Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2008
Мы сообщили твой приказ,
Они не стали слушать нас.
Мы не жалели просьб, угроз,
Но не был разрешен вопрос.
Иоганн Вольфганг Гёте.
Пер. Б. Пастернака
Людей, замышляющих общественный переворот, следует разделять на таких, которые хотят достигнуть этим чего-либо для себя самих, и на таких, которые имеют при этом в виду своих детей и внуков. Последние опаснее всего: ибо им присуща вера и спокойная совесть бескорыстных людей.
Фридрих Ницше
Степень подчинения лица обществу должна соответствовать степени подчинения самого общества нравственному добру, без чего общественная среда никаких прав на единичного человека не имеет…
Владимир Соловьев
“Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности (стар. – клевета), угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной…” – такими словами выразил суть западнического либерального и чрезвычайно близкого к нему революционного воззрения на историю России замечательный русский мыслитель Алексей Степанович Хомяков. Написано сие было в 1839 году, но с тех пор основные положения прогрессистского Агитпропа остались незыблемыми: нигилизм и национальный мазохизм, перерастающий в болезненную русофобию, являются почти непременными составляющими передовой общественной мысли и по сей день.
А.Ю. Минаков
Двери счастья отворяются, к сожалению, не внутрь, – тогда их можно было бы растворить бурным напором, – а изнутри, и поэтому ничего не поделаешь.
Сёрен Кьеркегор
23 февраля жители поселка Н. Мурманской области и военнослужащие ближайших застав стали на один час свидетелями феерического зрелища. В 19.10 от неопознанного объекта, неподвижно зависшего над землей, исходили два ярких параллельных луча света, направленных к земле. В 20.20 объект стал удаляться, пока не исчез из поля зрения и с приборов военных наблюдателей.
Из газет
1
У гранитного парапета стояла местная молодежь – сплошь вся в цветастых красно-черных и черно-белых свитерах по сорок четыре рубля за штуку. Я подошел к молодежи:
– Ребята! А какое сегодня кино?
– Да черт его знает! Или Бог, – сказали ребята.
– А во сколько? – допытывался я.
– Сеансы как обычно – пять, семь, девять, – ответил один из них и ударил в гитарные струны так, что полилось грустное пение:
Стук монотонных колес
Будет нам петь до зари
Песню утраченных грез,
Песню надежд и любви.
С тем они и удалились. Вниз по улице Победы, мимо ресторана “Полярная звезда”, из окошек которого по временам доносятся томительные и прекрасные звуки аргентинского танго, взрываемого изнутри дробью барабанов.
Говорят и пишут, что местность эта принадлежала в разные времена и эпохи сначала русским, потом финнам, норвежцам, канадцам, немцам, и опять финнам, и опять норвежцам. Я очень начитанный. Я все это читал. Я прочитал много книг. Мои духовные друзья – Гёте, Пастернак, Ницше, Соловьев, Хомяков, Минаков, Кьеркегор. Однако не хочу выглядеть бескрылым диссидентом, огульно глумясь над советской прессой. В ней, как ни странно, тоже есть очень много хорошего и правдивого. Убедительно пишут, например, про летающие мурманские тарелки с двумя яркими параллельными лучами света, направленными к земле. И вообще: кто не был, тот будет, кто был, тот не забудет.
Только потом, сразу после Второй мировой войны с фашистами, наши обнаружили вот именно здесь, на острове посреди озера, белую старую церковь святых Бориса и Глеба. Церковь, относящуюся постройкой к далекому шестнадцатому веку.
И лишь тогда вопрос был окончательно разрешен. Наши доказали, и все окончательно поняли, что земля эта искони русская, принадлежит СССР.
А раз доказали и поняли, то перенесли полосатый пограничный столб за церковь, и там, через озеро, стала проходить граница, по ту сторону которой жили норвежские рыбаки, освобожденные нами от фашистов, а по сю – русские трудящиеся.
Их понаехало в эти края и так, и по вербовке очень много. Сразу же после того, как эта земля оказалась все-таки русской.
А причина заключалась в том, что здесь имелись богатые медные рудники. Черпали из них и финны, и норвежцы, и немцы, и канадцы, а потом эта территория оказалась наша. Тут-то и принялись за работу русские трудящиеся.
И произошло это настолько давно, сразу же после Второй мировой войны с фашистами, что я сейчас об этом вспомнил лишь потому, что сам, своими глазами видел вдали за озером живых норвежцев. Они были далеко. Их было двое. Две точки. Они передвигались по берегу и зашли в дом. И потом оттуда долго не выходили. Свидетельствую: иностранцы тоже люди. Люди как люди, только маленькие.
Таким образом, жители поселка, включая молодежь, которую я опрашивал насчет кино, добывали из недр медную руду, обогащали ее на обогатительной фабрике и плавили металл на медеплавильном заводе.
Все это жители делают в рабочее время. В свободное время они кладут деньги на сберкнижку, ходят в клуб “Дом культуры металлурга”, посещают кружок коллекционеров и другие кружки, катаются на лыжах и коньках, читают книги из библиотеки и журналы из ларька “Союзпечать”, устраивают соревнования рыболовов-любителей, проводят выводку собак, празднуют праздники и вяжут из покупной шерсти свитера, варежки, шапки.
Неустойчивые, кроме того, пьют запоем, но они не характерны и быстро исчезают из поселка, так как Заполярье и пограничная зона не терпят тунеядцев, не терпят неработающих, не терпят неустойчивых.
ХАРАКТЕРНЫЕ, конечно, тоже уезжают, но не сразу.
Видите ли, здесь имеется неплохая возможность обогатиться с помощью честного труда. Довольно большая заработная плата, премии из фонда материального поощрения и плюс к тому каждые полгода надбавка к основной зарплате десять процентов. Называется “полярка”. Надбавка через каждые полгода идет до трех лет. То есть через три года человек получает на шестьдесят процентов больше, чем он получал раньше. Неплохо, правда? А потом через каждый год надбавка по десять процентов. И так до восьмидесяти процентов. Неплохо ведь, а?
Очень многие, выработав свои “полярки”, уезжают “на материк”: на Украину или в среднюю полосу России, где покупают личные квартиры, личные машины и заканчивают личное воспитание своих повзрослевших деточек.
Что ж, это верный путь к счастью. Правильно поступают такие люди, и они будут жить хорошо. Если, разумеется, не помрут от инфаркта в первый же год акклиматизации на берегу Днепра, Оки или Волги с полумиллионом советских рублей в кармане.
Только скучно в поселке по вечерам и немного страшно, когда по единственной улице туда-сюда снуют трудящиеся. Вырабатывающие “полярку” и не знающие, чем им заниматься по вечерам ближайшие три года. Часты разводы. Я одного случайного знакомого спрашиваю:
– Ты женат?
– Да как тебе сказать, – отвечает.
– Вот так и скажи, – говорю, – женат или нет.
– Я подженился, – отвечает он. – Я сам из Питера, а тут подженился.
– Значит, если уезжать будешь, то не возьмешь ее с собой?
– Ни за что. Что ты!
– Как зовут-то хоть?
– Нэлка, – отвечает. – Нинель.
Вот такие дела. Или еще – от забойщиков жены по ночам бегали к крепильщику Ваньке. Потому что забойщики работали на вибробурах и ничего не могли. Жены бегали, а забойщики плакали. Некоторых вылечили, а крепильщик Ванька уволился и смылся.
Но ведь есть тут и другие люди. Они живут в поселке по десять, по пятнадцать лет. Они и больше живут. Это их дом, и уезжать из него они никуда не собираются. Эти – МАТЕРЫЕ. Они останутся здесь навсегда. Они подобны здешним скалам, образовавшимся во время последних магматических явлений миллионы лет назад; они как сопки, поросшие карликовой березкой и сосной, они как трехмесячный полярный день с конца апреля по июль месяц и как трехмесячная полярная ночь с ноября по февраль.
Да. С ноября по февраль – ночь, с апреля по июль – день. В промежутках – вечная слякоть. Вечно сиреневый закат, вечно сиреневый восход. Утро, сумерки – не понять.
Но я не о них, матерых.
И не о тех, которые, быстро скопив денег, возвращаются неизвестно куда. Нет, не о них, хотя все люди достойны описания и изучения. Нет. Не о них. Не о них.
А речь здесь далее пойдет обо мне, летающей тарелке и коммунизме.
2
Некоторые упрекают, что я-де все время талдычу “я”, “я” да “я”. Может, это тоже правда, что более всего на свете меня занимает моя собственная персона?
Может, это действительно нехорошо?
Но, с другой стороны, кто лучше меня знает меня? Поверьте, если бы каждый изучал себя и изучил, как я себя, то все люди всё знали бы о себе. И мир был бы хорош. Как был бы хорош мир, если каждый занимался бы самим собой, не совал бы, козлина, фофан обтруханный, свой нос в душу ближнего своего!
А так мир не очень хорош, ибо в результате поверхностного изучения отдельным индивидуумом чужих человеческих слабостей возникают сплетни и неврастения. А это очень нехорошо и тормозит общественный прогресс. Так что извините меня, ежели что не так. Но поймите, что ведь и я хочу называться человеком. Поймите и не отказывайте мне в такой малости.
Я, видите ли, или очень люблю людей, или равнодушен к ним, как только могу. Или – или. В случае если я кого полюбил, неконтролируемо заискиваю перед человеком, всячески стараюсь снискать его расположение. А он, между прочим, часто не стоит того. Он часто ничтожен, как часто ничтожен бываю я, бываете вы. А я его все равно люблю, все равно стараюсь, даже если отчетливо понимаю: “Он, наверное, ничтожен”. Очевидно, что он если и ничтожен, то лишь ОБЪЕКТИВНО, а для меня имеет какую-то ЛИЧНОСТНУЮ ценность.
Ну а в случае моего равнодушия к определенному человеку – груб я сам, не знаю, почему и зачем. Груб я. Хам я, свинья, скотина, тварь. В случае равнодушия к человеку я не замечаю его и не включаю в свою жизнь. И совершенно это точно, и мной проверено, что зря я так поступаю, ведь именно от этого человека большей частью зависят моя жизнь и мое пропитание, тот, так сказать, кусок хлебца с маслицем, который я кушаю или (точнее!) кушал.
С начальниками. Я часто ругаюсь с начальниками, если они не нравятся мне. А это – зря. Начальников не исправишь, меня – тоже. Начальники всех стран давным-давно объединились пудрить нам мозги. Так что – конфликты зря. А я уже поменял после института три, нет, четыре места работы. Но в дурдоме я никогда не сидел, это клевета. Я, конечно, подвирал, что без ума от советской власти, но что-то и в этом есть правдивое.
И я не склочник. Я ругаюсь только по поводу выполнения работ. Впрочем, я вас, кажется, чуть-чуть ложно информирую. Я сказал, что сменил три работы, и вы, наверное, подумали, что это произошло из-за начальников.
Нет. Не из-за начальников. Те меня все равно любят, потому что я тих, вежлив, компетентен, грублю и ругаюсь только иногда, крайне редко. Ругань эта все равно ничего не решает, я не замышляю свершить общественный переворот, потому что меня тогда посадят, как велел Ницше. А что касается работы, я ее менял просто так, по не зависящим ни от кого обстоятельствам.
Интересный, кстати, народ начальники. Ведь если он начальник, то он должен быть умней меня. Верно? А он иной раз дубина. А как же он тогда стал начальником? А стал. А почему? А не знаю. Впрочем, видимо, знаю, но не могу высказаться связно. И никто не может. Может, социолог? Но социолог выстроит гипотезу, во-первых, и частность, во-вторых. Социолог имеет теорию, и социолог будет не прав. А я если еще хоть чуток продолжу растекаться мыслию по древу, то окончательно стану не прав. И, кроме того, все окончательно запутаю.
Рассказ мой и без того крайне зануден, вял, не определен во времени и пространстве, поэтому говорю честно: все вышесказанное про меня почти не имеет отношения к нижесказанному обо мне, летающей тарелке и коммунизме. А может быть, и имеет. Черт его знает. Или Бог.
3
В воскресенье я гулял по поселку. Делать было нечего. Воскресенье. Я гулял.
Я приехал в поселок Н. Мурманской области по командировке из города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, внедрять на руднике новые экспериментальные мероприятия по материальному стимулированию рабочих кадров Заполярья за выработку вырабатываемой ими продукции. Чтоб трудящиеся трудились еще лучше, чем могут.
Приехал я на сей раз не с начальником Усатовым Ю.М., а с начальницей Альбиной Мироновной. Думаю, после того, что со мной в конечном итоге случилось, ее сейчас уже допрашивают в милиции, а то и в КГБ. Начальница моя довольно мерзкая личность. Я к ней равнодушен. Мерзкая, сорока с лишним лет, хорошащаяся (тоже слово плохое, но верное), толстая, хватающая, рвущая, достающая, посылающая посылки, скупающая дефицитные промтовары, жрущая. “Щая” и “щая” без конца и без края, как весна у поэта Александра Блока. Противная, честное слово, совершенно не склонная к НРАВСТВЕННОМУ ДОБРУ. И, конечно же, это мое субъективное мнение, и, может, я не прав. Хотя и многие другие тоже характеризовали ее как личность невыносимую.
Внедрение новых экспериментальных мероприятий у нас шло хорошо. “У нас”!!! Баба, приехав, села мне с ходу на шею, помчалась на мне к нашей общей цели – выполнению намеченных нашим НИИ идиотических работ по лучшему улучшению лучшего. Баба занялась выколачиванием из местного магазина рижского спального гарнитура, румынского столового сервиза, чешской люстры с хрустальными висюльками, получением контейнера для перевозки в город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, всего того ДЕФИЦИТА, которым она сумеет здесь отовариться. “Снабжение здесь прекрасное, как при коммунизме”, – радовалась эта мещанская гадина, которую никогда не возьмут в коммунизм.
У меня же посторонних занятий не имелось, забот, привязанностей – тоже, поэтому я весь отдался работе. О, стихия работы! Поневоле вспомнишь Ивана Денисовича из одноименной книги Солженицына, которого недавно запретили и выслали из СССР на самолете.
И работа шла бы хорошо, если бы начальница, сидя у меня на шее, не ерзала, а занималась только своим, “человеческим, слишком человеческим”. Доставала бы себе свой дефицит. Так нет! В свободное от дефицита время она мешала мне, разрушая с трудом мною налаженное, к тому же требовала разъяснений по совершенно ясным производственным вопросам. Стерва! Как я изнывал в те минуты, когда она, закатив карие глазки и сделав тревожное лицо, говорила: “А теперь объясните мне, почему вы сделали так-то и так-то. Это – неверно. По-видимому, мы сделаем все по-другому”, – говорила она. Но сделать ничего не могла, так как не умела. И она знала это, и знал это я. Ненавидел ли я ее? Нет, был равнодушен. Да, равнодушен. Я равнодушно ругался с ней по делу, равнодушно трясся от злобы, выслушивая ту чушь и дичь, которую она несла, равнодушно пил гэдээровские таблетки мепробамат, чтобы успокоиться, равнодушно беседовал с ней обо всем. В частности, даже и о рижской мебели с сервизами, когда она после стычки первая заговаривала со мной. Первая? Да, первая, потому что я был нужен ей, ибо кто бы тогда лудил всю эту туфту про “материальное стимулирование рабочих кадров”? Она, что ли? Нет. Она была занята, и я был ей, несомненно, нужен, и это ничуть не странно. Странно, когда это – странно.
Так вот. В воскресенье я гулял по поселку. В субботу мы с начальницей немного повздорили, но это, как и сама начальница, тоже почти не имеет никакого отношения к рассказываемому обо мне, летающей тарелке и коммунизме.
В воскресенье я гулял по поселку. У меня пооборвалось пальто, и я присматривался к прохожим. Я хотел увидеть какое-нибудь хорошее пальто и купить такое же, если оно, конечно, не очень дорогое.
Воскресенье. Апрель месяц. Светило во весь небосвод круглое заполярное светило, и по улице Победы сверху вниз текли весенние ручьи. Но – холодно. Было холодно так: течет ручей, и в нем мокнет подошва ботинка, а потом ступаешь на асфальт, и подошва примерзает к асфальту. Особенно в тени. Все-таки Заполярье, все-таки холод, все-таки не зря десять процентов полярных надбавок через каждые полгода и отпуск длиною в два месяца. Холодно, а ты бери отпуск и езжай в Крым, ты в Одессу езжай, загорай, набирайся сил, трудящийся, для достижения новых трудовых успехов! – предлагает “рабочим кадрам” начальство. Ура! Вперед! На вахту! – отвечают в ответ на эту заботу “рабочие кадры”.
Воскресенье. Апрель. Утро. Я подошел к ребятам, игравшим на гитарах, и спросил, какое в клубе “Дом культуры металлурга” идет сегодня кино.
– Да хрен его знает, – сказали ребята.
– А сеанс во сколько? – допытывался я.
– В пять, семь и девять. А вообще-то есть еще и в час. Ты иди, мужик, иди, – объяснили они и зашагали вниз, напевая:
Поезд устал тебя ждать.
Ты не пришла провожать.
С детства знакомый перрон,
Только тебя нет на нем.
И я пошел. Тоже вниз по улице Победы. Медленно ступая и по ручью, и по асфальту.
4
Светило светило. И стало тепло. И шли, туда и сюда шли отдыхающие трудящиеся. В одном доме из раскрытого окна вдруг грянуло “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз”. Хорошая песня. Из этого же окна выглядывали какие-то лукавые девочки. Я был равнодушен, но остановился, очарованный песней, потому что она мне нравится. Девочки истолковали это, конечно же, по-своему. Они захихикали, делая мне непонятные знаки. Я было заколебался, но в окне появилась страшная зеленая физиономия инопланетянина в усах, смотревшая на меня тупо и туманно. И я тогда пошел дальше.
А тек ручей сверху вниз. Шли туда и сюда трудящиеся. На углу, около кафе “Северянка”, продавали с лотка какие-то печеные вкусные вещи. Кто-то что-то говорил. Кто-то что-то отвечал. Все это смахивало на какое-то неорганизованное представление. Со своей музыкой, со своим ритмом, со своим световым и художественным оформлением.
Тут мне повстречалась начальница. Она шла навстречу и несла что-то из дефицита, завернутое в оберточную бумагу. Она не сказала, что это у нее завернуто в оберточную бумагу. Она сказала, что только что обедала в кафе “Северянка”.
– Там так хорошо! На первое ДАЮТ бульон с курицей. Вы можете его поесть. Правда, там перчику многовато, – заметила начальница.
– Спасибо. Спасибо, – поблагодарил я ее неизвестно за что.
И стал с некоторым удовольствием с ней говорить, потому что спешить я не спешил, а находиться на свежем солнечном воздухе приятно, даже если ты беседуешь с идиоткой.
Мы не виделись со вчерашнего дня. Она сказала, что вчера весь вечер работала. Что она делала – не сказала. И что завтра она будет звонить в город К. руководству. Скажет, что опытное внедрение мероприятий идет успешно, и МЫ С НЕЙ справляемся с объемом работ.
– Ведь верно? – Она заглядывала мне в глаза.
– Верно, – ответил я.
Начальница еще больше оживилась, и я услышал, как вчера она собиралась ложиться спать в первом часу ночи, но к ней в номер зашла особа, живущая напротив.
– Она попросила у меня что-нибудь почитать. Я ей дала. А она не уходит. Я предложила ей присесть. И она села. Она сидела у меня до двух часов. Жуткая особа. Она плела мне, плела. По-моему, она без определенных занятий и на букву “б”.
Жуткая особа на букву “б” представилась ей как работающая по снабжению. Начальница поинтересовалась, что та может достать из дефицита. Та сказала, что ничего. И захохотала. Начальница удивилась, а жуткая особа стала жаловаться:
– У нас в снабжении!.. Я в бухгалтерии работаю. У нас в снабжении часто что-нибудь ДАЮТ. А нам, бухгалтерии, даже и не скажут. Бессовестные. Но вы не думайте, все, что на мне, куплено НЕ В МАГАЗИНЕ, – объявила особа. И опять захохотала.
– И мне стало подозрительно, Утробин, – докладывала начальница. – Сидит, болтает, хохочет, а потом и говорит, что если у вас денег с собой много, то вы их берегите. Что-нибудь, дескать, все равно купите. Какое ей дело до моих денег?
– Странная дама, – поддерживал я разговор. – На вашем месте я бы обязательно навел справки, уважаемая Альбина Мироновна.
– А я навела, – обрадовалась начальница. – Она мне сказала, что приехала в командировку. На один день. А живет, между прочим, в гостинице уже четверо суток. А дежурной сказала, что хочет работать здесь юрисконсультом. Та ей: “Вы идите на рудник, вас там возьмут”. А та ей: “Рудник стоит на горй, мне неохота в гору подыматься”. Представляете? Только где же здесь еще работать интеллигентному человеку, если не на руднике, заводе или обогатительной фабрике?
Начальница стала мне надоедать. Ей сорок с лишним. Она белокура, расплылась, сюсюкает, подхалимничает, всякую чушь несет. Я к ней равнодушен. Впрочем, я, кажется, об этом уже говорил.
– И что, несомненно, самое главное, – она приблизила ко мне возбужденное лицо, – эта женщина меня спрашивает: “А вы почему сейчас ЗДЕСЬ?” “А где же мне быть в первом часу ночи?” – отвечаю. А она: “В поселке полным-полно денежных мужчин”. И это мне. Ха-ха-ха. Предлагать такое МНЕ.
Начальница веселилась, как дитя, а я хотел уйти, подумав: “Кому же, как не тебе, падла”. Но начальница продолжала:
– И та особа пояснила, что шла ночью. И ее остановил молодой человек. И он сказал, молодой человек: “Идемте ко мне на квартиру”. И вынул бумажник, и показал гулящей сто рублей. А? Как вам это нравится?
– Да уж какая тут ночь. Одно название – ночь. Заполярье. День – ночь. Ночь – день. Не разберешь, – невпопад заметил я.
– Все равно. А она якобы отказалась и вернулась в гостиницу. Так вот, Утробин, – начальница сделала паузу, – она НЕ ОТКАЗАЛАСЬ. Иначе откуда бы у нее взялись деньги, а ведь она живет сейчас одна в одноместном номере. Напротив моей комнаты одноместный номер. Я все проверила.
– Держитесь от нее подальше, – настаивал я. – Наведите, говорю, справки.
– Я навела. Как она от меня вышла, я пошла к дежурной и пересказала ей наш разговор. И дежурная велела, чтоб я эту особу не слушала, потому что она, вдобавок, – пьяная. “У нас пограничная зона. У нас норвежцы бывают. Мы ее скоро выставим. Мы таких особ не держим”, – пообещала дежурная. И я пошла назад к себе и заглянула к соседке в замочную скважину. И у ней было темно. Она спала. Книга была не что иное, как ПРЕДЛОГ. Она СПАЛА. Но зачем же она ЗАХОДИЛА? – Так закончила начальница свой рассказ, и я поскорей распрощался с ней, думая о том, как же человеку жить и выжить в нашем “прекрасном и яростном мире”, если этот человек еще не сошел с ума окончательно.
5
Я дошел по улице Победы до клуба “Дом культуры металлурга”. Купил билет за сорок копеек на фильм “Девушка без адреса”. “Девушка без адреса” – это плохой, мещанский фильм. Но я против этого фильма ничего не имею, я, пожалуй, даже люблю его, потому что видел его тысячу раз и привык к нему, как привыкают к старым, разношенным шлепанцам. “Девушку без адреса” любят крутить в маленьких северных поселках, где я часто бываю (бывал!) по роду своих занятий.
Но и эта самая “девушка”, она ТОЖЕ не имеет отношения к моему рассказу. К моему рассказу имеют отношение только я, летающая тарелка и коммунизм, почему и рассказываю дальше.
На площади около ДК было шумно. Там имел место быть вывод собак.
– Ты видела, там вывод собак, – сказала одна девушка другой в очереди за билетами на фильм “Девушка без адреса”.
– Дворняжек? – спросила другая девушка.
– Не дворняжек, а лаек, дура! Хотя – тоже мне лайки, говно, а не лайки, – сказала первая девушка, скривив рот.
– Сама ты дура, – обиделась другая девушка, вспыхнув, как ракета.
И я тогда не пошел близко смотреть выводку собак, тем более что я и так все хорошо видел, стоя на мраморном крыльце ДК, подпирая плечом колонну.
Лайки оказались действительно не лайки. Люди удивлялись им, что они подпрыгивают и грызутся. Там еще сидел какой-то человек за вынесенным из ДК столом. Равнодушно сидел, что-то записывал на разлинованной бумаге.
– Рано утром встал я спозаранку,
А на часах уж семь часов утра, –
бормотал он.
А на широченных мраморных ступенях дети поселка играли “в классы”. В поселке чрезвычайно много детей. Их воспитывают. Дети любят играть “в классы” на мраморных ступенях ДК!
Расчертили и играют. Мальчики и девочки.
Один мальчик смошенничал. У него камушек, который он пинал, попал через меловую черту в надпись “Огонь”, а он камушек подвинул свободной ногой. Которые дети заметили, так те сразу закричали: “Огонь! Огонь! Сгорел! Сгорел!”
Мальчик важно отвечал.
– Нет, – отвечал мальчик. – Я не сгорел.
Тогда дети закричали:
– А, хлюздишь! Хлюздишь! Ты – хлюзда-мнузда!
“Хлюзда-мнузда” не вынес оскорбления и вышел из игры. Тут случилась какая-то неизвестная женщина. Она тревожно спросила этого ребенка, вышедшего из игры:
– Сережа, а где наша Лена?
– Сколько раз отвечать, что заходил Павел и они уехали на мотоцикле! – заорал мальчик Сережа.
– Ага. Ну играй, играй. Ох, беда, беда… Опять этот Павел… – сказала неизвестная женщина и тихо ушла.
А Сережа был в резиновых сапожках, в свалявшемся шерстяном костюмчике и нейлоновой курточке. Вышедши из игры, он тотчас подозвал какую-то собаку из свободных и стал ее дразнить, пинать сапогом в морду. Собака зарычала и ухватила озорника за штаны. Но она любила его, и он ее тоже, и они упали на мраморные ступени и стали по ним кататься, создавая безобразие. Потом собака надоела мальчику, он крепко пнул ее напоследок и стал проситься обратно “в классы”.
Старшие – “вывод собак”. Младшие – “в классы”. А что же делают самые маленькие?
А самые маленькие еще ничего не понимали ни в “классах”, ни в собаках, ни в фильме “Девушка без адреса”. Они либо смирно лежали в колясках, либо нетвердо стояли на земле, поддерживаемые мамашами. И с вежливой улыбкой смотрели на чуждый для них социум.
Я вот тоже: смотрел, смотрел и, заскучав, очень ждал скорейшего начала киносеанса. Для развлечения я разглядывал у людей пальто, желая, если вы помните, купить себе подобное аналогичное, но за дешевую цену. Всякие я видел пальто, и некоторые мне даже настолько нравились, что я согласился бы купить их за указанную цену. Но не об этом я! Не об этом! Я не об этом, я о себе, летающей тарелке и коммунизме.
6
Потому что тут вдруг я увидел ИХ. И заныло, и я сразу полюбил ИХ горькой, но, конечно же, безответной любовью, хотя сразу догадался, что это АГЕНТЫ ВЛИЯНИЯ. Они выделялись. Он по виду – здоровенный мужик в кепке. Заполярный лось. Она – маленькая, в широких брюках по моде, в каком-то зеленом плащике таком.
Это я их выделил, а так они совершенно ничем не отличались от остальных. Я специально смотрел, не выделяет ли их еще кто-нибудь, кроме меня, но нет – все спокойно приняли их появление, их проход через собачников, через детей с играми, через меня. К кассам ДК.
Я поплелся за ними. Они были якобы тоже равнодушны. Они якобы не замечали меня. Они тихо переговаривались.
“Он как будто прикидывается, что из МАТЕРЫХ, что ли? – приглядывался я. – Здоровенный мужик. Заполярный лось. Или волк. А она – или дочь его, или юная жена. Прикидываются, что они и есть та самая наша СОЛЬ ЗЕМЛИ, о которой пишут в советских газетах? Та самая ПОЧВА, о которой говорил Хомяков”.
Они подошли к кассам ДК. А я за ними. Куда я денусь? Я их полюбил. Я ловил каждое слово их нарочитого, направленного явно на меня разговора.
– Ты хочешь кино смотреть? – спросил он.
– Эту-то глупость, – сказала она.
– Может, посмотрим? – спросил он.
– Смотри, как хочешь, – ответила она.
– Мне тоже без разницы.
– Да? Хотя там, говорят, комический артист Эраст Гарин играет, ужасный, говорят, хохмач.
– Тогда давай я билеты на самое позднее возьму на всякий случай, – предложил он.
– Бери.
И он пошел, а она занялась своей сумочкой. Она якобы не смотрела по сторонам. Она якобы не замечала меня. Я подпирал колонну.
Возвратился “лось”, он же “волк”. Уже с билетами.
– Ну пошли, – сказал он.
– Идем, – сказала она.
А я за ними. Осторожно, медленно. Я гуляю якобы.
– У, какие собачки! – сказала она.
– Собачки! – сказал он.
– Собачки, – сказала она. – Миленькие какие!
Двинулись. Я за ними. Повторяю, напоминаю: я не понимаю почему. Почему, например, именно они стали объектами моей любви? Почему это выпало именно мне? Чем я заслужил такое их доверие? Еще раз терпеливо объясняю неверующим: в дурдоме я не сидел и сидеть не собираюсь.
Двинулись. Раскланивались со своими знакомыми. Останавливались поболтать. Речи их были по-прежнему пусты, бессодержательны, но как же я любил их обоих.
Встали около “Северянки”. Он – “лось”, “волк”. Он, наверное, весь лысый под кепкой, а уж зубы-то точно металлические. Как у всех местных. У нее – волосы распущены до плеч. Как у всех местных.
– Пошли, что ли, к твоей Ольге зайдем, – сказал он.
– Ну идем. Песенки новенькие послушаем, Высоцкого, – сказала она.
И они исчезли.
Они вошли в подъезд. В ту самую дверь, которая вела к той самой квартире, в которой находилось то самое окно, из которого доносились давеча звуки той самой песни “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз”, окно, из которого высовывалась тогда та самая напугавшая меня зеленая физиономия инопланетянина в усах.
Исчезли. Их поглотила дверь. А я глянул на часы. Мать честная! Да я ведь в кино опоздал! Без киножурнала-то ладно. Без киножурнала я переживу, хотя и это неприятно. Я привык, я люблю советский киножурнал “Новости дня”. Без киножурнала я переживу, но смотреть кино без начала все равно, что смотреть его без конца. БЕЗ КОНЦА во всех смыслах этих двух моих ПОСЛЕДНИХ (тоже во всех смыслах) слов на Земле.
Да, последних. Ибо я вдруг отчетливо понял, что для меня они сейчас исчезнут навсегда, потому что коммунизм – это дело добровольное. Я – реалист. Я описываю только то, что вижу, чувствую. Я вдруг отчетливо понял, что могу стоять здесь, около подъезда, хоть всю жизнь, но эти существа никогда САМИ не возьмут меня с собой, потому что я никогда не смогу объяснить им, что люблю их, нуждаюсь в них. Или – или. Я никогда не смогу заговорить с ними, потому что мне с ними не о чем говорить. Мне скорей с начальницей и начальником есть больше о чем говорить, чем с ними. Они уходят в закрывающиеся двери, я люблю их, я нуждаюсь в них. Ибо ЗНАЮ, что именно они имеют судьбоносное отношение ко мне, летающей тарелке и коммунизму.
И я сделал свой выбор. Я толкнул двери счастья внутрь. Я шагнул внутрь темного подъезда.
7
К сожалению ли, к счастью, но на этом мой рассказ окончен.
И если я кого-то огорчил, а кто-то ждал от этого моего сочинения большего, прошу прощения. Извините меня, ежели что не так, извините за графоманщину, извините за кривой почерк, извините меня за все.
Но я, нравится вам это или нет, рассказывал ВСЕ, КАК БЫЛО. Я рассказал ВСЮ ПРАВДУ. А правда не является частью еще какой-то правды. Молекула правды состоит из атомов правды. Не знаю, правда, есть ли молекулы, атомы, электроны и все остальное, открытое земной наукой на сегодняшний день, но я рассказал всю правду, старался быть точным и честным, как в милиции.
Однако чувствую вообще-то, что даже сюда, в это мое исповедальное сочинение все же закралась какая-то ложь. Эдаким я себя изобразил каким-то не тем, чем являюсь на самом деле. Чего-то я все же не учел, и получилась в конечном итоге неправда.
Но ведь человеку всего учесть нельзя. Правда? И всегда будет некоторая фальшь, чтобы не сказать “неправда”. Неправда будет всегда, ибо приходится жить, потому что жизнь продолжается. И мою начальницу мне все-таки немного жаль, и всех других моих персонажей, включая себя. Хотя лично я в жалости теперь больше не нуждаюсь. Лично мне повезло, и я теперь устроился навсегда.
Нужно ли объяснять вам, дорогие бывшие земляки, что все это я пишу на борту летающей мурманской тарелки, которая везет меня в коммунизм? Маленькие зеленые обитатели тарелки уверяют меня, что в коммунизме мне будет очень хорошо. Там много вкусненького, там большое пространство, немереное время для еще более углубленных размышлений обо всем на свете. Там мне купят пальто.
∙