Перевод с грузинского Максима Амелина, Анны Золотаревой, Ирины Ермаковой
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2009
Памяти живого
на том боку, где смолкнет сердца бой.
Гвоздь не в ладонь и не в стопу последний,
а в лоб тебе вколотится судьбой.
Твой Еврипид с трагедией сугубой:
не признаешься, что тебе хана,
и плачешь, из Европы силой грубой
как в Азию свезенная жена.
Из головы мечты, хромая, вышли.
Ты смотришь из бездонности на дно.
Так в зеркало сам на себя глядишь ли,
из зеркала ль взираешь – все одно.
Не раз услышанное
призраков пенье над ними в тоске и печали.
Лодка во мне, про которую все позабыли,
бьется о берег, оставленная на причале.
Лебеди шеи во мне изгибают, а взоры,
скрытые веками, спят. Дни рождения, даты
смерти, мгновения славы и годы позора –
все станет свитой моей, что гремело когда-то.
Всякая брань и все пули, что пущены были
и не сумели достигнуть назначенной цели,
всякая брань и все пули, что пущены были,
все попадает в меня, пролетев мимо цели.
Вещи и пыль – их не делят пространство и время.
Вечно стремление пыли в сверхвещи вернуться.
Нежный зародыш и легкое, хрупкое семя,
так же, как труп, мной во мраке сыром берегутся.
Я – эпилог ко всему, но свободный от шумной
слов оболочки пустой. Пусть меня избегают
все сослагаемые – я конечная сумма.
Птицы напрасно на казнь меня обрекают.
Люди же только со мной удивляются чуду.
Вечная память во мне сохраняется, даже
если меня соблюдали всего лишь минуту.
Лунная ночь дня слепящего может быть краше.
Я до создания музыки плоть обретала,
и, хоть хранит меня лишь прошлогодняя муха,
музыка – это и есть тишина от начала
и до конца. Но уж в ней не раздастся ни звука.
Так для чего я, зачем я везде и повсюду?
Каждое слово во мне пропадает бесследно.
Только молитвы звучанье гасить я не буду,
даже когда говорится она незаметно.
О, единенье устами меня и молитвы,
к Богу взывающими! И я плачу от счастья,
слыша, когда человек, тишиною залитый,
Господа славя, меня восхваляет отчасти.
Только молитвенный голос меня не порочит.
Тщетен тревожный набат, что гремит всенародно.
Имя мое – тишина. Тишина вашей ночи.
Вы ж называйте себя, как вам будет угодно.
Раздражение от бархата
Речи и жесты – полные лжи:
собираются на вечерний концерт
господа богатые и госпожи.
Шопена играет
известный эмигрант,
с угрюмым взором
медлительный франт,
во славу отчизны
трибун инструмента,
аккордов слова
исполняющий страстно:
собьется, исправит –
волненье напрасно,
здесь нотная фальшь
никому не заметна.
Концерт завершится, и все тишиной
“сюда” постепенно вернутся “оттуда”,
зальет пианиста восторгов волной,
оваций гремящих обрушится груда;
наступит черед бесполезных знакомств –
от музыки души слегка в лихорадке,
и встретятся те, кто друг с другом знаком:
“Ведь нам по пути? Пойдемте же вместе!
Как сами? В порядке?
Есть добрые вести?”
Наполняется ядом темный, постылый,
опустелый зал, заражена вся его территория
звуком испорченным, как будто консервы сгнили, —
лязгает, вздувается
с металлическим скрежетом консерватория.
Прощание с Адамом
пусть тебе хоть яблоко даст Бог,
если все, что от меня осталось, –
только яблочный переполох.
Хорошо б – женили на похожей,
разрешила чтоб тебе она
оглянуться и смотреть до дрожи,
как легко я ухожу – одна.
Круто вниз уйду, неповторима,
проклята, распатлана, стара,
словно песня твоего, любимый,
лишнего ребра.
Снежный поезд
ландшафты нашего детства,
станции и заводы с дымящими серыми трубами,
увиденные когда-то
из окон поездов прежних поездок.
Объездим на снежном поезде
с мутными льдинами вместо оконных стекол
и быстрым кружением снежинок вместо двигателя.
Плотно закутанные,
в вязаных шапках
и варежках,
будем согревать воспоминаниями свои сердца,
если уж не о чем нам станет говорить.
Будем сидеть хоть и в разных купе,
но только в одном, пусть снежном, поезде
и чувствовать друг друга за холодными, белыми стенами.
А сможем или нет различить что-либо
за ледяными окнами –
никакого значения для дружбы иметь не будет.
•