Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2008
* * *
беженка-река
среди чужих чужая
выпрыгивает из себя и обдирая
холодные прозрачные бока
об острия осоки и песка
бурлит захлебывается в испуге
в сухие рукава заламывает руки
и мелочь мусорную на крутом хребте
подбрасывая тормозит в излуке –
и радужная взвесь над ней клубится
И вновь бежит к большой чужой воде
впасть раствориться заглушая рев
машины детский плач тюки вокзалы
смывая двустороннее кино
где свет шипит на языках костров
разнобережных и слезится
и равнодушные береговые лица
ракит нависших отражая
но
все время чувствует – как черно-алы
пульсируют и на живое дно
в ней опускаются тяжелые металлы
* * *
а долгие острые уши не всем заметны,
и сам он почти не заметен в толкучке воскресной,
в январском гремучем Коломенском в музычке местной.
Лишь встречный флейтист, припадая к волшебному пиву,
пригубив прилично – увидит прозрачную спину,
прикрытую буро-кудрявой щетиной когда-то.
А Марсий идет вдоль ларьков заводных до заката,
и чутко вибрируют уши его ножевые,
фильтруя ударные, струнные и духовые.
А Феб замечает врага и краснеет от гнева,
и жизнь, обнажаясь от скользких асфальтов до неба,
краснеет, краснеет и длится, и длится, краснея,
и Феб шаролицый ревниво клонится над нею.
В аллеях цепных карусели визжат, улетая;
смеются, разводят руками, разит шашлыками;
на лавочках парочки смерзлись, в кустах перепалка;
о, жизнь моя красная, что тебе – музыки жалко?
Да сам он не знает – любовью горит или злобой,
вон луч снегирем забарахтался в лоне сугроба,
вон смотрит на солнце закатное красный прохожий
свободно – как всякий счастливец без кожи.
* * *
спинка блестящая больно под солнцем холодным,
плотные лапы на узких балконных перилах,
милая, что разоряешься так голосисто,
чисто – сирена-манок, самолетная тушка?
Пушки палят в голове моей бедной все утро,
рвутся в затылке петарды – не чиркай, крылатка,
сладко ли свет наш так басом пожарным дырявить,
славить огонь в этом воздухе, где – только спичку?
Спичку бы серную! …гул за прозрачною дверью,
серый коробится воздух, трещит как бумага,
тяга искрит, звуковая дуга зацветает,
тает под лапами лед, – не ори, моя радость,
ради огня потерпи, говорю я жар-птице,
длится разряд, замыканье, все лишнее тонет
в звоне глухом, нарастающем яростном шуме, –
вот допишу, и закурим с тобой на балконе.
* * *
Светлеет воздух. На просвет – просвет.
Иду.
И все мои – со мною
по снегу, втоптанному в нет,
след в след.
Все точно сходится в сегодня,
и ласточка, влетевшая в него,
все в том же черном фраке прошлогоднем
озвучивает торжество.
А день то лает, то кричит трамваем,
парные колеи развезены,
а мир блестит, почти не узнаваем,
как будто не было зимы –
лишь талый прочерк в птичьей речи.
И серомертвый снег читай – не снег.
И ласточка: пи-ить! – как первая щебечет
своё – внутри помех.
* * *
Вот бы сидеть над этой водой всегда.
Вот бы под этим деревом и сидеть.
Просто сидеть и в воду эту глядеть:
как горит песок невидимый на дне,
как звенит серебро-золото в волне,
как меняет цвет разносторонний свет,
и со всех сторон птицы летят ко мне.
Облепили так трепетно, ровно я –
голова-руки-ноги – гармония.
Словно сейчас возьмутся на мне сыграть.
Словно им нет во мне никаких преград.
Хорошо сижу. Нет у меня врагов.
А проплывет что-нибудь вдоль берегов –
птиц разногласных крепко собой держу –
только пернатый шорох по камышу.
Стукну затылком по дереву: уф, уф.
Все мы смешны, когда разеваем клюв.
Уф – как трещат перышки. Уф – тишина
перистая. И времени – дополна.