает Чудов. – Думаешь, на твое место желающих нет? В очереди стоят! И оружие сдать не забудь, казенное имущество, между прочим!
Гирин вынимает “Стечкина” неоправданно быстро, по-боевому.
– Этот сдавать не буду, предупреждаю.
– Почему это не будешь?!
– Наградной. И документы на него имеются. А казенное имущество, “Макарова” вашего говеного – принесу, он у меня дома пылится в сейфе.
– “Макаров” для них говеный… – ворчит Чудов. – Зажрались тут, забыли, кому всем обязаны…
А Гирин вдруг замечает ямку над переносицей полковника. Аккуратная такая округлая ямка, она будто просила, чтобы ее углубили, продырявили дальше. Или это опять просил “Стечкин”? Гирин вертит в руках оружие, прячет в кобуру и выходит из кабинета.
На самом деле он ничего не терял, и вообще: не он первый, не он последний. “Чудак на букву “м”” (кличка Чудова) был исключением, правилом же давно стало искать, где глубже, а не пыжиться в патриотическом надрыве. Одни бывшие коллеги возглавляли службы охраны серьезных корпораций, другие сами крутили бизнес, третьи, как Гирин, брали под опеку нервных богатеев.
Но тогда – откуда тоска? Почему внутри будто ворочается солитер и противный чужой голос нудит о бездарности прожитой жизни? Он же сравнительно молод, не то что старик Гуголев, которого Гирин охранял еще во времена “совка” и встретил на прошлой неделе в бухгалтерии, когда переводил пенсию на кредитку.
– А-а, Боря! Рад, рад, ну как ты?
Узнав, что Гирин уходит со службы, Гуголев недовольно крякнул.
– Вот вы какие теперь… Боря, ну если все уйдут – кто державу сохранит?!
– Найдется, кому сохранить… – усмехался Гирин. – А я уже насохранялся, гастрит на этом деле заработал, а может, и язву.
– Подумаешь! – махнул рукой Гуголев. – У меня и язва была, и инсульт, но ничего, бегаю, как видишь. Пятый раз сюда прихожу, борюсь за сохранение моего пособия в полном размере. Сократить его хотят, представляешь?! После всего, что я для этой страны сделал!
Когда-то старик и впрямь был шишкой, делами ворочал серьезными и охрану имел соответствующую. Почему-то он проникся к Гирину, всегда брал его в отпуск, можно сказать, ввел в семью. Как поживает супруга? Так ведь умерла моя Катенька, такие дела… Глаза старика затуманились, он высморкался, потом стал извиняться, мол, ему лично – ничего не надо, мог бы на минимальную пенсию жить, так ведь дочь еще, внучки, ну сам понимаешь. И такой могилой вдруг повеяло…
– А помнишь, как мы с тобой в Сочи за бильярдом полдня провели? – не отпускал старик. – И как ты у меня часы выиграл?
– Но не взял же…
– Не взял, это точно! А ведь я азартный был, верно? Налички тогда с собой не имел, вот часы и поставил… Да, теперь ни азарта, ни сочинской резиденции, одни лекарства. Хорошо еще к ним доступ не перекрыли, а то… Слушай, ты навестил бы старика? Бильярд не обещаю, но в шахматишки перекинемся и по коньячку выпьем. Заодно вспомним былое, наши поездки… Заедешь?
Гирин обещал, хотя знал: не заедет – не хочется видеть вблизи некрасивый финиш.
Было время – молодой сотрудник “девятки” тоже думал о делах державных, даже амбиции какие-то имел. Те, кого поручали охранять, представлялись исполнителями священной миссии, столпами могучего государства, чьи тела неприкосновенны. А значит, и Гирин, обеспечивающий неприкосновенность, тоже столп, пусть и невысокий. Потом название конторы не раз менялось (ГУО, СБП, ФСО), менялись и воззрения Гирина. Большое видится на расстояньи; когда ты близок, видится малое, то есть люди оказываются проще и банальней, чем представлялось. По долгу службы приходилось узнавать об их болезнях, лекарствах, семейных дрязгах, любовницах, а такое почтения не прибавляет. К тому же они постоянно менялись, как приходили – так и уходили, Гирин же, как ни странно, оставался. Да, его передавали по эстафете (ценный кадр, и стрелок отменный!), но процесс можно было представить и по-другому: они бежали один этап, в то время как Гирин был стайером. Привязывался ли он к кому-то? Привязывался. С тем же Гуголевым отношения были вполне душевные, еще один министр оказался своим в доску, доказательство чему – квартира в престижном районе. Но это не отменяло презрения, что накапливалось с годами. Он потратил на них жизнь, желудок из-за этих козлов посадил, а что толку?!
В сравнении с ними Кобецкий выглядел честнее, хотя был, по сути, вором. Когда-то он торчал в Сургуте, присосался там к нефтяной трубе и вскоре перебрался в столицу. Учредил банк, начал проворачивать какие-то сделки с поставками леса за рубеж, а это – масштабы, без контактов с властью не обойтись. Он быстренько наладил связи с одной из партий, отстегивал им кучу бабок ежемесячно, да, видно, кому-то не угодил. Или отстегивал мало? Во всяком случае, никакого пафоса в нем не было, он прекрасно знал цену политической шушере, только делающей вид, что более всего на свете им дорога судьба народа.
– Удивляюсь я, Боря, – жаловался он после очередной “Хванчкары”, – хоть бы один гад сказал: хочу иметь особняк на Рублевке, “бентли” в гараже, и чтобы жена в брюликах ходила! Так нет же, каждого инфляция заботит, удвоение ВВП, ну и прочая лабуда. А я честно говорю: мне лично инфляция выгодна, я на ней зарабатываю – ого-го!
Пробегав день с обходным листом, Гирин чувствует усталость. Раньше такого не было: сутками не спал – и ничего, а тут вялость накатывает, и хочется в Серпухов, на родительскую дачу. Это был хоть какой-то отдых, в том числе от семьи (Надежда его родню недолюбливала и с ним не ездила). К тому же заболела мать, а это хороший повод отпроситься на недельку.
– К родителям? Да, да, конечно… Я все равно за границу улетаю, мне там будет достаточно Вити Клюева.
Шеф тоже, видно, хочет отдохнуть.
– Надоело все, Боря, – вздыхает, – я ведь яхту купил – классную, в Новороссийске стоит. Но теперь буду перегонять в Барселону, так сказать, от греха подальше. Она ведь знаешь, сколько стоит?
– Не знаю, Евгений Степаныч.
Кобецкий думает, затем говорит:
– Много стоит. Я там нанял одного морячка, назначил капитаном, но, боюсь, не справится он один с перегоном.
3
На вторник Надежда все-таки вызвала Кривича. Зачем?! Надо, наконец, выяснить, что происходит с Геночкой. Задницу надо твоему Геночке драть, а не выяснять, что с ним происходит! Ах, вот как?! Тогда, может, его вообще застрелить?! Так застрели, у тебя же есть пистолет!
Странные это разговоры, Гирин в них выглядит полным идиотом. В свое время именно Надежда выставила из дома Генкину подружку, сказав: ноги здесь твоей не будет! Именно она лила в уши Гирину: мол, эта шлюшка голоштанная не на сына глаз положила, а на их квартирку на 2-й Фрунзенской, и готова здесь поселиться любой ценой! Когда же сын впал в депрессию, виноват оказался Гирин, не сумевший поговорить по-мужски со своим отпрыском! А ведь Гирин старался, подбирал аргументы, вроде как беседовал с настоящим мужиком.
– Ну чего ты в нее вцепился? Вставить не в кого? Да этих дырок бегает вокруг – бери не хочу!
Сын молчал.
– Тебе вообще надо сейчас думать про диплом, а не про баб. Ты знаешь, сколько денег вколочено в твое образование?!
Сын молчал.
– Ты вообще расслабленный какой-то. Все ваше поколение – слабаки, не прошли то, что прошли мы!
В общем, это был безответный монолог, в финале действительно захотелось снять ремень и от души отхлестать это долговязое, нескладное существо, которое по какому-то недоразумению являлось его, Гирина, потомком и наследником. Квелый, нерешительный, физически некрепкий – разве это мужик?! Да и с мозгами не ах: в школе приходилось учителям приплачивать, чтобы хороший аттестат заработать, потом деньги в институт несли, а что толку? Стоило дать от ворот поворот “шлюшке”, как тот перестал ходить на занятия, заимев кучу хвостов. А главное, Генка не испытывал ни малейшего интереса к оружию. Когда Гирин вознамерился научить сына стрелять, тот взял в руки пистолет с таким видом, будто рукоятку обмазали дерьмом. Во время стрельбы отворачивался, палил даже не в “молоко”, а вообще куда-то в сторону, чем заработал стойкое презрение отца. “Не боец”, – заключил Гирин и больше при сыне об оружии даже не заикался.
– Слушай, а почему именно Кривича? – спрашивает он за ужином. – Он что – специалист по депрессиям?
– Он наш семейный врач. И твой старый друг, между прочим.
– Нет, ну он же не психиатр!
– Нам и не нужен психиатр, нам нужен психолог. И надежный друг. Чтобы слухов не было, понятно?
– Ну делай, как знаешь…
Надежда странным образом подчиняла, магнетизировала, будто кобра. Хотя – чего тут странного? Всегда ведь была зависимость, она не прекращалась ни на день, с того момента, как ее отец набрал номер важного телефона. В тот день выпускник школы милиции Гирин, которому светила разве что должность участкового, был поднят на “социальном лифте” (выражение Кобецкого) в немыслимые эмпиреи. Эмпиреи пахли бензином и тосолом, это был гараж, но какой гараж! Какие люди сидели в этих отдраенных до блеска черных “Волгах” и “Чайках”! Его подсунули под бок большим начальникам, и он начал медленное, но неумолимое продвижение наверх. Шофер – это ж всегда “помоги”, “поднеси”, “отвези жену”, “привези дочь”, в общем, свой человек в семье. Бывало, и на стреме стоял, пока кто-то трахался втихаря от своих половин, и за молчание всегда был вознагражден. Школа милиции тут была фишкой, бесспорным плюсом, те, кого возил, к “менту” сразу проникались доверием. Дескать, не только водила, но и защитник, короче, надежный парень! Один генерал так проникся, что сказал: “Хрена ты баранку крутишь, Боря? Давай-ка я тебе рекомендацию в Девятое управление напишу!” И вроде бы сам выслужил эту рекомендацию своим трудом, горбом и угодливым поведением – а зависимость осталась.
– Никогда не забывай, – сказала Надежда за семейным обедом, – кому ты обязан своим положением. Отцу и мне.
– Ты-то здесь причем? – скривился Гирин.
– А по чьей, по-твоему, просьбе тебя в цековский гараж устроили?
Даже самые позорные события их жизни Надежда поворачивала так, что зависимость продолжала жить, пухнуть, приобретая совсем уж уродливые формы. После очередной командировки, где пошалили с местными девицами, Гирин наградил свою половину болезнью, от которой лечатся в КВД. О, чего он только не выслушал! Его втаптывали в грязь, резали на части, шинковали, а потом спускали нарезанные мелкие кусочки в унитаз.
– Ты это видел?! – потрясала она справкой из диспансера. – Это я от тебя, хряка ненасытного, подцепила! Кобель поганый, урод, таких кастрировать надо! И с работы гнать в шею! Ты что, думаешь, я постесняюсь? Хрен тебе, я эту справку тебе на службу отправлю, я лично к твоему начальнику приду!
Никуда она, понятно, не пошла, однако шантажировала долго, унижала при любой возможности. До сих пор могла в постели отказать, доведя до высшей точки возбуждения: мол, хряк ненасытный, ненавижу тебя! Между прочим, я тоже имею право тебе изменить! Просто я порядочная женщина и этим правом не пользуюсь!
Во вторник, выставляя на стол водку и виски, Гирин размышляет именно об этом – о порядочности своей половины. На сей счет вообще-то имелись сомнения, и породил их именно Слава Кривич. “Семейный врач” – это, конечно, Надькины понты (нынче модно иметь и врача своего, и парикмахера, и начальника автосервиса). Да, Слава работал с высшими лицами государства, потом свалил в элитную частную клинику, тоже отхватив пенсион госслужащего, но быть советчиком по всем хворобам?! Нет, это уже не понты – это что-то другое. Странные болезни у Надежды, они почему-то обостряются, когда Гирин собирается в очередную поездку. То мигрень прихватит, то с позвоночником не лады, и всякий раз телефон в руки – и давай Славику названивать!
– Я же тебя к лучшей поликлинике страны приписал, – сказал как-то Гирин. – Ходи к специалистам!
А та: сама знаю, у кого лечиться, твои специалисты без души, а со Славой просто поговоришь – и сразу лучше становится!
“Старого друга” Гирин встречает налитой рюмкой, но тот отстраняет спиртное, мол, только после разговора с Геннадием. Слава подчеркнуто серьезен, озабочен. Гирину даже неудобно – будто не он настоящий отец, а Кривич. Сын лежит в своей комнате (это его основное занятие – лежать, отвернувшись к стене), и Слава надолго скрывается за дверью.
Надежда не может усидеть – подходит к двери. И пока она стоит и вслушивается, Гирин успевает накатить рюмашку-другую. Обычно жена пресекает баловство, мол, тебе лишь бы нажраться быстрее, но эти рюмашки ей, видно, по барабану. То есть и впрямь волнуется, переживает. Гирин же ни капли не переживает, эти беседы в его понимании – пустое сотрясение воздуха. Внезапно он ловит себя на зависти: почему это она переживает, а я – нет?! Она же стерва натуральная, я в этой жизни страдаю, я! Гирин напрягается, пытаясь пробудить воспоминания о своих страданиях, а в душе только раздражение, переходящее в глухую, тоскливую злобу. Жена, сын вдруг отдаляются, будто он смотрит на них из окна поезда, отходящего от перрона. Перрон скрывается из виду, колеса стучат, он один, в пустом купе, и…
Появившись на пороге комнаты, Кривич по-братски обнимает Надежду (по-братски ли?) и что-то ей говорит. А Гирин хлопает очередную рюмашку.
– Ну и каков диагноз?
Оказывается, дело в комплексе одиночества. А также в сексуальной неудовлетворенности. Да, да, акцентирует Слава, с неловкостью (неужели с неловкостью?!) поглядывая на гиринскую супругу. Все думают, это шуточки, а ведь разрядка нужна, нужна…
– Ладно, лекарства какие-то покупать? – спрашивает Гирин. – Если надо, я достану.
– Обижаешь, Боря, доступ к лекарствам у меня пока имеется. Есть, конечно, средства, я буквально на днях привезу.
Теперь можно и виски, они выпивают-закусывают, и Слава интересуется новой службой Гирина. Дискомфорта, мол, не испытываешь? Все-таки атмосфера вокруг твоего Кобецкого, сам понимаешь…
– Нет, знаешь, не испытываю. И в депрессию впадать, как мой сопляк, не собираюсь. А на атмосферу наплевать и растереть! Он еще поднимется, вот увидишь, не тот он мужик, чтобы лапки складывать, когда наезжают. Ну давай еще!
Гирин то и дело подливает, благо Надежда отправилась к сыну продолжать психотерапию. Примерно в таком духе: твоя пассия, дурачок, – не единственная, и вообще выбирать спутницу жизни нужно с умом. Она же иногородняя, глупенький, ей не ты нужен, а вот эта шикарная жилплощадь, которую мы с отцом заработали с огромным трудом (Надежда обязательно вставит “мы”, хотя квартиру на 2-й Фрунзенской выделили Гирину). В общем, найдет, что сказать хлюпающему отпрыску, не дура.
Вскоре они в должном градусе, когда уместны воспоминания. Эх, а помнишь? Конечно, помню! А ты? И я! Сколько пройдено, мать-перемать, в какое трудное время стране служили! Эти нынешние знать не знают, что мы ходили по краю пропасти, по сути, вытащив государство из дерьма! Вспоминать приятно, как и фантазировать насчет государства, которое тащил на себе, как тяжкий груз. Сейчас Гирин сам в это верит, и чем больше алкоголя на груди, тем сильнее захлестывает слезливый пафос, смешанный с обидой. Мы этой стране все отдали, так ведь не ценят, суки! Не желают отдать долг тем, кто служил верой и правдой! Кривич кивает: ага, не желают! И раньше, скажу тебе, не желали, они нас только использовали! Обслуга, подай-принеси, выпиши таблетку, сопроводи на дачу! Вот ты, Боря, сопровождал этих сук на дачи? Еще бы, Слава! Всю плешь проели своими дачами, как переезд, так полный бардак, никакой безопасности не обеспечишь!
Вопрос выскакивает сам собой, будто Гирин его заранее готовил. А ведь не готовил, это откуда-то из глубины вылезло, из потаенных кладовых, где хранятся самые заветные желания.
– Что ты говоришь, Боря?
– Я говорю: тебе никогда не хотелось… Ну чего-нибудь им вколоть?
– Кому вколоть?
– Ну им. С кем ты и я работали все эти годы?
– Что именно – вколоть?
В глазах Славы Кривича дрожат красные прожилки вкупе с недоумением. Он никогда не отличался сообразительностью, а в пьяном виде так просто тупел.
– Объясняю популярно, для невежд. Вот есть у тебя подопечный, то есть пациент. И этот пациент – чмо, ну ты так считаешь. Они ведь по большому счету чмо, не так ли?
– По большому – чмо. И что дальше?
– Дальше ты прописываешь ему соответствующую таблеточку или укольчик, и все – кердык!
Количество красных прожилок удваивается, а может, такой цвет в глазах Славы имеет паника.
– Да ты что?! Это ж невозможно!
– Я не про то – возможно или нет. Я про то: хотелось или нет?
– Как я могу хотеть того, что невозможно?!
Гирин опрокидывает рюмку.
– А я вот хотел. Был у меня один кадр, вроде не вредный даже, но склизкий какой-то. Так вот он плавать в одиночку боялся, и на отдыхе мы всегда вместе выплывали в море. Он пыхтит, перебирая лапами по-собачьи, рядом – я. И вот однажды я подумал: а что, если его чуть-чуть по темечку тюкнуть? Наверняка ведь камнем на дно пойдет! Один раз бухой с ним поплыл, так едва не тюкнул, представляешь?
– Нет, такое просто невозможно!
Гирин усмехается.
– Почему же – невозможно?
– Да ты понимаешь, что после этого с тобой будет?!
– А если тебе по фиг? Ну неважно, что с тобой будет?
– Да как же это может быть неважно?!
– Может, Слава, может… Хотя – я просто пошутил. Разыграл тебя, ну типа проверил на вшивость.
Гирин вдруг понимает, что сболтнул лишнего, а значит, требуется психологическая атака, “наезд”. Гирин тоже психолог, и еще какой, особенно после надцатой рюмашки.
– Я тебя проверяю, потому что не очень доверяю. Как насчет Надежды? Может, расскажешь, как ты ее лечил?
– Что-то я не догоняю, Боря…
– Заткнись! Не догоняет он! Я с тобой за это еще не поквитался!
– Боря, я не понимаю… Почему ты должен со мной поквитаться?!
Гирин исполняется яростью, наверное, в его глазах сейчас тоже сплошная краснота, но он знает: надо морально задавить, чтоб страх имел. Да и приятно злиться, чего уж там.
– Потому! Лекарь, блин! Знаем мы, как ты ее лечил, когда я по командировкам мотался!
Губы Кривича обиженно дрожат.
– Честное слово, не понимаю, о чем ты… Мне кажется…
– Когда кажется – крестятся! В общем, еще раз такое повторится… Ты меня знаешь – не промахнусь!
Вопросик вылез не с бухты-барахты, имелся в биографии эпизод, когда Гирин держал в руках рычаг, которым переворачивают мир. Это был обрывок школьных знаний: дайте мне, дескать, точку опоры, и я переверну землю! Так вот: если для большинства такая точка была чем-то умозрительным, то Гирин стоял на ней буквально.
На тот саммит Гирин прилетел отдельным бортом в числе полусотни таких же умелых и решительных ребят, за два дня до встречи. Войдя в контакт с местной службой охраны, они изучали маршруты движения, обследовали апартаменты, словом, делали обычную работу. Необычным был уровень мероприятия, он приводил в трепет даже тогдашнего подопечного (между прочим, шишку первого разряда!).
– Это событие мирового уровня, Боря, – говорил он со значением. – Тут все собрались, понимаешь? ВСЕ!
Его статус позволял пребывать в двух шагах от этих “всех”, рядом мелькали президенты, премьеры, и Гирин то и дело сворачивал шею: надо же! Вроде всего насмотрелся за годы службы, а тут будто “Шампанское” в голову ударило, невменяемость какая-то наступила.
Он сам не понял, каким образом однажды оказался позади ряда кресел, в которых перед журналистами расселись президенты и премьеры. Там вообще-то была зона охраны местных, но Гирина пропустили – знакомый охранник даже подмигнул: какой, мол, важный идет базар! Улыбнувшись в ответ, Гирин придвинулся ближе к креслам, якобы увлеченный дискуссией (на самом деле английский он знал через пень-колоду). Разглядывал зал, щурился от вспышек, вполуха слушая ответы сидящих, и опять в голове гуляло игристое вино, и кто-то шептал на ухо: ты на самом верху! Выше – просто не бывает! Потом фокус сместился, и он взялся разглядывать затылки сидящих: благородные седины, уложенные прически, залысины, безупречно белые воротнички…
И вдруг затылки представились чем-то вроде бутылок, расставленных в ряд. На пьянках в лесу Гирин иногда так делал: расставлял бутылки в ряд, после чего уничтожал их буквально за считанные секунды. У него пересохло во рту от одной лишь мысли, что при желании он может проделать то же самое, и никто не успеет среагировать. Потом, конечно, среагируют: на глянцевый паркет упадет хладный труп, утяжеленный килограммом свинца, но дело-то сделано! Какое там “Шампанское” – в него тогда будто стакан спирта влили, а тяжесть слева сделалась не просто приятной, там буквально чувствовалось тепло, будто стальной друг подогревал хозяина, мол, давай, не робей! Гирин огляделся, увидел, как охранник ухмыльнулся и показал большой палец, что означало: ответы выступавших ему нравились. Потом пришли еще двое местных, встали между креслами и Гириным, и тот (с облегчением, надо сказать) покинул столь удобную позицию.
Больше всего поразила мысль: как хрупок, несерьезен этот мир, если его самых больших начальников, живых богов, вершащих судьбы планеты, можно в два счета укокошить. Оказывалось, миру можно свернуть шею, как цыпленку, и если поставить себе такую цель, выработать программу, то цель, в принципе, достижима. Что будет дальше? Понятное дело, ничего, пустота и чернота смерти, но программа будет выполнена.
4
Состояние подопечных Гирин распознает интуицией. Иногда с ним, конечно, делились, выплескивали душу, но в основном играли в молчанку или роняли несколько фраз. А уж ты, если не дурак, должен по репликам вычислить мотивы, вызнать настрой, иначе можно проколоться. С Кобецким тоже приходится включать интуицию, тот ведь вначале делает, потом объясняет – почему. Почему, например, собравшись за границу, он берет с собой Клюева? По идее, доверенное лицо – Гирин, только о нем и муха не звенит. А поскольку спрашивать напрямую неудобняк, Гирин задает наводящие вопросы.
– Как я себя чувствую в Европе? В Европе – как в жопе: тепло, и никто тебя не видит. Уютно, одним словом, а главное – безопасно. Я там вообще отказался бы от охраны, но на всякий случай, как говорится… В общем, Витя Клюев меня вполне устроит, к тому же он знает английский.
– А вы, значит, в Англию собрались?
– Пока да. Побуду в Лондоне, потом в Барселону, супругу навещу.
И опять молчок, хотя видно: шеф чего-то задумал, то есть имеет относительно Гирина свои планы. Они опять мечутся по столице, изредка выезжая за город, где на границе с соседней областью возводится усадьба Кобецкого. Неслабая вообще-то усадьба, там даже ангар для катеров и гидроциклов имеется, не говоря про отдельный банный комплекс.
– Какие деньги вбуханы, – досадует хозяин, расхаживая по недостроенному дому, – и все коту под хвост! То есть могут не дать пожить!
– Кто не даст, Евгений Степаныч? – задает Гирин очередной “наводящий”.
– Есть такие, Боря, есть… Не все нас любят, ты же знаешь…
Надежда тоже мечтала о загородном доме, ради этого и к новой работе подталкивала. Классная квартира в бывшем МИДовском доме в одночасье стала неинтересна, ведь теперь престижно иметь коттедж! И вообще жить надо за городом, а не в центре, где отвратительная экология! А если Надька втемяшивала чего-нибудь себе в голову, то перла к цели, как танк, подчиняя себе ближних и дальних: тот же Кривич ей риэлтеров присылал, а Мулдашевская жена поставляла журналы по интерьерам. В последнее время она начала доставать мужа просьбой: покажи мне усадьбу Кобецкого! Но, когда Гирин заикнулся вчера об “экскурсии”, шеф замахал руками: потом, не до экскурсий сейчас! Видел телепередачу? Там меня таким монстром выставили, ну просто пожиратель младенцев!
Гирина тоже показали в этой передаче. Был виден его затылок, камера прыгала, затем объектив уперся в асфальт (это Гирин “выключил” оператора). Плохо “выключил”, этот гад успел таки поймать в кадр его искаженное лицо и записать надрывный выкрик: “Мулдашев, разберись с очкастым уродом!” Гирин тогда ощутил неуют. В кадре он всегда был серьезен, подтянут, рядом с авторитетными людьми, а здесь?!
В один из дней заезжают в какой-то оздоровительный центр, где на дверях – красномордые ряхи в кожанках. Смотрят подозрительно, матерятся через слово, короче, контора явно бандитская. На этот раз Гирин отправляет внутрь Клюева, сам остается у дверей.
– Покурим? – спрашивает ряха.
– Не курю, – презрительно улыбается Гирин.
Не переваривает он эту публику, была б его воля – ставил бы лицом к стенке, и каждого – в затылок из “Стечкина”.
– Твоему, я вижу, совсем хреново, – не унимается бандит. – До ручки дошел, раз к нам приехал.
– А что, посещение оздоровительного центра – компромат?
– Чего ты шлангом прикидываешься? Понимаешь ведь, о чем базар!
– Не-а, не понимаю, – пожимает плечами Гирин. – Я думаю, ваш начальник – серьезный бизнесмен…
– Он и есть серьезный. А вот твоему задницу, видно, подпалили, лицо потерял…
В такие минуты Гирин чувствует себя, как пассажир, которого пересадили из спального вагона в плацкартный. Сиденья тоже мягкие, и обед из вагона-ресторана приносят, и коньяк наливают, но вагон-то все равно другой!
– Да, Боря, знал бы мой профессор математики, с кем его любимому ученику общаться приходится…
Это шеф по возвращении посыпает голову пеплом.
– А вы математикой занимались? – спрашивает Гирин.
– Не только занимался, еще и диссертацию защитил. Иногда, знаешь, жалею, что ушел из науки. Если бы прилично платили, ей-богу, вернулся бы!
“Врешь, – думает Гирин, – не вернулся бы. Какое бабло может быть у ученого? Нобелевская премия? Так это копейки в сравнении с твоим баблом! Ради него ты в настоящую “малину” полезешь, а не только в оздоровительный центр…”
Теперь казалось: заветный шанс упущен навсегда. Нельзя сказать, чтобы Гирин думал об этом всерьез: иногда он просто гнал такие мысли – чушь, мол, ерунда! Не может такого быть! Но чем больше гонишь навязчивую идею в дверь, тем нахальнее она влезает в окно. Ухоженные затылки с благородными сединами виделись во сне, возникали наяву, и рука автоматически тянулась к левой подмышке, и в ушах сухо щелкали выстрелы…
Вообще-то Гирина считали хладнокровным, выдержанным; лишь самые близкие знали, что в нем тихо тлеет некий огонек, который внезапно вспыхивает, и тогда – держись. Этот огонек мог разгореться во время ссор, и тогда люди, давно его знавшие, удивлялись: ну ты порох! Даже Надежда, вроде бы подмявшая его, в такие моменты пугалась, бывало, что и к родителям убегала вместе с сыном, ругаясь: черт сумасшедший, ты нас застрелишь когда-нибудь! Гирин и сам чувствовал: в секунды ослепления, когда огонек вспыхивал протуберанцем, преград не существовало, он мог отправить в мир иной любого, без различия чина и звания.
В тот же день едут (ну и ну!) в один из монастырей. Вряд ли Кобецкий просится в монахи, во всяком случае, крестик он не носит (Гирин видел в сауне). Однако беседует с местным начальством долго, Гирин даже задремать успевает в кресле. Пробудившись, он наблюдает за секретарем: в облачении, тот сидит перед компьютером, болтая по мобильнику. “Хорошо устроились, христосики… – думает Гирин, зевая. – Упакованы по полной, а начнешь говорить – сплошная “душа” и “любовь к ближнему”!”
Он вспоминает, как в Троице-Сергиевой Лавре очередного подопечного повели к настоятелю. По привычке двинувший следом Гирин был остановлен служителем: нельзя, мол. Как это – нельзя? Я должен быть рядом! В других местах – должен, а здесь пусть начальник один пообщается с батюшкой… За трапезой служитель сидел напротив Гирина, хитро поглядывая на него, затем спросил: а ты кто будешь, сынок?
– Я? Начальник охраны.
– Телохранитель, выходит?
– Ну вроде так.
Служитель покачал головой.
– Как у нас любят свое тело… Я бы лучше учредил должность душехранителя. Только где кадры для такой службы наберешь? Даже в церкви у нас с хранением души не все в порядке, а уж в миру…
Надо ж, блин, душа! Если она и была (что сомнительно), то в представлении Гирина являла собой некий моторчик, который жужжит внутри каждого из нас, заставляя принимать пищу, работать, совокупляться… Когда моторчик барахлит, человека одолевает болезнь, когда окончательно ломается – человеку кердык. Можно также сломать моторчик извне, к чему, собственно, и готовили всю жизнь Гирина. Моторчики подопечных ему следовало защищать любой ценой, все же другие – приводить в негодность без грана сомнения.
Чуть позже Гирин делится этими мыслями с Кобецким – отношения уже позволяют “неформат”.
– Я, Боря, агностик, – озабоченно отвечает шеф. – То есть не знаю точно: есть душа или нет? Да и вообще мне это неважно, о другом думаю. Вот, например, во время беседы вдруг вспоминаю: отключил мобильный или нет?! Так забыл отключить, представляешь?! А ведь это конфуз, если зазвонит, люди церкви этого не любят.
– Ну да, а сами вовсю пользуются!
– Лицемерие, согласен, но в чужой монастырь, причем в буквальном смысле, со своим уставом не ходят. Пришлось, короче, нащупывать в кармане, искать кнопку отключения…
– Есть хоть польза от этих чокнутых?
– Есть, Боря, есть. Хотя я все-таки придерживаюсь правила: на бога надейся, а сам… Поэтому усадьбу на продажу, а яхту – в Барселону. Да, тебе придется поучаствовать в ее перегоне. В качестве доверенного лица.
– Но я же вроде к родителям собрался, и вы не возражали!
– Надо, Боренька. Ну войди в положение! Конечно, этого капитана мне один верный человек порекомендовал, но все равно контроль нужен. На яхте дорогая мебель имеется, посуда, картинки всякие… Человек ведь слабое существо, верно? В общем, проконтролируй процесс, заодно на море отдохнешь. За такие круизы, между прочим, люди хорошие деньги платят, а ты наоборот – еще и заработаешь!
– А по возвращении?
– А тогда – к родителям! Стариков не надо забывать, тут я тебя полностью одобряю!
5
В новороссийском порту Гирин долго шляется по причалам, наконец замечает надпись на борту: “Мадонна”. Выглядит яхта шикарно, внутреннее же наполнение морского отеля он оценивает как “пять звезд с плюсом”. Оценивает, когда белобрысый и загорелый дочерна капитан проводит экскурсию по судну.
– Падалко, – представляется тот, – Александр, хотя можно проще: Сашок. Буду перегонять эту посудину, значит…
На вид капитану лет сорок, он словоохотлив и постоянно что-то делает: то узлы вяжет, то протирает поручни, и без того надраенные до блеска.
– Эта посудина раньше начальнику порта принадлежала, – делится он информацией. – Лучшая моторная яхта в нашем городе – ласточка, просто летала над волной! Потом начальника прихватили, уголовное дело завели, и он начал срочно избавляться от движимого и недвижимого имущества. Наверное, на взятки бабок не хватало. Слушай, а твой начальник взятки берет? Если такую яхту покупает, наверное, берет! Да и мне – три штуки зеленых положил за перегон, представляешь?!
– По-твоему, это много? – усмехается Гирин.
– Конечно! У нас тут с работой не густо, безработными даже капитаны и чифы гуляют!
“Чифы” – лишь одно из непонятных словечек, которые мелькают в бурном словесном потоке. “Рангоут”, “кнехты”, “клотик”, – термины сыплются, как из рога изобилия, превращая Гирина в полного лоха.
– Извини, а рангоут… Это что такое?
– Это мачта, реи, ну и так далее. Ты вообще-то в море ходил?
– Случалось…
– На чем?
– Ну катера на подводных крыльях, теплоходы… На подводной лодке однажды погружался.
– Понятно: опыта никакого. Значит, будешь у меня юнгой!
Он хохочет, можно сказать – ржет. И Гирин мрачнеет. Им командуют, пусть не всерьез, но все равно обидно; а еще эти словечки идиотские… Они еще стоят у берега, а унизительного непонимания уже через край, Гирин выглядит мудозвоном. А быть мудозвоном и дома надоело, поэтому надо ставить точку, чтоб неповадно было (рейс ведь долгий!).
– Слушай, Сашок… – говорит он ближе к вечеру. – Ты кто – капитан маломерного судна?
– А кто ж еще?! – искренне удивляется этот хохол. – Ты, парень, непонятливый какой-то…
– Так вот: если ты капитан, то я – майор, понял? И слушаться будешь ты меня, а не я – тебя! Усек?
– Так точно, товарищ майор! Вы, значит, будете не юнгой, а… Капитаном-наставником, вот!
На физиономии хитрая хохляцкая ухмылка, но точка над “i” поставлена.
– В общем, ты понял. Наше дело – яхту в порт назначения доставить. И ответственность за это возложена на меня.
Холодок со стороны капитана вскоре тает, видно, Падалко не умеет злиться. Злится Гирин, он вообще предпочитает умеренно конфликтные отношения, это привычнее. Он решает вопрос с таможней, с пограничниками – и утром они уже в море.
Исчезнувший вдали берег пробуждает странную тоску, вроде как опора под ногами пропала. А впереди еще Эгейское, Средиземное, Тирренское… Гирин ежится на свежем ветерке, прихлебывает из фляжки, а вокруг – синь, гладь и пустота. Точно такая же пустота расстилалась за бортом авиалайнера, когда с двумя министрами летели из Сингапура через Гиндукуш. Какое все-таки сучье название – Гиндукуш! Министры были в хлам (миллиардную сделку провернули!), им подсовывали погодную сводку, мол, лучше отсидеться в Карачи, только тем было по барабану. И как раз на подлете к горам – грозовой фронт! Тогда в такие воздушные ямы проваливались – по километру, кишки к горлу подступали! А там одних семитысячников несколько штук, запросто можно впилиться! В общем, Гирин тогда по-настоящему прощался с жизнью, да и протрезвевшие министры, видно было, молились своим номенклатурным богам.
– Боренька, – просил Гирина посеревший от страха подопечный, – если ты уцелеешь, ты моих не оставляй! Тебя жена и сын любят, будь при них, обещаешь?
– Да как же я уцелею, Павел Евлампиевич? – криво усмехался Гирин. – Если грохнемся, то все вместе, одна будет братская могила…
Хотелось плюнуть в эту пьяную рожу, избить до смерти обосравшегося начальника, и он едва с собой совладал. Но таки совладал, и пилот оказался на высоте, так что на подлете к госгранице на борту опять фонтанировало веселье. С радости нажрались все, включая стюардов, и подопечный, помнится, толкал другого министра в бок:
– А знаешь, что мой Борька отчебучил? Говорит: если грохнемся, всем братская могила! Какое, твою мать, чувство юмора у парня?! Молоток, за что и ценю!
И хотя Гирин полгода потом боялся всходить на трап, самолеты были привычней, там даже пустота за иллюминатором иначе выглядела. А тут что-то зыбкое под ногами, и яхта, которая в порту смотрелась солидно, представляется жалкой скорлупкой, игрушкой волн…
Ближе к полудню припекает, Гирин раздевается и укладывается перед рубкой. “А ведь и впрямь отпуск… – думает он лениво, – и главное: без Надьки”. Он вспоминает, как в совместных отпусках его пасли, контролировали, и настроение поднимается до высшей отметки. Да в Барселоне у него такие “мадонны” будут – мама, не горюй! Подумаешь: три тысячи зеленых! Ему шеф положил гораздо больше – гораздо! – только об этом не знает даже Надька. На эти бабки Гирин может нанять гарем из испанок, они ему фламенко будут танцевать в голом виде!
Вскоре Гирин задремывает, и снится ему Надежда, танцующая фламенко. Гирин возлежит на мягких подушках, лениво покуривая кальян, потом делает жест: раздевайся, мол! Та: зачем?! А Гирин: раздевайся, я сказал! Надежда скидывает шелковые одежды, постепенно обнажая живот в складку, массивную грудь, целлюлитные бедра… “Да что это такое?! – восклицает Гирин. – Что за чучело, уберите ее!” Но супруга надвигается, агрессивно стуча каблучками, затем достает колокольчик и начинает в него звонить.
– Эй, что случилось? – спросонья Гирин первым делом нащупывает кобуру. – Кто звонит?
– Не звонит, а отбивает склянки! – раздается голос Падалко. – Время – пять часов.
Капитан то ли издевается над “капитаном-наставником”, то ли просто кайфует от выхода в море. Флаги какие-то вывесил на мачте, и каждый час дергает било колокола, что ослепительно сияет медью перед рубкой.
К вечеру проявляются звезды. Вдали ползут огоньки проходящих судов, и где-то за горизонтом видны сполохи, вроде как отсветы далеких бесшумных взрывов. Гирин с опаской вглядывается вдаль, потом интересуется у капитана: что, мол, там?
Падалко с тревогой направляет в ту сторону бинокль.
– Ну вот, кажется, началось… – говорит озабоченно.
– Что началось?
– Сероводород начинает воспламеняться.
– Какой еще, блин, сероводород?!
– А ты что, не знаешь, что наше самое синее в мире, наше Черное, понимаешь ли, море, – это резервуар с сероводородом?! Ну, парень, тогда тебе двойка по географии, а заодно и по химии.
– Ты свои двойки себе в жопу засунь! Лучше расскажи, из-за чего он воспламеняется, сероводород этот?
Падалко пускается в рассуждения, из которых следует, что Черное море – это мертвый мир, ниже двухсот метров здесь сплошной сероводород, ну такой вонючий газ. Этот газ внизу уже миллионы лет, и все бы ничего, если бы не тектонические смещения морского дна. Подвинулось что-то на дне, в итоге сероводородный слой приблизился к поверхности. Больше того – начались выбросы! А газ-то горючий! Тут одной искры достаточно, одного удара молнии, чтобы полыхнуло!
– И часто… Ну полыхает?
– Да частенько в последнее время. То там, то здесь факел над морем взовьется, то у наших берегов, то у турецких… Если в это время яхта или даже большое судно окажется в том месте – все, головешка одна остается!
Гирин бросает взгляд на горизонт, где по-прежнему мелькают сполохи, и облизывает пересохшие губы.
– Так мы, надеюсь, не в ту сторону направляемся?
– Мы-то не в ту. Только что толку? Сероводород – он ведь по всей площади моря! Полыхнуть может в любом месте, даже прямо здесь! Можно сказать, мы на огромной мине, которая способна взорваться в любой момент! Некоторые ученые считают, что все это море может в один прекрасный денек так полыхнуть, что всем будет хана! Куда там бомбе хиросимской или Чернобылю – это в тыщу раз сильнее будет!
На миг охватывает паника, как тогда, в самолете.
– Слушай, ну а ты?.. Сам-то не боишься?
– Я? Боюсь, конечно. Но за три штуки зеленых – рискую. Ты ведь тоже не бесплатно перегоняешь это добро?
“Да на хрен такие деньги!” – хочет крикнуть Гирин. Но он молчит. И паника, и истерики – это внутренние дела, внешне он обязан сохранять спокойствие и действовать по инструкции. Только какие могут быть инструкции, когда едешь по гигантской мине?! Гирин тоже берет бинокль и с облегчением замечает: вспышек почти не видно, так, изредка что-то мелькнет…
– Да-а… – нарушает молчание капитан. – Странная штучка этот сероводород. Тухлые яйца им пахнут, еще он оттуда выходит, куда ты двойки посоветовал засунуть.
Гирин молча хмыкает.
– Короче, дерьмо натуральное, а сколько бед наделать может! Я вообще-то к тому, что люди тоже такими бывают. Вот, к примеру, мой стармех – а я на сухогрузе вторым помощником ходил – был именно таким. Тихушник, маленького росточка, заикастый, а весь наш теплоход на уши поставил! Стучал то есть на всех, кляузы в пароходство писал, так что капитана нашего чуть не посадили, а я в маломерный флот ушел, потому что на берег списали. Хотели мы с ним поговорить по-нашему, да только этот “сероводород” куда-то испарился, говорят, в Одессу подался, теперь в тамошнем пароходстве будет подлянки делать…
Гирин еще раз хмыкает, потом говорит:
– Люди – они хуже любого газа. Хуже сероводорода, иприта и даже этого… зарина. Слушай, а в Средиземном море нет такой опасности?
– В Средиземном – нет, это наша фишка, черноморская.
– Ну так надо это… Полный вперед!
Падалко выдерживает еще полчаса, потом корчится от хохота. Ты что, купился? Купился, да?! Так это ж байка, анекдот, мы ею приезжих пугаем! А вспышки вдалеке – обычные молнии, просто гроза бушует миль за сто отсюда. Но про грозу я знаю, она у меня в метеосводке прописана, так что мы в нее не попадем!
Гирин думает: обидеться? Обматерить, чтоб знал свое место? Но потом решает не применять санкции, все ж таки груз с души свалился.
Розыгрыш, однако, застревает в мозгу. Нечто невидимое, незаметное, дурно пахнущее, к чему не относятся всерьез, даже стыдятся, вдруг ка-ак жахнет! И все ка-ак ахнут! Твою мать, да как же мы проглядели?! Как же недооценили степень опасности?! Только поздно, жахнуло уже, собирайте обломки. Гирин возвращается к этой мысли за обедом, в полудреме перед сном, чувствуя: это о нем. Это он незаметный, исполняющий все и вся, на чьем горбу столько козлов въезжало в рай, – и никакой благодарности! А тогда – вспыхнуть факелом, утащив за собой десяток-другой козлов, и программа выполнена.
На следующий день он опять интересуется проблемой: дескать, это полная ерунда или на чем-то все-таки основано?
– А-а, вчерашнее забыть не можешь… Ну извини. – Падалко вдруг серьезнеет. – С одной стороны вроде полная брехня. С другой – какой-то ученый написал, что, в принципе, при определенных условиях… В общем, может и долбануть.
Развлекались в пути армрестлингом. Гирин в своем подразделении был бессменным чемпионом, тут тоже рассчитывал на победу, однако хохол оказался парнем крепким. Он дважды победил Гирина, и только с третьего раза тот, напрягшись до неприличия, одолел капитана. После чего начался “переменный успех”, они поочередно укладывали друг друга, но окончательной победы никто добиться не мог.
– Слушай, а я тебя вроде по ящику видел…
Падалко проговаривает это между схватками.
– Серьезно? Может быть, может быть…
– А вот где видел, с кем – не могу вспомнить. Лицо у тебя будто знакомое, но незапоминающееся какое-то.
– Вот как? Ну вспоминай, пока левыми будем меряться.
Левой у Гирина получалось побеждать чаще, и на этот раз мышцы не подвели.
– Девять-девять. Ну вспомнил? Я с серьезными людьми работал, бывало, и в ящик попадешь. Но вообще-то мы свои физиономии в камеру не суем.
– Кто это – мы?
– Мы, бойцы невидимого фронта.
Потом стало не до армрестлинга. На подходе к Босфору ветер посвежел, волна раскачивала яхту все сильней, и очередной завтрак Гирина оказался за бортом. Обедать он вообще не стал, улегся в каюте и начал медленно умирать. Его морские путешествия проходили в штиль, в худшем случае – при двухбалльном волнении, а здесь, пожалуй, набирались все семь или даже восемь баллов.
В проливе волнение поутихло, и в каюту просунулась голова капитана.
– Эй, майор! Стамбул на горизонте! Э-э, да ты савсэм плахой… Тогда лежи, я тебе отварчик сделаю – хорошо помогает при морской болезни!
Только Гирину, казалось, уже ничто помочь не в силах. Из него вылезали не только отвары и бульоны – выблевывались внутренности. Они перестали быть частью тела, жили сами по себе и двигались в резонанс с волнами. Тело Гирина оставалось на месте, а желудок, печень, селезенка и прочая требуха – двигались, перемещались внутри и, казалось, тоже могли выскочить в тазик перед койкой…
Штормило постоянно, и несколько дней Гирин провел, как в бреду. День ли, ночь, утро или вечер – все одно: тошниловка. Он сам себе не поверил, когда удалось, шатаясь, выйти на палубу.
Волны вроде начали терять энергию. Они по-прежнему вздымали судно, но внутренности уже не подкатывали к горлу, они успевали плавно перемещаться вместе с телом, опять став органичной его частью. Странно: справа по борту горит огонь – то ли выше, то ли ниже линии горизонта, не разобрать. Огонь имеет багровый какой-то оттенок, зловещий, он мерцает, как пасть ада, приглашая: давай, мол, заходи на огонек, тебя тут заждались!
– Что там? – спрашивает Гирин в пространство.
– Где, справа? – раздается над ухом. – Этна. В этом году она опять шалит.
– Что значит: шалит?
– Ну извергается. Это же вулкан.
– Этна? Значит, мы находимся…
– На траверзе Сицилии. Почти дома, осталось только Тирренское перемахнуть, и – здравствуй, Барселона!
“Этна… Сицилия… Мафия…” – замыкает в мозгу.
На следующий день море гладкое, будто вода в ванной. К полудню появляются чайки, кружат над яхтой, омерзительно крича, некоторые садятся на рангоут – передыхают. Передыхает и Гирин. После долгой болтанки тело ломает, но лежать нет сил, и он чистит “Стечкина”. Тот не грязный, напротив, сияет вороненой сталью, просто такой у Гирина ритуал – чистить пистолет, когда на душе хреново. Он бы и себя вычистил, отдраил после многодневного блевантина, только шомпола подходящего, увы, нет.
“Не такой уж маленький мой олигарх, – думает он, – если разрешение на провоз оружия оформил. Значит, возможности есть, и на нашей улице, надеюсь, скоро будет праздник…”
– Ого! – восклицает Падалко. – Наградная волына? Вижу, нацарапано что-то на ручке…
До этого он видел пистолет только в кобуре.
– Не нацарапано, а выгравировано, – с достоинством отвечает Гирин.
Он всегда медленно произносит непростое словечко “выгравировано”, едва ли не по слогам, и сейчас делает это без запинки. Знал бы хохол, какой человек подарил Гирину “Стечкина”! Гирин борется с искушением показать надпись, но это вроде бы унизительно. Вроде бы он выпрашивает уважение, добивается его за чужой счет. А ведь он, Гирин, и сам парень не промах! Он, блин, не только блюет, свесившись за борт, он мог бы такое сотворить, что все вздрогнули бы! Весь мир бы вздрогнул!
– Ты вроде говорил, что стреляешь, как ковбой… Это правда?
Гирин в три движения собирает пистолет, загоняет обойму.
– Как ковбой?! Не-ет, я так не стреляю… Я – лучше стреляю, понял?
Цель определяется автоматически – чайки! Гнусные птицы, жрущие все подряд, воздушные свиньи – вот кого не жалко! Первым выстрелом он снимает чайку с реи, где та подчищает перышки. Товарки убитой тут же вспархивают, и Гирин бьет влет. Трах, бах, та-та-тах! “Стечкин” привычно отдает в ладонь, изымая из мечущейся стаи птиц, что в момент складывают крылья и комками падают в море. Три… Пять… Семь! Ни одного промаха! На воде плавают птичьи трупы, над ними с пронзительными криками кружат оставшиеся в живых. Яхту несет вперед, мертвые чайки остаются за кормой, лишь первая, снятая с реи, распласталась на палубе.
– Ну ты…
Ошарашенный Падалко за крыло поднимает птицу, переводя взгляд с нее на Гирина.
– Зачем?!
– Ну ты же сам попросил.
– Я попросил?! Да я… Ладно, понятно.
Он выкидывает птицу за борт, после чего до самого вечера молчит.
В Барселоне Падалко отпрашивается на берег, хочет осмотреть город. А Гирин – не хочет, он тут трижды бывал с подопечными; и вообще после такого “путешествия” хочется одного – надраться.
Он сидит в портовом ресторанчике, откуда прекрасно видна их “Мадонна”. В Новороссийском порту она смотрелась царицей среди бомжей, а здесь мало отличается от других моторных яхт. “И все же маленький у меня олигарх… – лениво думает Гирин. – До Абрамовича ему, как до Китая…” Когда на груди уже грамм триста, он замечает возле яхты мужчину и женщину. Женщина всходит на трап, стучит в двери, потом спускается обратно. “Твою мать! – пронзает догадка. – Это ж супруга Степаныча, ну так не вовремя!”
Марина Львовна (так зовут супругу) отчитывает Гирина по полной программе: дескать, как вы посмели куда-то уйти?! Вы знаете, сколько эта яхта стоит?! Худая и злая, супруга отворачивается и демонстративно долго общается по-испански с пришедшим с ней смуглым брюнетом. Тот улыбается, кивает, потом поднимается на борт – осмотреть яхту.
– Это Диего, – говорит она. – Он будет капитаном яхты, поэтому завтра сдайте ему дела. А о вашем поведении я обязательно доложу Евгению Степановичу.
И тут наваливается знакомая тоска, возникавшая, когда подопечные (а чаще – их родня) указывали место. Оно, мол, возле параши, и ты не должен отлучаться от этого места, пока не прикажем! Гирин дожидается Падалко, материт за долгую отлучку, только этим душу не успокоишь. Дальше – город, очередной ресторан и долгожданная алкогольная пелена, накрывающая, как одеяло.
Под одеялом, однако, жарко, Гирина тянет на подвиги, и он шагает по улицам, куда глаза глядят. “Суки, все – суки! – твердит он себе. – И вот этот черный, скорее всего марокканец (их тут прорва!) – сука, и если будет приставать…” Марокканцу нужна сигарета, что он и показывает жестом. Услышав грубое No smoking!, он ловким движением достает щетки, предлагая вычистить благородному дону обувь. Гирин уже готов его послать, но после секундного размышления соглашается. Не такие уж грязные у него туфли – просто после унижения хочется возвыситься, когда внизу, можно сказать, в пыли возле ног орудует щетками человеческое существо…
За исполнение работы существу полагается двадцать евро.
– Чего?! Да ты, мужик, уху ел на обед и еще на ужин! Вот тебе два еврика – и гуляй!
На Гирина устремляют хитрые глаза, затем из кармана появляется свисток. “Твою мать! – досадует Гирин. – Похоже, занесло в Баррио Готико, куда ходить не стоит ни при какой погоде. Сейчас этот чурка свистнет, прибежит полицейский, начнется разбиралово… В общем, заплатить все равно придется, да еще и в участок можно попасть”. Он делает по возможности доброе лицо, мол, хорошо, парень, и лезет за бумажником. Вместе с тем глаза рыскают по пустынной вечерней улочке – если полицейские тут и есть, то наверняка за углом. А тогда – легкое движение, когда костяшки кулака буквально вонзаются в сплетение, и черное тело моментально обмякает.
– Спокойно, мужик, спокойно… – Гирин усаживает обмякшего на тротуар, прислоняет к стене. Глаза марокканца закрыты, но с виду все нормально, типа – человек присел отдохнуть. Гирин подвигает к телу выпавшие из рук щетки и, оглядевшись, медленно направляется прочь.
Спустя час он в очередном кабаке заливает паэлью кальвадосом. Классно он отмудохал марокканца, в лучших традициях! Только жажда подвигов не кончилась, унижение не компенсировано, а значит, должна быть женщина, которую он поставит на четыре точки и будет трахать, пока та не попросит пощады!
Шлюха оказывается русской, с южным мягким “г” в выговоре, кажется, баба с Украины.
– Вот, хохол, – бормочет Гирин на трапе, – привел тебе хохлушку. Будешь ее? Нет? Тогда извини, мы уединимся…
Память мало чего сохраняет от вечера. Изрядно поддатый Гирин кричал, подстегивая возбуждение, пил прямо из горлышка, потом, кажется, кого-то бил. Перед ним мелькало белое пятно, оно оказалось мягким и рыхлым, и кулаки влипали в эту рыхлость, извлекая из пятна возгласы типа “Господи!” (с мягким “г”). Вскоре появилось еще одно пятно, но оно умело ускользало от ударов да еще и успокаивало Гирина; потом пятна исчезли, и накатила обычная беспросветная чернота…
С утра он видит возле кровати пятна крови и презерватив. “Месячные у нее были, что ли…” – думает тупо. Он оглядывает костяшки пальцев – те сбиты, потом замечает на полу какой-то белый, с кровью у основания, кусочек. “Зуб… – тускло включается удивление, когда берет кусочек в руки. – Ну и ну!..”
– Чего вчера было? – переспрашивает капитан. – Да я ж свечку не держал. Только…
– Что – только?
Падалко качает головой.
– Да, парень, в тебе такое сидит, что рядом стоять боязно.
– А ты не стой, – усмехается Гирин. – Не то зашибет невзначай…
Они прощаются без удовольствия, хотя с виду все в порядке. Чуть-чуть армрестлинга напоследок; схватку сводят к ничьей, затем хлопают друг друга по плечу. Да, капитан, натерпелись мы с тобой… Еще бы, море – не шутка! Дежурная доброжелательность, однако, не в силах сдержать то, что скопилось в душе, словно сероводород, и рвется наружу.
– Слышь, капитан… – говорит Гирин.
– Чего?
– Никогда ты не будешь майором!
Он улыбается улыбкой крокодила – подколол все-таки!
– Да? А мне и в капитанах хорошо!
– Но майором ведь лучше.
– Ну если лучше, то и будь им. Майором.
На спине капитана мокрое пятно – жара в этой Барселоне. Пятно двигается влево-вправо, повторяя походку вразвалочку, и вскоре скрывается за красным контейнером. “А я уже никогда не буду полковником, – вдруг приходит мысль. – Теперь не служба, а работа на клиентов, всю жизнь. Во всяком случае, пока дом не построю. А значит, они будут и дальше диктовать, приказывать, а ты, Гирин, будешь утираться и брать под козырек! Ты дерьмо, подтирка, сероводород, ты – никто, и звать тебя никак…”
К счастью, вечером опять приводят Диего, и Гирин (кровь уже замыта, презерватив выброшен) с большим удовольствием сдает дела.
6
Отдых на отцовой даче был ритуалом, включавшим охоту, ночевку в лесу, а по возвращении – баню. На этот раз от первых пунктов приходится отказаться. Почему? Уволили моего дружка из охотнадзора, извиняется отец. Мы же не в сезон охотились, нарушали закон, и если бы не такое прикрытие… Ну сам понимаешь, даже твои связи не помогли бы.
– Что ты знаешь про мои связи? – усмехается Гирин. – Ладно, тогда водки у тебя попью. Устал я, батя, как собака. Точнее, как морской волк.
Саныч (Гирин называет отца Санычем) расспрашивает про путешествие, не забывая подливать, но думает, видно, о другом.
– Так, значит, точно уходишь?
Вопрос звучит выстраданно, от души.
– Точно.
– Но это ж все-таки… Это ж государство! И государственная служба! Ну что эти богатенькие? Сегодня он при деньгах, а завтра баланду хлебает на шконке!
– Наше государство… – Гирин хотел сказать “дерьмо”, но сказал другое: – Сероводород. Газ такой знаешь, вонючий? Когда бзднешь, короче, выделяется именно этот газ.
– Ну ты скажешь… Государство – это государство!
– Будешь со мной спорить?
Гирин говорит веско, по сути, сворачивает полемику. И Саныч сникает, мол, делай, как знаешь, взрослый все-таки. Когда Гирин только начинал карьеру, Саныч на вопрос: “Будешь со мной спорить?” – в запальчивости ответил: “Буду! Потому что я твой отец!” И тут же получил в хлебало. Гирин врезал с удовольствием, отыгрываясь за все унижения детства, коих было немало. Этот обер-мухобой (кличка Саныча) много лет проработал начальником охраны на оборонном заводе, хватку имел железную и домашних строил, как на плацу. Задница в детстве ныла постоянно, ремень по ней гулял через день, а мать едва успевала крем-пудрой замазывать синяки. Было дело, они с матерью прятались в теплице, пока Саныч, нечеловечески пьяный, рыскал по участку с топором; доставалось от него и дачным соседям. Поначалу страдали ближайшие, коих Саныч костерил матом по любому пустячному поводу. Очередь дальних пришла, когда он оказался в роли председателя садоводства. Любить его не любили (скорее наоборот), “пипл” ценил его умение скандалить. Вот и сейчас кто-то торчит у калитки – с жалобой, надо полагать…
Оказывается, на дальних участках опять видели бомжей, что повадились линии электропередач коммуниздить.
– Почему не прогнали взашей?
– Да боязно, Саныч… – мнется хлипкий проситель. – Ты уж сам разберись, у тебя вон и помощник имеется…
– Сын приехал, – с гордостью докладывает Саныч, – иди, выпей с ним вискаря, а то мне нельзя, за руль надо садиться.
У просителя (или осведомителя?) оказывается потная ладонь, он приглаживает редкие волосы и тянет рюмку чокнуться: с приездом! После чего начинается оперативное совещание. Дескать, только появятся бомжары, сразу звонок! А откуда звонить-то? Как откуда?! С мобильного! Так нету у меня мобильного, Саныч…
– От, блин, народ… Купи! Ладно, тут недалеко, прибежишь, если что. А мы пока отлучимся на пару часов, в больницу надо, старуху нашу навестить.
– Привет Елене Ивановне! – расплывается проситель, подставляет рюмку, но Саныч завинчивает пробку – не хрен переводить добро.
В больницу на окраине едут долго и, как выясняется, зря: на посещения объявлен карантин из-за какой-то инфекции. Саныч ругается, требует начальство, но толстая, румяная вахтерша поглядывает на старого крикуна с презрительной улыбочкой. Мол, дома качай права, а здесь я начальница, а ты – дурак! Гирин выжидает паузу, как опытный актер, потом приближается к окошечку.
– Слушай, ты… – он с трудом сдерживает грязное ругательство. – У тебя этот стул хорошо под жопой держится?!
– Хорошо, не переживай!
– Ну так я выбью его в одну секунду! Главврачу звони!
– Ишь, какой прыткий! Может, еще министру этого… здравоохранения позвонить?
Она возражает, а в глазах тревога, нутро чует начальнические интонации. Гирин сует в окошко кремлевское удостоверение.
– Министру я сам позвоню, если ваш главный не примчится сюда на цырлах. Набирай номер, мать твою так!
Румянец переходит в сплошную красноту, толстый палец нервно накручивает диск, и вот уже седобородый “глав” рассматривает корку, выслушивая резоны, мол, всего день командировки, а мне больную мать не дают навестить?! Да я…
– Ну почему же не дают? Конечно, можно навестить! Дарья Ильинична, вертушечку откройте…
Происшествие наполнило встречу какой-то злой энергией: вместе с отцом они чихвостили врачей, хвастались, как лихо сюда проникли, положив с прибором на карантин; мать же поглядывала на Гирина с немым вопросом. Чего она хотела спросить? И хотела ли? Гирин не стал выяснять, удовлетворившись тем, что анализы неплохие. Он вообще не понимал: как относиться к этой худой большеглазой женщине, что вопреки анализам выглядит не очень? По идее, с нежностью, ну хотя бы с жалостью. Его же переполняло раздражение. Ругаться на вахте было приятней, чем пребывать под рентгеном больших глаз, и Гирин, ища выход злости, отчитал вошедшую в палату сестру.
– Да они тут ничего, – сказала мать, – хоть денег и мало платят, все равно стараются…
В прошлый приезд, помнится, она затащила его к какой-то целительнице: печень, мол, проверить. Гирин ожидал увидеть старуху, однако осмотр проводила моложавая блондинка, грубоватая и с необычно теплыми ладонями. Тепло проникало внутрь, ощущалось покалывание, блондинка же хмыкала и крутила головой. После чего напрямую спросила:
– Много выпил в этой жизни? Бочку? Две?
– Не считал… – ухмыльнулся Гирин.
– А зря. На третьей бочке кранты тебе будут, дружок. Ну если не остановишься, конечно.
Мать тогда захлюпала носом, а Гирин, хорохорясь, взялся рассказывать анекдот про грузина, который был у врача и услышал о куче своих болезней. “Ну и что?” – спрашивают его. “А ничего! – отвечает. – Я ему сто долларов заплатил, и он выписал справку, что я полностью здоров!”
– Очень смешно, – еще раз хмыкнула целительница. – Просто обхохочешься. А-а, понятно… Не надо, спрячь свои доллары, я ж не ради денег. Елена Ивановна попросила, я и посмотрела тебя.
Она и мать подлечивала, только та молчала насчет диагнозов. И Гирин перед уходом вдруг подумал, что тот самый “моторчик” у матери долго крутиться не будет. Почему-то сделалось тоскливо, даже страшновато, и он заспешил прощаться.
По приезде они с ходу садятся за стол. Рюмашки летают, как мелкие пташки, децибелы нарастают, и вот уже над окрестными сотками царит сочный мат. Да я бы, кипит Саныч, всех этих гребаных врачей!.. Коновалы! Меня вот тоже послали на операцию, так я их сам послал! Говорю: не верю в ваши операции, не можете вы их делать! Гирин успокаивает: мол, кое-где умеют, если надо, я тебя пристрою. Нет, сынок, теперь уже не пристроишь, потому что с государевой службы ушел! А Гирин: клал я с прибором на эту службу, у моего шефа возможностей не меньше, даже больше!
“Консилиум” перебивает хлипкий, что приходил днем. Опять, дескать, явились проклятые, уже рубят топором разложенные по земле провода и сматывают в бухты! Нет, ну какая наглость, а?!
– Это точно – оборзели… – Саныч с сожалением озирает стол. – Поможешь, Борь? Надо погонять эту сволоту, а то унесут провода, их на замену привезли, даже на столбы еще не подняли.
– Что ж, погоняем!
Гирин встает охотно, ему хочется выплеснуть накопившееся, адресата же для выплеска – нет. Когда он вынимает “Стечкина”, хлипкий едва не хлопает в ладоши.
– Вот это хорошо, очень хорошо! Оружие их сразу напугает, век сюда не покажутся!
– И я свой газовый возьму, – говорит Саныч, – тот, что ты подарил на день рождения, помнишь?
– Помню, помню… Только быстрее давай, Рембо!
Гирин юморит, он в той нужной стадии опьянения, когда выпитое еще придает куражу, а не гасит, не смыкается над тобой черным беспросветом.
Командование берет на себя он; хлипкий – в авангарде, Саныч прикрывает тылы. Они движутся какими-то околицами, наконец, выходят на освещенную одиноким фонарем дачную линию. Обрубленные остатки алюминиевых проводов поблескивают в свете фонаря, однако людей не видно.
– Куда могли уйти? – отрывисто спрашивает Гирин.
– Могли к станции податься… – неуверенно отвечает хлипкий. – Там пункт приема находится.
– Этот пункт только утром откроется, – говорит Саныч. – А им надо где-то ночь перекантоваться.
– Тогда могли к вагончикам пойти, что остались от строителей железки. Точно, они там в последнее время костры жгли!
– Веди! – командует Гирин.
По дороге они огибают старый, заросший тиной пруд. “А ведь раньше здесь раков ловили… – мелькает сторонняя мысль. – И вода была – чистейшая!” Гирин останавливается возле старой ивы, что склонила ветви над ряской (когда-то они свисали над хрустальной гладью). Возле этой плаксы, помнится, подросток Борька Гирин закидывал “рачельню” и ждал, когда клешнястых обитателей дна приманит проволокой привязанная лягушка. Он брезгливо нюхал ладони – не любил брать лягушек в руки! – но очень уж хотелось принести домой раков, чтобы всех удивить. Однажды он принес целых двадцать штук, думал – заработает похвалу отца, но тот только уши надрал за долгое отсутствие, а на раков даже не посмотрел…
– Ну чего встал? – приглушенно бурчат сзади.
– Так, вспомнилось…
Воспоминание уплывает, как рак из-под неумелой руки: робкий прыщавый подросток остается возле ивы, а вперед движется совсем другой Гирин – накачанный и решительный, с совершенным оружием в руках, можно сказать, само возмездие и карающий меч.
Злоумышленников застают у разведенного костра – те расслабились, бухты в сторонке, и уже какое-то пойло открывают.
Мордой в землю! Руки за голову! Кто дернется – застрелю, на хрен! Это кричит не Гирин, это кричит карающий меч, который он воплощает; а вторым голосом – стальным, лязгающим – вступает “Стечкин”. Тах! Та-тах! Пока это выстрелы в воздух, но люди в телогрейках валятся ниц, будто и впрямь застреленные. Тах! – раздается рядом выстрел, и Гирин озирается: кто?! В ноздри бьет вонь, это Саныч тоже решил пугануть и без того перепуганных бомжей.
– Слушай, Рембо… Без тебя разберусь!
Хлипкий уже пинает лежащих ногами, мол, суки такие, сейчас получите! Гирин же пружинисто прохаживается, поигрывая пистолетом и слыша мычание: только не бейте, мужики!
– Чего?! Нет, мы вас бить не будем… Мы вас просто убьем!
Лежащие замирают, словно пытаются понять: шутит? Или всерьез? А потом опять плач: все заберите, и проволоку эту гребаную, только не убивайте! Христом богом, мы ж больше не будем!
– А больше и не придется…
Гирин щелкает затвором. На самом деле АПСБ на взводе, но требуется картинность, нужно сыграть роль перед жертвами, что скулят возле ног. Он подсчитывает затылки, что виднеются в неверном свете пламени. Раз, два, три… Четыре. В общем, запасной обоймы не требуется (да ее и нет). Рука сама ведет ствол к затылкам со спутанными волосами, в которых какие-то колтуны, солома, палец чувствует легкое сопротивление спускового крючка, а дыхание, как положено, задерживается. И вдруг обдает холодом: “Я же и впрямь готов стрелять! И мне, по большому счету, ничего не будет: эти придурки подтвердят, что было нападение (пусть попробуют не подтвердить!), а значит, требовалась самозащита”.
Он даже не подумал о том, что “самозащита” и выстрелы в затылок как-то не вяжутся – опять выскочило нечто повелевающее, включилась программа, и остановило лишь чувство унижения. Эти затылки были настолько не похожи на те, аккуратно выбритые, ухоженные, надушенные, что Гирин даже рвотный позыв ощутил. Да, он мог сделать это, но тогда программа завершится – и на чем? Точнее, на ком?! На человеческом дерьме, на отбросах, а главное, он навсегда упустит свой шанс, если расстреляет эту кучу мусора…
Проигравший битву “Стечкин” с неохотой укладывается в гнездо.
– Ладно, вяжи этих уродов… – командует Гирин. – Ментов вызовем, пусть разбираются…
После отъезда милицейского “газика” возвращаются на дачу, где возобновляется застолье. Рюмка, еще одна – и вот уже Саныч яростно стучит кулаком по столу: убивать таких надо! Я бы на месте Борьки – точно застрелил бы, ей-богу! А я бы, развивает мысль хлипкий (его, кажется, зовут Матвей), утопил бы их в нашем пруду. В тину их, в болото, пусть знают, как чужие провода обкусывать! А Гирина вдруг относит в сторону – так иногда бывало, среди всеобщей пьянки он вроде как отдалялся от стола, на удивление трезво оценивая происходящее. “Вот настоящий сероводород, – думает он. – И если он когда-нибудь грохнет… Наша страна – вообще сероводород, для всего мира. Или сероводород – это мусульмане? Большинство из них в говне по уши, но дай срок, это говно всплывет, и тогда такая вонь начнется, никому мало не покажется…”
7
Из-за границы Кобецкий возвращается неожиданно быстро. Он появляется в зале прилета радостный: не физиономия, а одни зубы от улыбки во всю ширь.
– Есть хорошие новости, – делится по дороге из “Шереметьева”, однако о сути – молчок, вроде как сглазить боится.
Они опять движутся по кругу знакомых адресов, только теперь парадные подъезды сдаются без боя, шеф открывает их ногой, и улыбка совсем уж до ушей. Значит, прощен. Значит, не утонет, потянув за собой Гирина; и будут деньги, дом окажется построенным, в общем, не жизнь, а кайф. Не будет только главного: Гирин так и останется никем, тенью, шестеркой, так что кайф получался какой-то горьковатый, точнее, с привкусом дерьма. Или…
Вот именно: или. Потому что скоро опять саммит, и шефа, оказывается, тоже туда приглашают! И опять будет куча премьеров, президентов, руководителей корпораций, словом, VIP-сборище высшего уровня, круче не бывает.
– Эх, Боря, какие связи там можно заиметь… В общем, летишь со мной. Витю и Рустама я, пожалуй, уволю, нет нужды столько охраны держать, а тебя оставлю.
– Несмотря на то, что ваша жена меня отругала? – усмехается Гирин.
– Да ты на Маринку особого внимания не обращай, в семье хозяин – я. Ты ведь на свою тоже кладешь с прибором, верно?
Кобецкий ездит по бутикам, выбирает костюмы к ответственному вояжу, а Гирин думает о своем. Вечерами он чистит любимого “Стечкина”, и на лице у него играет усмешка…
∙