Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2009
Несуществующее и далекое человеку свойственно идеализировать, и постулат “там хорошо, где нас нет” психологически вполне оправдан. Возвышенные черты приобретают не только места, где мы еще не бывали, но и страны нашего прошлого: двор детства, пляж позапрошлого отпуска, родина, оставленная надолго или навсегда.
Время и расстояние – генераторы ностальгии, которые метафоризируют действительность, превращая обыденность каждодневного в художественный миф. Наше коллективное бессознательное раз за разом воскрешает извечную легенду об утерянном рае. На чем держалась, скажем, вся эмигрантская литература? На поклонении канувшей навсегда империи.
Главный мотив человека, исторгнутого из привычного ареала, – стремление вернуться к начальной точке. Вновь обрести отечество. В символическом плане – родиться заново. Извечная мысль остающегося – напротив, покинуть привычное место и найти новое, которое, конечно, прекраснее, необычнее, чудеснее. В литературе странник архетипически вычеркнут из любого общества: политически (к примеру, Синухет, герой древнеегипетского рассказа, уходит в страну азиатов от новой власти), социально (странствующий мошенник европейского плутовского романа противопоставлен обществу честных людей), идеологически (странник-бунтарь немецких романов времен “Бури и натиска” бежит от мещанства), нравственно (русский бродяга пускается на поиски святости), духовно (историческая бездомность русских героев XIX века, у которых топографическое движение сочетается с нравственным самосовершенствованием: Раскольников, Нехлюдов и др.)
Тот факт, что текущая литература обращается к жанру романа-путешествия или попросту регенерирует мотивы странствия как отдельные сюжетные инъекции: неслучайно пятая книжка “Октября” за 2007 год и шестая книжка “Знамени” за 2008-й были отданы теме дороги, путешествий, – служит индикатором внутреннего самоощущения сегодняшнего человека. Современные литературные герои – люди, либо потерянные, либо ищущие, либо убегающие, либо настигающие.
Здесь существует разность поколенческих осмыслений: для молодого разума перемещение в пространстве, нарушая привычную картину мира, делает жизнь более гибкой и поддающейся инверсиям. Дорога чревата неведомым будущим, априорно отличным от надоевшего “взрослого” настоящего. Молодые персонажи меняют стабильные координаты на экзотические, тем самым подражая бунтовщикам немецкого предромантизма или одиночкам романтизма русского: “АвтоStop” Ирины Богатыревой, “Как мы бомбили Америку” Александра Снегирева (журнальные варианты обоих произведений печатались в “Октябре”), рассказы Олега Зоберна и др. содержат в себе идею сопротивления косности бытия.
Отъезд в другую страну или просто за город подводит черту под приевшимся образом жизни, избавляет от ненужных привязанностей. Новый город – новая жизнь. Такая формула зачастую реализуется в массовой или гламурной литературе. Фэшн-книжки диджея Миши Азнавура посвящены поездкам то в Париж, то в Калифорнию. Бизнес-Печорин Сергея Минаева убегает от деловых встреч на электричке.
Ирина Мамаева в романе “Земля Гай” или Наталья Ключарева в рассказе “Один год в раю”, отправляя своих персонажей из города в глубинку, воссоздают русский деревенский миф (точно так же, как бродящие по уральским расщелинам герои Алексея Иванова и Ольги Славниковой реконструируют миф Урала). Поиск натурального взамен модифицированного, нетронутости взамен цивилизации объясняется в числе прочего желанием отстраниться от потребительского большинства.
Эскапистские тенденции и идеи преодоления рутины заполонили текущую прозу. Кстати, братья-драматурги Олег и Владимир Пресняковы, известные своим сценарием к фильму и спектаклю Кирилла Серебреникова “Изображая жертву”, раскрывают эти проблемы в комическом ключе. “Убить судью” – их новая книга о скучающей молодой компании (сплин – это ведь неотъемлемое свойство романтика), которая неожиданно находит себе развлечение: решает убить судью, засудившего родную футбольную команду. Ребята едут для этого всем скопом в Турцию, а там у них пропадают деньги, и бедняги остаются в чужой стране заниматься контрабандой.
Для зрелого героя убегание – это не только стремление порвать с устоявшимся положением дел, не только фаустовская страсть к накоплению знаний, не только гонка за невиданным и неслыханным, но и бессознательное проявление неприкаянности, незнания своего места в социуме.
Критик Владимир Губайловский замечает, что этими экзистенциалами – одиночество, свобода, смерть, повседневность и побег – для наших героев практически исчерпывается все “действительно значимое – это своего рода базис пространства существования. Ни любовь, ни вера, ни жизнь, ни даже творчество здесь почти невозможны” (“Зарубежные записки”, 2007, №12). Стоит сказать, что перечисленные понятия не могут не исключать ни жизни, ни веры, поскольку являются их полными антонимами. В общем-то, побег вбирает в себя и одиночество, и свободу, и смерть, и повседневность – то есть как бы ее отсутствие. В пути повседневность превращается в пестрый континуум впечатлений.
Илья Стогов (теперь – проект Стогоff), автор “дневника кругосветного путешествия” – “Апокалипсис вчера”, уже помимо всего прочего отметился как анонимный автор “путеводителя на конец света” под названием “Мертвые могут танцевать”. Композиционная организация текста “Апокалипсиса” проста: десять глав, обозначенных пространственно-временными метами (“13 февраля – 17 февраля. Западная Индия”). Перескакивающее, инверсивное художественное время. Четырнадцать стран. Журналистский повод и предполагаемые обстоятельства документальных записок – взятый в банке кредит (5900 долларов) и блокнот, сохранивший синхронные записи семинедельного кругосветного путешествия.
Главную свою идею – конечности и смерти – Стогов нагнетает, повторяя ее почти в тех же самых словах через определенное количество страниц. “Рано или поздно смерть пожирает все на свете. Когда-нибудь сожрет и меня”. Путешествуя, глядя на древние мумии, гигантские пирамиды, разграбленные могильники и другие осколки прежних эпох, он как будто желает утешить себя мыслью, что апокалипсис уже случался неоднократно. Но неотвязный страх смерти и старости не покидает автора путевых записок на протяжении всего “документального романа” (романа тут, естественно, никакого нет). “Скрипя несмазанными деталями, тележка тащит тебя все ближе к концу. Хочешь ты или нет – поменять все равно ничего нельзя”.
Возникает интересное противоречие. С одной стороны, неопределенность, которую дорога привносит в расчерченный график жизни, неопределенность как средство от загнивания – спасительна, с другой стороны, неопределенность как составляющая страха смерти угнетает до навязчивого безумия. Автор “дневника кругосветного путешествия” боится неизвестности и неотвратимости своего конца и описывает (информативно и минималистично, избегая лишних проявлений художественной выразительности), как еще прежде него боялись смерти люди исчезнувших цивилизаций (древние жители Перу, Индостана, Египта, Тибета, Сибири и других краев Земли), как сооружали погребальные дворцы, вырезали амулеты, создавали первые книги. Он подтверждает то, что было сформулировано еще Ортегой-и-Гассетом: по сути, вся человеческая культура создавалась ради преодоления страха смерти.
Герой Ильи Стогова достигает своей цели – путешествие по руинам прошлых царств вылечивает его от фобии: “…я лежал в своем номере и опять думал о смерти. Больше я ее не боялся. Мир вокруг умер, но меня это не касалось”. Эта фраза (“наш с вами мир умер”), настойчиво звучавшая еще в книге “Мертвые могут танцевать”, показывает отсутствие интереса к миру, хотя как раз интерес к миру (опять противоречие!) и толкает героя к путешествию. Стоговские туристы-одиночки лишены адаптивных эмоций. Им как будто все равно, что случится дальше. Они знают, что дальше будет смерть, а потом снова жизнь, а потом снова смерть. Эта цепочка настолько исключает их собственный волевой фактор, что втягивает в депрессию.
В мифопоэтической модели действительности путь зачастую понимается как выход из укрытого мирка в страшный и непредсказуемый дольний мир. Разбирая прозу Ильи Бояшова, критик Александра Кисель (“Октябрь”, 2008, № 11) трактует дорогу в фольклорном ключе как пространство победы Добра над Злом. Но если сказочное (или средневеково-рыцарское) выступление в путь, на поиски приключений, не разрывает связи с миром, а, напротив, включает странника в мировую круговерть, то движение героя “Апокалипсиса” так или иначе извергает его из общей системы связей. Он похож на одного из секты бегунов – старообрядцев, проповедующих скорый конец света и стремящихся разорвать все связи с окружающим. Поиск смысла жизни оборачивается постижением его отсутствия. “Выяснилось, что не останется ничего. Завтра темно и безнадежно. То есть жить в общем-то незачем”.
Кстати, Виктор Ерофеев выбрал характерный подзаголовок для своей последней книги – “Свет дьявола: география смысла жизни”. Эссе и публицистические рассуждения (синтез рассказа и очерка), связанные в две части (“Нарушитель границы” и “Не по дороге”), показывают вездесущесть, легковозгораемость зла в декорациях самых разных стран. Смысл жизни, правда, остается нерасшифрованным, прячущимся от читателя за любопытностью откровенной авторской рефлексии. Сама Россия здесь уподобляется дрейфующему айсбергу.
Россия, в общем-то, символически давно сидит на чемоданах. Которое уже десятилетие спорят о том, куда ей нужно двигаться и каков ее срединный Путь. Рассказы Ольги Славниковой “Любовь в седьмом вагоне” как раз про это. Принцип построения ее книги повторяет быковские “ЖД-рассказы” – оба сборника составлены из рассказов, печатавшихся в течение года в железнодорожном журнале, бесплатно распространяемом в вагонах поезда. Кажется, разнообразие жанровых трюков тоже входило в изначальный принцип: здесь и love-story, и детектив, и триллер, и фантастика, и вставки типа “сказка в рассказе”, и много чего еще. В некоторых текстах легко проскальзывает развернутая аллюзия: борьба российского пенсионера со смерчем, раз за разом разрушающим его дом, очень схожа с многочасовым сражением хэмингуэевского старика с огромной рыбиной. “Статуя командора” – явственный ремейк мирового донгуановского сюжета. В общем, железнодорожные рассказы выглядят слегка натужно и искусственно. Чувствуется прессинг заказа.
Тем не менее книга создает мистическое настроение пути. Российские дороги – это пространство чудесного. Россия, как считает герой рассказа “Русская пуля”, является “территорией, имеющей дополнительное измерение – глубину. Россия была подобна огромному земляному океану, она казалась Атлантидой, тонущей вот уже многие столетия”. Движение по России есть овладение Россией, подтверждение своей связи с ней, точно так же, как для героев Виктора Ерофеева блуждания вдали от Родины позволяют еще более ощутить свою русскость.
Иногда метафизика пространства разрастается до онтологической системы. Так у Александра Иличевского. Бытийную роль места и движения, ясную во всех его произведениях от ранних рассказов до “Матисса”, замечали многие. Ранний роман Иличевского “Мистер нефть, друг”, написанный еще в 1998 году, бурно агонизирующий метафорами, строящийся из задыхающегося, взволнованного, полубредового повествования, полон неясной рефлексии, щедрых южных красок, похож на странную математическую формулу. Простая фабульная схема – борьба нескольких поколений двух семейств из-за наследства или вражда двух групп из-за чудесного камня – закручена Иличевским в волнистый рог непонятностей. Поток сознания сменяется здравым описанием, вчерашний день послезавтрашним, герой двоится в глазах, действительность (как в магическом реализме) выстреливает чудом.
Художественный “язык” романа искажается полуобморочным состоянием его главного персонажа-медиума. Это время отсутствия движения – период “неподвижности”. Неподвижность воспринимается как отсутствие жизни. “Пронзительная неподвижность, как удар, как обморок, пригвоздила меня, я обмяк”.
Исчезновение генетически исходит от движения. У Иличевского исчезновение – прием постоянный, уже замеченный рецензентами в рассказах из “Пения известняка”. В романе “Мистер нефть, друг” пунктир исчезновений связывает все фабульно-символические слои: поминутно пропадают то камень, то пути пересечения братьев, то что-то еще. Бегут из Баку армяне. Пропадает страна. Кочуют по свету члены семьи героя. Возможно, сказывается ген передвижения, разделяющий человечество на кочевников и земледельцев. Для первых новые земли жизнетворны, для других отрыв от дома губителен. У первых и вторых разное понимание свободы.
У Иличевского скрещиваются оба мировоззрения: постоянное перемещение, символизируя свободу, одновременно отражает болезненное, сомнамбулически растерянное состояние. Уход связан с недовольством. Блуждание спаяно с поиском. С поиском идеальной утопии или ответов на вопрос, которым часто задавались героини Ренаты Литвиновой: “Как жить?” Остановка для героя Иличевского – превращение линии в точку, боязнь быть подстреленным. Передвижение дает надежность. Опять-таки надежность и негарантированность в одном флаконе. Противоречивость интенций современного мировоззрения кризисна. Ему не хватает четкой опоры, базы. Оно расшатано обилием взаимоисключающих правд. Сменив систему координат, человек обнуляет жизнь и перезагружает систему. Ему кажется, что он начинает жить заново. Передвижение создает иллюзию решения проблем. На деле все проблемы перемещаются вместе с человеком, поэтому лучше всего вычеркнуть самого человека – через смерть либо просто через исчезновение в никуда, через уход в отсутствие. “Мистер нефть, друг” более полон отсутствием, чем присутствием. Главы и подглавки его называются “О-ни-о-чем”, “Не-зрение”, “Никогда”. А еще – “Утрата и эксперимент”, “Побег и однажды”. В них – трансформенная суть всего романа, чей смысл пропадает в столкновении наскакивающих друг на друга смыслов. Он остается неразгаданным, непрочтенным. Кажется, что для разгадки его необходимо знать несколько сложных геометрических правил.
Ясно одно. Литературного героя современности влечет дорога – в стремлении ли бежать, в поисках ли смыслов существования. Картина, в которую нужно вглядываться часами, чтобы прочесть все ее скрипты, с легкостью заменяется кадровой чередой видеоинсталляции. Движение по-модернистски предпочитается статике. Человек уходит в путь, чтобы забыть горе, обрести новую идейную иерархию или просто развлечься. Пускай даже путь оказывается последним и “тележка тащит тебя все ближе к концу”. Мы-то знаем, что за концом непременно следует начало.
∙