Московский поэтический клуб на Венецианской биеннале современного искусства:
Евгений Бунимович, Александр Рытов, Василис Аманатидис, Андрей Тавров, Алессандро Ниеро, Марк Шатуновский, Джон Хай, Светлана Захарова, Риккардо Хельд, Вадим Месяц, Евгений Никитин, Альфред Губран, Игорь Караулов, Андрей Родионов
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2009
Этим летом в Венеции впервые за более чем столетнюю историю Биеннале современного искусства была представлена международная поэтическая программа. Московский поэтический клуб показал перформансы и чтения русских, европейских и американских поэтов и художников.
Кураторами этой международной поэтической интервенции, вошедшей в основную программу старейшей в мире выставки современного искусства, выступили генеральный директор нынешней Венецианской биеннале швед Даниель Бирнбаум и московский поэт Евгений Бунимович.
В интервенции приняли участие: поэтический клуб фонда “Стелла Арт” (Евгений Никитин, Александр Рытов, Марк Шатуновский, Игорь Караулов); “Биеннале поэтов в Москве” (Анна Русс, Андрей Родионов, Лев Рубинштейн, Евгений Бунимович); проект “Русский Гулливер” (Вадим Месяц, Андрей Тавров, Игорь Вишневецкий, Алексей Остудин); La Casa delle parole (Италия) (Риккардо Хельд, Алессандро Ниеро, Массимо Риццанте, Лаура Вогеро Луццато, Джон Францис).
А также: поэты Василис Аманатидис (Греция), Альфред Губран (Австрия), Дафни Никита (Кипр), Светлана Захарова (Бельгия), Джон Хай (США), Андреа Либин (США); художники Игорь Макаревич, Александр Джикия, Елена Елагина, Аня Желудь, Александр Пономарев, Иоаннис Эпаминондас (Кипр), Катя Марголис (Италия), Гиула Хаджигеоргиу (Кипр).
Координаторы проекта – Александр Рытов, Евгений Никитин, Кристос Саввидис (Греция), Лидия Хаджиякову (Греция).
Художница Гиула Хаджигеоргиу и архитектор Иоаннис Эпаминондас спроектировали раскладывающуюся деревянную платформу, на которой поэты и художники представили свои работы и перформансы.
Во время поэтических выступлений художники в режиме реального времени иллюстрировали стихи читающих поэтов.
Конечно, все это было предназначено прежде всего не для изложения на журнальных страницах, а для аудиовизуального восприятия многоязычной венецианской публики. Однако успех акции, активная реакция газет, журналов и телеэкранов разных стран, обычно не балующих современную поэзию своим вниманием, осеннее продолжение поэтической акции на международном фестивале в Греции, в Салониках, подвигли нас записать фрагменты поэтической интервенции, которая, хоть и предполагала участие поэтов разных стран, представляла все-таки Московский поэтический клуб.
Предлагаем вступительное слово Евгения Бунимовича, напечатанное в каталоге Венецианской биеннале и отчасти проясняющее идею, впечатления о венецианской поэтической акции нескольких российских ее участников, а также переводы стихов зарубежных участников проекта.
Евгений БУНИМОВИЧ
Поэзия непереводима? Конечно. Слишком связана с языком. Более того, быть может, именно то в стихах, что непереводимо, – это и есть настоящая поэзия…
И в то же время опыт Московских биеннале поэтов, других международных поэтических акций подсказывает: именно в силовом поле разноязыкой поэзии образуется область такого межъязыкового напряжения, когда возникает искра, электрический ток взаимодействия слов, языков, поэтических миров.
Именно через стихи происходит диалог языков за счет интертекстуального восприятия слова. Человек напряженно ищет в поэзии поэзию, а не просто демонстрацию особенностей и возможностей того или иного языка. Этот поиск интернационален по сути, ключевой вопрос его – место и смысл поэтического слова, тех миров, которые творят из слов поэты.
Потому сквозь девиз нынешней Венецианской биеннале Making Worlds (“Создавая миры”) с неизбежностью прорастает девиз нашего многоязыкого поэтического проекта Making Words (“Создавая слова”), а через слова, стихи поэтов России, Италии, США, Австрии, Греции, Кипра обретают свой исходный смысл универсальные для всех миров – хлеб, вода, слово…
Александр РЫТОВ
Сегодня, когда газеты, журналы, телевидение нескольких стран мира рассказали о поэтической интервенции на Венецианской биеннале, я вспоминаю лето прошлого года, когда мы со Стеллой Кесаевой и Даниэлем Бирнбаумом говорили о значении литературы для судеб современного искусства, о поэзии, о трех китайских совершенствах искусства: живописи, каллиграфии, поэзии.
Даниэль рассказывал об особенностях перевода немецких поэтов на шведский, каковым он успешно занимается уже многие годы. А я – о нашем поэтическом клубе, о наших поэтах, о моем личном опыте перевода греческой и кипрской поэзии на русский язык.
Именно тогда и родилась идея сделать первую поэтическую инъекцию в тело самой роскошной и старой (как, впрочем, все в Венеции) выставки современного искусства.
Диалог текста и изображения, диалог художника и поэта, их равноправный диалог – это, по сути, одна из форм экуменического совершенства.
Потом вместе с кураторами проекта Евгением Бунимовичем и Даниэлем Бирнбаумом мы искали пространство и идею.
А художественную концепцию проекта мы разрабатывали все вместе – с моим сокоординатором Евгением Никитиным, поэтами Марком Шатуновским и Вадимом Месяцем. Проект должен был стать максимально пластичным, включать перформансы поэтов и художников.
Так на 53-й Венецианской биеннале зазвучали голоса поэтов.
Осуществить интервенцию поэзии в мир современного искусства – задача непростая. Она связана с динамикой: поэзию нельзя просто разглядывать, как инсталляцию, она возникает во времени – в живом голосе, в движении, в восприятии сложных внутренних взаимосвязей в поэтическом тексте. Концепция нашего проекта на Венецианской биеннале предполагала контакт между поэтом и аудиторией, поэтом и пространством, внутри которого осуществляется перформанс. Первое были призваны реализовать художники Александр Джикия, Аня Желудь и Катя Марголис, создавая во время перформансов графические произведения. Разноголосица появляющихся визуальных образов показывала зрителю, даже не владеющему языком автора стихотворений, сам способ бытования текста, характер воздействия поэзии, то, как она “работает”. Вторую задачу – выстраивание пространства – решили Игорь Макаревич, Елена Елагина, Иоаннис Эпаминондас и Гиула Хаджигеоргиу. Игорь Макаревич и Елена Елагина создали инсталляцию “печки”, с одной стороны, маркирующую “координаты” поэтического проекта среди бесчисленных павильонов Биеннале, а с другой – связывающую проект с выставкой Common Cause, где портреты русских философов-космистов были выполнены из хлеба. Гиула Хаджигеоргиу и Иоаннис Эпаминондас решили проблему взаимодействия поэта и пространства, создав конструкцию Poets Machine, включающую платформу и аудиовизуальную систему. Голоса поэтов, ритм и тембр их речи транслировали водяные волны, а деревянные кубы позволяли гибко осуществить перемонтаж “декораций”: куб превращался в трибуну, столик для шахмат или подставку для резки хлеба. Здесь было возможно использовать как вертикаль (поэты в дуэте читали – один на крыше куба, а другой внизу, на траве), так и горизонталь (зрительный контакт поэтов, находящихся в разных местах инсталляции, леска, на которую вывешивались стихи в виде “белья”). Так было обустроено пространство, необходимое для развертывания поэтического времени. Успех в Венеции стал результатом огромной совместной работы Stella Art Foundation, компании ARTBOX, Министерства культуры и образования Республики Кипр, Комитета международных связей правительства Москвы, издательства “Русский Гулливер”, венецианской поэтической группы La Casa delle Parole и других организаций разных стран.
Впервые прозвучав на Венецианской биеннале, поэзия стала важным смысловым и эстетическим компонентом основной программы выставки.
Василис АМАНАТИДИС
Греческий поэт, переводчик и историк искусства, автор пяти сборников стихотворений, двух сборников коротких рассказов и двух пьес для театра. Произведения Василиса Аманатидиса переведены на многие языки, вошли в антологии новогреческой и мировой поэзии. В Венеции Василис Аманатидис показывал двуязычный перформанс с Евгением Никитиным.
Пингвин, или Как передо мной захлопнулась
моя собственная дверь
вопрошаю я, но дверь молчит.
Значит, там кто-то есть.
Я бормочу: “Посмотрю-ка в глазок.
Может быть, там ждет
кто-то немой”.
Открываю: внизу
в круге света стоит пингвин
и застенчиво смотрит на меня
притворенными фосфорическими глазами,
почесывая спину
с бесстыдством.
Я не спрашиваю: “Чего тебе?”
Сгорбившись,
он указывает мне на дом
крылом, словно упрямой рукой,
и тут же ускользает на лестницу:
топ-топ.
Я вижу, что мебели уже нет, из моей печки
идет снег. Но дверь
захлопывается. Я остался снаружи. В коридоре
висит черная луна.
Стучу в дверь. Ах да, я же снаружи!
Дверь не отвечает.
Значит, кто-то есть.
Гляну в глазок,
живу ли я еще
в собственном доме.
Себя не вижу.
Но в гостиной
сияет
ослепительно белая сфера –
Антарктика.
Перевод Евгения Никитина, Олега Филиппова
Андрей ТАВРОВ
Венеция заглянула в иллюминатор самолета детским рисунком, вернее тем, что ищешь в детстве и находишь: она была похожа то ли на электроплитку с вынутой вольфрамовой спиралью, то ли на лабиринт. Я сразу почувствовал доверие к этой спокойно закрученной форме, лежащей посреди бледно-голубого морского пространства коричневой раковиной в окружении множества островов. Доверие к тайне, которая в ней заключалась.
Мы бродили по городу все эти дни, когда освобождалось время от выступлений, и тайна постепенно прояснялась, ну хотя бы отчасти. Венеция не желала быть просто туристическим городом – единственным, неповторимым, уникальным, но все же туристическим, – и она ею не была. И все же она не наводилась на резкость нового видения до тех пор, пока я не понял, что главный житель Венеции – Смерть. Это так или иначе чувствовали все писавшие о ней: Хемингуэй, который выбрал этот город для смерти своего разжалованного из генералов полковника – героя “За рекой, в тени деревьев”, или Томас Манн со своей венецианской смертью, или те, кто без помощи вспомогательных героев приехали сюда, чтобы тут умереть, как Дягилев, или достигли этого города в лодке смерти уже мертвыми, по завещанию, как это произошло с Иосифом Бродским.
Но смерть – герой этого города – не тягостна. Она не из тех, у которых череп и коса, не та, которая мрачна и устрашает в стиле средневековых своих “Плясок” со скелетами и ужасами. И она здесь не возмездие и не мораль – она здесь произведение искусства, пронизанное жизнью, из тех, про которые сказано: “Смерть придет, у нее / будут твои глаза”.
Она накрывает город неосязаемой воздушной медузой, придавая значимость и глубокую пластику вещам в общем-то не то чтобы очень высокого полета: золотым и побелевшим от ужаса маскам с колокольчиками, пальмам, торчащим над каналами из небольших садов поверх оград, словно зеленые пилигримы, палаццо, игрушечным и набивающим оскомину в зрачке, гондольерам, пляшущим на корме лодок, словно там их то ли ужалил тарантул, то ли они разучивают па старомодного фокстрота над головами пассажиров. Она меняет перспективу вещей, и любой захудалый и пронырливый турист здесь запросто может обернуться символистической фигурой, скажем, Гермеса, проводника в Аид – превращение столь желанное символизму или авангарду 20-х в духе Жана Кокто. Но дело-то как раз в том, что превратиться ему в Гермеса или нет– теперь зависит только от вас, потому что в этой перспективе и в этом городе каналов он превратится в бога смерти и воровства взаправду, если только вы дадите ему и себе на это позволение. То есть если вы превратитесь первым.
Смерть Венеции – это, можно сказать, самая жизненная смерть, это скорее даже не смерть, а оборотная сторона жизни, и если на одной плоскости медали отчеканено мужское лицо, то венецианская сторона, смерть – лицо женское. Но это – одна медаль и одно бытие. Именно здесь искусство угадывается как импульс, не разбивающий нас на жизнь и смерть, а объединяющий их воедино в общем течении бытия, превосходящем своим потоком их мнимую двойственность.
И не случайно поэтому, что мы отправились на остров мертвых – Сан-Микеле. Здесь из знаменитых русских лежат в неожиданной прохладной тени от широколиственных крон и вжатых кипарисов Стравинский, Дягилев, Бродский.
Именно в результате поиска могилы Бродского (непродолжительного) и могилы Паунда (более чем часового) мне в голову и пришла идея о том, что могила лирического поэта – орган речи, продолжающий вести повествование от лица своего хозяина и про лицо своего хозяина. Могила Бродского была видна издалека и, как и ее постоялец, являла тягу к урбанизму и логике, пусть даже мнимой. Вертикальный памятник с ясным и четким шрифтом восходил от подножия, на котором расположился стальной ящик с открывающейся и закрывающейся крышкой (это чтобы дождь не попадал), предназначенный для хранения стихов и иных рукописей, которые, подразумевается, будут приносить на эту могилу. И правда: один из нас вложил в этот никелированный малый сейф свою книгу с дарственной надписью. На могиле цвела мощная и когтистая роза красного цвета.
Паунда мы нашли лишь с помощью местного служителя, хотя прочесали небольшой участок протестантской территории кладбища несколько раз вдоль и поперек. Его могила расположилась всего в десятке метров от могилы Бродского, но если дома и урбанистические вещи заметны издалека, то с могилой создателя Cantos дела обстояли иначе. Ведь если поэт пишет, что культура и природа – одно, то это сказывается не только на манере жить, но и на образе посмертия. Поэтому могила Паунда была увита зеленым плющом настолько густо и естественно, что ее практически было не разглядеть, как многое не разглядеть в природе, потому что взгляд на вещах природы не фиксируется благодаря геометрической подсказке, как это происходит с вещами, сделанными человеком, и еще потому, что природа просто есть, а это самая трудная для разглядывания вещь. Сквозь еле заметно трепещущую от солнца и тени зелень проглядывал небольшой неровный пробел с буквами по светлому мрамору – Ezra Pound. Создатель новой Божественной комедии сделал то, что не до конца удалось его детищу – слился с листьями, светом, камнем и землей. Стал их богом, отождествился с главными вещами мира. Перешел в венок из плюща. Ну а тот, кто предрек себе смерть на острове, ее и получил на острове, хоть названном и не в честь Василия-басилевса, что поэзии автора словно бы не подобало, а в честь драконоборца Михаила, протыкающего монстра оперенным копьем, что, наверное, для нее, этой поэзии, было ближе по ряду соображений от политики до эротики.
И когда уезжаешь из Венеции, еще одна воздушная фигура отделяется от нее и следует за тобой по пятам – твоя смерть. И если не знаешь, как поступить в том или ином случае, и не с кем посоветоваться, всегда можно спросить у нее, что делать: она идет за твоим правым плечом и теперь раскручивает водоворот жизни так, как это делают только две силы мира – смерть и влюбленность, ставшие после Венеции одним лицом, хоть и воздушным, но все же выбитым на медали.
Алессандро НИЕРО
Родился в 1968 году, живет в Венеции, пишет по-итальянски. Поэт, переводчик, славист, исследователь творчества Иосифа Бродского, современной русской поэзии, а также теории перевода. Преподает в Болонском университете. Автор поэтического сборника Il cuoio della voce. Переводил на итальянский язык стихи И. Бродского, Е. Рейна, С. Стратановского, И. Ермаковой, Б. Кенжеева, Б. Херсонского и др. Лауреат многих переводческих премий.
Гостиница “Шлюз”
Здесь, если дождь не собирается, на всем
лежит печать согласия. Вода
была бы гладкой, если б не прожилки.
На небе – гроздьями огни. В утесе можно
увидеть профиль Вавилонской башни
внушительный. По временам машины
проламывают темноту. Здесь все
условия для отстранения. Сюда не стоит
брать зеркала с собой: смотреться лучше
не в них, а в неподвижность. Здесь
нет ничего, что бы нуждалось в лишних
словах. Гостиница –
заезжий двор кормушка небоскреб
(как кто переведет). Здесь сразу
опять на воздух хочется, подставить ветру
себя. Здесь нет между одушевленным
и неодушевленным грани. Даже гравий
сообщник нам, и белый хруст его
нас наставляет.
Перевод Евг. Солоновича
Марк ШАТУНОВСКИЙ
Стихи – едва ли не последний продукт, слабо охваченный брендингом. Возможно, именно этим объясняется незначительный интерес к ним на рынке культуры. Визуальным формам искусства повезло значительно больше: многие отечественные художники хорошо известны на Западе. Об этом прямо говорил куратор Венецианской биеннале Даниэль Бирнбаум на предварительной встрече с поэтами в Stella Art Foundation.
Существует тенденция рынка перенасыщаться однообразным товаром, что заставляет всегда искать нечто новое, еще не выброшенное на прилавок. Именно этим, вероятно, была движима идея ввести поэзию в рамки Венецианской биеннале. А может, Даниэль Бирнбаум просто решил с ее помощью придать особую примечательность своему кураторству, впервые за стошестилетнюю историю пригласив на Биеннале поэтов.
Венецианская биеннале – сильный бренд. Даже такому дремучему в том, что касается современного искусства, человеку, как я, известно, что такое Венецианская биеннале. Но попроси меня назвать хоть одного художника, который там когда-либо выставлялся, я не смогу. Вот в чем сила и слабость бренда. Центр внимания смещается с продукта на его упаковку. И я не был уверен, что хочу быть упакованным. А может, мне c непривычки просто не хотелось думать о своих стихах как о продукте.
Тем не менее, на Биеннале с ними обошлись подобающим образом. Выбросили на прилавок, не заморочиваясь содержимым. Никто не мог придумать, как донести стихи до гипотетического потребителя. Поэзия – продукт, рассчитанный почти исключительно на тех, кто говорит на одном языке с автором. Проблема неадекватности перевода и оригинала общеизвестна. Но даже если сделать на нее скидку, было неясно, на какой язык переводить. Биеннале хоть и проводится в Италии, но приезжают на нее со всего света. Английский перевод тоже не мог гарантировать полной универсальности. В конце концов было решено всем читать стихи на родном языке. Так упаковка продемонстрировала свою самодостаточность. И это вполне обосновано. В постиндустриальную эпоху она важнее продукта.
Впрочем, быть упакованным оказалось не так уж страшно. Само по себе мероприятие мало чем отличалось от какого-нибудь поэтического семинара в Липках или каких-либо других писательских конференций. В первый же вечер мы предсказуемо напились с казанским поэтом Алексеем Остудиным. Разве что Венеция являла собой неправдоподобно восхитительный задник.
Несмотря на запрограммированность поведения самих поэтов, упаковка делала свое дело. На лужайке, где мы читали стихи на фоне привезенной греками и оплаченной киприотами конструктивно-функциональной декорации, все чаще и чаще мелькали известные галеристы, журналисты и культуртрегеры. И вскоре стало очевидно, что упаковка работает. К нам стали подходить и говорить, что хоть и не понимают, о чем наши стихи, но чувствуется, что в них содержится нечто значительное.
И в этом смысле абсолютным чемпионом оказался Андрей Родионов. Он декламировал свои стихи со всей мощью присущей ему неподражаемой экспрессивности. Впрочем, не подкачали и Анна Русс с Вадимом Месяцем, которые не только читали стихи, но еще и с явным успехом пели. Все старались как могли. Евгений Никитин один раз даже разорвал на себе рубашку, а в другой – порезал специально набитое песком пальто, из которого этот самый песок и посыпался ручьями, должно быть, символизируя собой сомнительной консистенции поэтическую кровь. Западные поэты тоже старались не отставать.
В итоге не знаю, что дало лично мне участие в Венецианской биеннале, но поэзия в целом выиграла хотя бы потому, что прямо на Биеннале поэтам стали поступать предложения от известных галеристов организовывать в галереях поэтические выступления. Что ни говори, актуальная упаковка способствует продвижению того, что в нее завернуто.
Джон ХАЙ
Поэт, романист и переводчик, автор восьми книг, среди которых трилогия “Блокнот желаний” (The Desire Notebook), признанная одной из 25 лучших книг года. К числу его последних работ относятся роман “Радиопрограмма говорящего бога” (Talking God’s Radio Show) и книга-поэма “здесь” (here). Удостоен ряда премий за достижения в области литературы,в частности, премии фонда Уиттера Биннера, фонда Arts International и Академии американских поэтов. Как редактор и переводчик ведет большую работу, знакомя американских читателей с современной русской поэзией.
Из “Книги незнания”
обличье человека возвращаясь
в длинный узкий деревянный проем потом
замирает как интерфейс звездного неба
над каким-то отдаленным местом
полным яблок и мимолетного сна.
Слово нисходит внутрь тела и осознает
свою смерть. Для чего опускается лестница
двумя концами уходящая в крону дерева
на своем пути в рай. Сон в переложении на язык
и мороз, подвалы и залежи достоинств здесь
в памяти мы отбрасываем тень во истину
больше уже не совсем нашу. Тело. Земля. Дыхание. Так много
путешествий назад в несуществовавшие дни теперь
становящиеся нашими собеседниками в диалоге с этим
зимним протеканием времени, грустью и избавлением.
Ты узнаешь дар речи, свой собственный, это
правда и мерило красоты исток
вопрошающий что важнее всего до тех пор пока
воображаемое а не мальчик собирающий яблоки
ложится спать и погружается в сон на
земле которую ты еще не описал.
Перевод Марка Шатуновского и Наргис Сахибовой
Светлана ЗАХАРОВА
Венеция: дрожа, я ехала на свидание с этим городом. Легендарные города зачастую разочаровывают: всегда ждешь чего-то большего, чем просто набор ярких великолепий. Но первым же вечером я попала в какую-то шекспировскую драму – низкий туман, фонари посреди канала, на одной из улиц – вдруг призрак XXI века: под беспощадным лампочным светом – авто, накрытое белой простыней…
La Biennale di Venezia: как рыба нырнуть в людской поток и выплыть на островок голосов: здравствуйте, мы – ваше поэтическое сегодня. Формат фестиваля под открытым небом предполагает перформанс яркий и громкий, потому что такой фестивальный слушатель рассеян, мысленно уже в следующей точке сборки искусства – еще сколько всего надо увидеть, а жарко, и ноги натер. Взволновать его настолько, чтобы отвлечь и остановить, можно лишь сильным, одушевленным голосом – так люди застывали, когда читали Родинов, Караулов, Месяц с Никитиным. Очень к месту были и хлеб, и вода – будто сама Поэзия протягивает открытую и непустую ладонь, и грех с нее не поклевать, и даже самые незаинтересованные люди останавливались, прислушивались, оставались. Понравилась игра в объединение совершенно разных поэтов, сращивание интонаций. Хорошо слушать и украшенное, и голое слово и носить их потом в себе, баюкая.
Риккардо ХЕЛЬД
Родился в 1956 году, живет в Венеции. Поэт, переводчик классической и современной испанской и французской поэзии. Пишет по-итальянски (языке матери) и по-немецки (языке отца). Лауреат поэтической премии Пазолини (1986) и международной премии Монтале (1995). В последнее десятилетие наряду с писанием стихов посвящает много времени тому, что называет “говорить стихи”, выступая в театрах Милана, Вены, Парижа и Монреаля. Один из основателей (вместе с Энрико Паландри и Донатой Гримани) Casa delle Parole (“Дом Слов”), многоязычного литературного объединения, созданного при содействии венецианской мэрии. Casa delle Parole – это место встречи языков и культур Венеции. Чтения на разных языках с итальянскими переводами проходят в историческом доме Карло Гольдони. Здесь же проводятся встречи с авторами – гостями Венеции (из русских писателей в Casa delle Parole выступали Борис Херсонский и Бахыт Кенжеев).
У церкви Мираколи
скверным вечером зимним
уже в темноте по кампо Мираколи
краем глаза заметишь в углубленье
портала мраморной церкви
в самом углу у стены
в самой дальней точке
в самой теплой в самой укромной
голубя что пришел туда умирать
под крыло спрятав голову
как щенок свернувшись
как кошка твоя когда к тебе на живот
залезает под свитер чтобы согреться
и ты думаешь “этот окоченевший комок –
это форма рисунок точный контур того представленья
что уже заготовлено нашим миром для нас”
и торопишься прочь как беглец шаги на ходу ускоряя.
Перевод Кати Марголис
Вадим МЕСЯЦ
Венеция находится на прямой, проведенной от священной горы индусов Кайлас до британского Стоунхенджа. Поэтому приглашение от Даниэля Бирнбаума выступить на Венецианской биеннале в составе Московского поэтического клуба издательская арт-группа “Русский Гулливер” восприняла как знак судьбы. Работа по смешению священных почв и острожному изменению баланса мира является одним из главных внекультурных направлений нашего проекта. В 2008-2009 годах нами была перевезена каменная порода с горы пророка Моисея к монастырю Намо Будда в Гималаях, камни с обоих “мест силы” были доставлены в Стоунхендж и Эйвбери, до этого были смешаны воды Белого и Черного морей, проведены заговоры от наводнения в Амстердаме и Санкт-Петербурге и т.д. На наш взгляд, это привело к положительным результатам: в мире начали закрываться политические тюрьмы, стихать звуки войн.
Программной идеей Биеннале этого года было “Создание миров”. Какие миры могут быть созданы без благотворного влияния Солнца? Солнце уже существует, и мы должны защитить его – тем более попытки его свержения начаты отечественной культурой еще в начале прошлого века (та же футуристическая опера “Победа над Солнцем” 1913 года). И потом: чтобы спасти Венецию от воды, солнечное тепло также необходимо. Судьбы Солнца и поэзии взаимозависимы. По нашему убеждению, Солнце продолжает свой ход не только в силу законов гравитации, но и потому, что кто-то пишет стихи. Свет солнца и свет поэзии – два фактора единой и по существу нерасцепляемой сути вещей, про которую знали мудрецы от Агриппы Неттесгеймского до Райнера Рильке, и утрата одного из них ведет к помрачению другого. Этому и был посвящен поэтический перформанс “Защита Солнца”, который мы продемонстрировали на зеленой площадке на берегу канала в виду лязгающей баржи-мусоросборника. На залитых солнцем бледных телеэкранах, почти утративших от этого собственный свет, молочно пульсировали видеоклипы с кадрами из жизни Солнца, снятыми со спутника “Коронас-Фотон” и предоставленными нам лабораторией рентгеновской астрономии Солнца Физического института Российской Академии Наук, из динамиков звучала раритетная аудио-запись “голоса Солнца”, добытая в Стенфордском университете. Мы вторили звукам светила, пытаясь найти общий ритм с космосом с помощью пения, чтения стихов, игры на алтайском камусе… Перформанс – это всегда оторванная вселенная, а “Защитой Солнца” руководила волевая общность с остальным миром и интуиция глубинного единства с ним.
В один из дней выставки поэты “Русского Гулливера” осуществили поездку на остров Сан-Микеле к могилам соотечественников: Сергея Дягилева, Игоря Стравинского и Иосифа Бродского. Вадим Месяц возложил на могилу Иосифа Бродского цветы с могилы Чаадаева, а Андрей Тавров полил плющ на могиле Эзры Паунда и розу на могиле Нобелевского лауреата водой, набранной в Покровско-Стрешневском парке из пруда, что находится возле дачи философа Владимира Соловьева. Натурфилософский, а скорее человеческий жест соединил жизни, смерти, землю Европы и воду России, заявляя об их единстве и неуничтожимости.
Евгений НИКИТИН
Я ехал в Венецию как один из координаторов проекта – то есть работать, а не прохлаждаться. Следовало заставить всех вовремя оказаться в одном месте, без проволочек и специальных объявлений сменять друг друга. Поэты – люди неорганизованные. Бывало, приходилось искать поэта по всему парку Джардини, чтобы надеть на него микрофон. На поэтической платформе обнаружился сектор пространства, в котором микрофон начинал фонить, но несмотря на все разъяснения мечтательные декламаторы нет-нет да и забредали в запретную зону.
Слава богу, все обошлось. Ведь никто не делал до этого ничего подобного. В смысле, не инсталлировал живых поэтов в пространство крупнейшей в мире выставки искусства. Поэзия оседала в узком кругу самих создателей поэзии, в книгах и журналах, которые никто не читал. Этот процесс достиг нулевой отметки. И теперь, по-видимому, начинается возрождение интереса к поэзии. Всем ясно, что поэзия – необычайно интересное поле деятельности для мира актуального визуального искусства. У нее гигантские возможности в расширении контекста искусства. Что касается перформанса – то это просто одна из форм трансформации текста. На самом деле мы еще мало знаем о поэтическом перформансе и его возможностях. Их надо исследовать. Я, в общем-то, никогда не был поэтом, ориентированным на голос и пластику. Но вот пришлось обрести какие-то новые грани. Это правильно. Образ литератора в потертом пиджачке, бубнящего стишки себе под нос, уходит в прошлое.
В Венеции мы выступили с греческим поэтом Василисом Аманатидисом. Первая попытка была на фестивале Action Field Kodra, и теперь мы доверяем друг другу. Главное в парных перформансах – это ментальный и энергетический контакт с партнером. Василис – замечательный поэт и перформер, он сразу чувствует возможности пластики, которые заложены в тексте стихотворения. Кроме того, он с полуслова понимает мой ужасный английский. Наш перформанс базируется на его сборнике стихотворений “Заяц и сельская местность”, который мы перевели на русский язык вместе с Олегом Филипповым. Двуязычное чтение мы провели и с Альфредом Губраном из Австрии. Кое-что я делал один. Например, все время резал и раздавал хлеб и воду. Это тоже перформанс: идеология проекта в том, что мы возвращаем словам первоначальное значение. И поэтому предлагаем слушателям настоящий, а не абстрактный хлеб поэзии. Хлеб был очень вкусный – душистый, свежий. А вот вода была обычная, проточная. Раздавая ее людям, я предупреждал: “Не пейте ее, это всего лишь поэзия”. Другой перформанс, который придумала художница Гиула Хаджигеоргиу, был такой: во время чтения я разрезал ножом плащ и из него высыпался песок. К сожалению, это не удалось отрепетировать. Поначалу я взял нож неловко и вместо плаща порезал себе руки. Думаю, со стороны это выглядело весьма брутально.
Альфред ГУБРАН
Австрийский поэт, прозаик и драматург, основатель издательства edition selene. В Венеции выступал в дуэтах с
Андреем Родионовым и Евгением Никитиным.
На дорожку
Прошу,
чтобы вода не
вращала мельницу,
и жернов даже
на дне
сдерживал
бег лопастей,
и чтобы замершее в полете
обросло мхом
и тем самым
предало себя времени.
Проси,
чтобы на твоем
лице не покоилось
чужое и
это был твой рот, твое слово,
твое дыхание,
что наполняет твой мир,
не впадая в тело
этой женщины,
обнимающее тебя
с детства.
Не ищи
источники, они следуют
за тобой, их вода
идет по пятам и смывает тебя,
превращаясь в ручей,
в реку, в поток,
в открытое море.
Ступай
вверх по течению, если склон
держит тебя.
Не поднимайся
к Матерям,
не утопай в земле от стыда.
Не склоняйся
перед небом,
опустись
перед ним. При этом распахни
руки, как если бы ты хотел
его обнять,
не принуждай его, Ангелоподобный,
не противься ему, раскрой свое
сердце и предложи
вместе с рукой и оком
в жертву.
Врастай в почву линией бедра.
Перевод Евгения Никитина
Игорь КАРАУЛОВ
Большая ирония состоит в том, что Биеннале современного искусства прописана в Венеции. “Культурно продвинуть” Биеннале могла бы такой город как Пермь, но Венецию продвигать некуда. Венеция – прекраснейший город мира, и никакая биеннале не в силах добавить ему прекрасности. Тем более что “современное искусство” – вовсе не о прекрасном. Поэтому павильонам разных стран я предпочитал сам город. Солнце и немного денег – вот что нужно, чтобы оценить Венецию. В этот раз я оценил. Хотя на гондолу все равно не смог разориться.
Поэтические чтения на Биеннале выглядели как нормальная побочная самодеятельность – наряду с толстым японским трансвеститом, певшим забавные песни то здесь, то там. Чтение стихов перед публикой, не знающей языка, – странный опыт. Сама собой приходит идея форсировать голос, читать невинные мирные вирши как громогласный боевой клич. Российские слушатели смеялись бы. Иностранцев, кажется, впечатляет. Еще немного, и я начал бы отчаянно жестикулировать, бросать в публику подручные предметы – в общем, делать все, на что способен Робинзон, разъясняющий себя Пятницам. Наверное, так и рождается поэтический перформанс – как средство общения между поэтами, не способными высказать себя друг другу средствами самой поэзии. Такое общение необходимо, ради него стоит научиться и перформансу. Дома же будем по-прежнему тренироваться в разбивании тихим словом соседских стекол.
Андрей РОДИОНОВ
В Венеции мне запомнился памятник партизанам – цементная плита, по форме напоминающая факел. За деревьями море. Похоже на Крым. И это не единственное сходство.
Жители Венеции тоже весьма похожи на крымчан, такие же крепкие, загорелые и так же старающиеся заработать на всем, что касается туристического бизнеса. Хозяин квартиры, где нам предстояло жить (капиталистический вариант московского культуртрегера Данилы Файзова), послал художника Джикия и меня в венецианский вариант “металлоремонта”, чтобы там изготовили второй ключ, жизнерадостно обнадежив нас по ходу разговора, что в квартире две комнаты и две кровати и нам не придется спать вместе. Он обещал, что ключ сделают за пять евро, но мастер, выяснив, откуда мы родом, запросил десять. В день отъезда по совету хозяина мы должны были захлопнуть дверь, оставив ключи внутри. Я предлагал художнику Джикия бросить “наш” ключ в канал, но поскольку художник уезжал на два часа позже меня, не знаю, что дальше произошло с этим ключом.
Вспоминаются гондольеры – мускулистые мужчины с большими животами, напоминающие в качестве собирательного образа киевского писателя Владимира “Адольфыча” Нестеренко.
Наглухо замурованные железными люками колодцы во дворах домов. В них жили крысы – переносчики чумы. Однако должен сказать, что в Венеции вода из-под крана – превосходного качества.
Что же касается выступления русских поэтов на Биеннале в Венеции, то оно показалось мне хорошим и, в общем-то, заслуживало внимания публики.
И еще: в турецком павильоне несколько пожилых мужчин имитировали пение птиц среди деревьев, сделанных из птичьего корма. Имитировали так искусно, что многие задирали голову к потолку, искали птичек. Недаром говорил Аристотель, что суть искусства в подражании.
∙