Опыт описания в трех историях
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2008
Наши гости – Кирилл Кобрин и Ольга Серебряная, эссеисты, путешественники (это понятно), исследователи мимотекущих, меняющих имя и самое слово пространств.
Кирилл по профессии – историк-медиевист, специалист по истории Уэльса; восемь лет он живет в Праге, называет себя «русско-богемским писателем». Ольга – философ, совершившая показательное странствие «из глубин Евразии» через град Петров в самое сердце Европы. Об этом и речь сегодня: о сердце (не просто о центре – что такое просто «центр»? что-то из области политики или геометрии, или политической геометрии – нет, речь именно о сердце) Европы. Здесь сразу возникает вопрос, скажем так: из области грамматики.
Странствие русского человека через Центральную Европу более всего интересно предлогом «через». Мы как будто перешагиваем это пестрое пространство, устремляясь через него далее, по привычному адресу, имя которому Запад. Как будто между нами и Западом располагается подобие пролива, где земля подвижна, не привязана к материку и гуляет по течению рек, того же Дуная, Влтавы или Вислы. Это наивно и неверно, но первое ощущение именно таково. Еще и мосты: главные знаки этой земли – мосты, начиная со старопражского, продолжая теми, что между Будой и Пештом, и заканчивая городом Мостар, который весь есть мост между народами и религиями. Под ними, под мостами, течет эта земля, через которую наш соотечественник широко перешагивает на Запад.
Наверное, со времен Карамзина повелась эта традиция перешагивания с «материка» России на «материк» Запада. Если так же, наивно и очень приблизительно различить эти «материки», то выйдет, что Европа смотрит (все поверяет пространством), а мы все говорим (все поверяем словом). Здесь же, в срединно-сердечной земле мостов, нет такой определенности, нет жесткого предпочтения: слово легко может поменяться ролями с изображением или прямо с ним слиться. Так в эссе Кирилла Кобрина «Сломанные деревья XVII века». Если бы только с изображением – еще и с музыкой, и подвижно перемешанным политическим антуражем (его же «Сказки Кафки»), и даже гастрономическими ингредиентами, притом не местными, но завезенными, скажем, из Индии. Здесь эти метаморфозы возможны. Русскому человеку они даны в слове – иначе он их не различит, не «увидит». В земле мостов они являются нормой. Этот нечетный мир (если Россия и Запад четны) может собраться в книгу, нам непривычную, представляющуюся то ли анахронизмом, то ли знаком будущего («Золотой человек» Мора Йокая в толковании Ольги Серебряной). Наверное, ни то, ни другое: она есть проявление другого закона, «речного», нечетного, свободного от обязательства четности.
Андрей БАЛДИН
Кирилл КОБРИН
Человек в центре Европы
Опыт описания в трех историях
1. Сломанные деревья XVII века
В Праге, во дворце Кинских на Староместской площади, прошла большая выставка гравюр и рисунков Венцеслава Холлара (1607-1677). Он родился в зажиточной семье служилого дворянина при пражском дворе Рудольфа Второго, а умер в бедности (легенда утверждает, что в нищете) в Лондоне в правление Карла Второго. Холлар был известен при жизни, имел поклонников, друзей, учеников, много путешествовал, создал сотни работ. Он прожил долгую трудовую жизнь художника и беглеца, запечатлевая Европу и раз за разом ускользая от европейских войн и революций. Во дворце Кинских можно было увидеть эту самую Европу во многих ее мельчайших подробностях – кроме, пожалуй, самых широко известных, тех, которые мы знаем из книг и работ коллег Холлара. В этом обстоятельстве, как мне кажется, есть тайна. Попытаемся ее разгадать.
Сначала о жизни; о творчестве – несколько позже. Итак, он родился в знаменитой Праге времен полусумасшедшего коллекционера и мецената Рудольфа Второго; город был под завязку забит художниками, алхимиками, астрологами, авантюристами: они крутились вокруг двора, рассчитывая на подачку или даже на пенсион, а император, как Кащей, чахнул над своими сокровищами, которыми (вместе с разного рода экзотическим мусором) заполнял комнату за комнатой в своей резиденции в Граде. В ту странную эпоху в Праге, как и во всей Богемии, католики довольно мирно жили вперемешку с протестантами – факт примечательный и отрадный, учитывая катастрофу, которой суждено было начаться через одиннадцать лет после рождения Венцеслава Холлара. Свидетельств конфессиональной принадлежности его семейства не сохранилось, однако векторы перемещений художника по Европе, уже охваченной религиозной резней, дают право предположить, что Холлары были протестантами. Местная, богемская катастрофа принялась назревать во второй половине десятых годов: живописного коллекционера сначала потихоньку лишили короны, потом он умер и на его место пришел совсем другой Габсбург, предпочитавший католическое претворение хлеба в Тело Господне алхимическому превращению железа в золото, а аркебузу ставивший выше Арчимбольдо. Чешским протестантам этот Габсбург не понравился, и они нашли другого правителя, который царствовал всего одну зиму, отчего и был прозван «Зимним королем». Вся чешская национальная драма уместилась между двумя событиями: «второй пражской дефенестрацией» 1618 года, когда восставшие против императора чехи выбросили из окон городской ратуши двух коронных чиновников и одного несчастного писаря, и сражением у Белой горы в 1620 году, в котором имперская армия разбила протестантское войско «Зимнего короля» и заняла Прагу. Постскриптумом к этим событиям стала публичная казнь двадцати семи предводителей чешских протестантов в июне 1621 года на той самой Староместской площади в Праге, где 386 лет спустя были выставлены работы Венцеслава Холлара. Был ли четырнадцатилетний мальчик в толпе зевак, наблюдавших, как отсекают лучшие чешские головы того времени? Сказать сложно.
То, что началось в Богемии после 1621 года, иначе, как «геноцидом», назвать сложно – если, конечно, использовать современный политический словарь. Что-то подобное в XVII веке устроили разве что англичане в Ирландии. Победители бросили в тюрьмы сотни местных протестантов. Четверть свободного населения уехала из страны – горожане, купцы, ученые, – чтобы избегнуть насильственного перехода в католичество. Богемию наводнили колонисты-католики – немцы, итальянцы, ирландцы и даже португальцы. Чешский язык постепенно вытеснялся немецким – сначала из богослужения, потом – из официальной документации, затем – из «высокой культуры», наконец – из городов в деревни; к началу XIX века он почти утерял письменность, а деятелям «чешского возрождения» (многие из них были немцами) пришлось сочинять новую грамматику старого-нового языка. Под развевающимися знаменами Контрреформации в Богемию пришли иезуиты; любопытно, но именно они застроили Прагу теми самыми барочными церквями и конвентами, которыми сейчас приезжают полюбоваться (под дешевое пивечко с кнедличком) десятки миллионов зевак со всего мира.
Среди уехавшей четверти был и Венцеслав Холлар. Он предпочел залитую кровью «тридцатилетней войны» Германию прижатой к иезуитскому ногтю Праге. Холлару было двадцать лет, и он к тому времени стал неплохим гравером и рисовальщиком. Девять лет скитаний по немецким городам отточили его талант и сделали одним из лучших граверов Европы. Он учился и работал в гравировальных мастерских Штутгарта, Страсбурга, Франкфурта и Кёльна. Он изготовлял виды и панорамы городов, заносил на бумагу пейзажи, типы горожан, а однажды поехал в Нидерланды, где первый раз в жизни увидел море и восхитительное графическое совершенство парусной оснастки кораблей, – этого он не забудет никогда и до самой смерти будет рисовать и гравировать реки, порты, верфи и морские сражения. Работы Холлара и его коллег расходились бойко; в ту эпоху – без фотоаппаратов и документальной кинохроники – гравюры были единственной возможностью посмотреть мир, не выходя из дома. Начиная с XVI века, в Европе возникали гигантские проекты визуального описания континента. Проекты эти совмещали функции атласов, путеводителей, травелогов, военных карт и были предназначены для самых разных категорий людей – от путешественников до полководцев, от паломников до ученых. Назову лишь несколько из этих колоссальных трудов: шеститомный Civitates Orbis Terrarum, издававшийся с 1572-го по 1617 год Георгом Брауном с гравюрами Франца Хогенберга, и затеянный сто лет спустя Theatrum Orbis Terrarum Абрама Ортелиуса. Любопытно, что военное использование такого рода изданий вполне подразумевалось авторами и печатниками – но использование только христианнейшими армиями. На первом плане любой самой большой панорамы любого европейского города всегда изображалась группа людей: дамы, кавалеры, военные, крестьяне, мастеровые, в зависимости от типа пейзажа и настроения художника. Делалось это из глубочайшего убеждения, что турки-магометане, которые тогда считались (и отчасти действительно были) главной угрозой христианскому миру, с отвращением отбросят эти почтенные тома, обнаружив в них строжайше запрещенные исламом изображения людей. Было бы интересно прочесть какое-нибудь исследование нынешнего историка о том, работала ли эта хитрость… Ведь, если вдуматься, турецкие паши могли попросту отрывать населенные неверными людишками кусочки от стратегически ценных карт и панорам (или заливать богомерзкие изображения чернилами), а потом преспокойно сверяться с видом Вены (работы, скажем, Франца Хогенберга), расставляя, где надо, пушки и приказывая вырыть окопы для янычар вот здесь и вот здесь.
На сновидчески точных городских панорамах и видах Холлара люди тоже присутствуют. На знаменитой панораме Праги 1649 года, которую он сделал, навестив родной город (как потом выяснилось, в последний раз). На его еще более знаменитой панораме Лондона 1647 года, этом, быть может, самом удивительном изображении города, из когда-либо сделанных. В Лондоне Холлар очутился после того, как в конце 30-х годов поступил на службу к английскому дипломату сэру Томасу Хауэрду, лорду Арундела и Суррея, который приехал в Германию спасать остатки владений «Зимнего короля», умершего через двенадцать лет после катастрофы у Белой горы (вдова «Зимнего короля», «Зимняя королева» Елизавета Стюарт, приходилась сестрой тогдашнему английскому королю Карлу Первому). Лорд Арундел не зря славился в Европе как меценат и коллекционер искусства – Холлар показал ему свою панораму Кёльна и был тут же принят на службу. Ему поручили составить опись изобразительных сокровищ дипломата и, главное, скопировать его коллекцию картин на гравюры. Венцеслав Холлар путешествовал с лордом Арунделом по Рейну, сделав, кажется, лучшие свои пейзажные работы, а потом (по окончании неудачной дипломатической миссии) отправился с ним в Лондон. Здесь он стал если не самым знаменитым, то одним из самых знаменитых английских граверов; и уж точно самым лучшим. Необычайная для основательного богемца легкость царит в его «Типах англичанок» и «Костюмных сериях»; эти гениально задрапированные женщины (руки в меховых муфточках, на лицах – полумаски) сводят с ума и сейчас. Потом в Англии началась революция, и в конце концов лорд Арундел, один из главных министров Карла Первого, бежал в Антверпен вместе со своей свитой. Здесь меценат и художник расстаются: Хауэрд отправляется в Италию, Холлар остается в Антверпене, пытаясь снискать себе пропитание гравюрами и книжными иллюстрациями. Судя по всему, дела его шли неважно, и в начале пятидесятых он вернется в еще кромвелевскую Англию, где опять примется рисовать, гравировать, печатать, издавать. Дамы в меховых муфтах были не очень актуальны в стране победивших пуритан, но вскоре Фортуна опять переменилась к Холлару и к стране, где он обитал, – Кромвель умер, а его генералы реставрировали Стюартов. Эпоха Карла Второго и его развеселого двора более благоприятствовала изящным искусствам, да и некоторые происшествия того царствования просто просились на лист бумаги или на картон – скажем, «великий пожар» Лондона в 1666 году, морские битвы с голландцами и даже внезапное приобретение короной африканского порта Танжер. Все это Холлар с превеликим тщанием и искусством изображал; особенно примечателен его «Вид Лондона до и после Великого Пожара», спаренная панорама, на которой с лупой в руках можно детально восстановить почти все, что сгорело тогда, – и то, что чудом сохранилось. Или его совместная с антикварием Вильямом Дагдейлом «История собора святого Павла», законченная за несколько лет до пожара, который этот собор уничтожил. Перед тем, как сегодня идти обозревать святого Павла, возведенного сэром Кристофором Реном, стоит полистать труд Дагдейла-Холлара; удивительное ощущение: смотреть на воплощенное в камне одно чудо, имея в памяти уже не существующее, но не менее реальное другое – гравированное. Холлар по-прежнему очень много работал, публиковал гравюры, иллюстрировал книги, плавал с экспедицией в Танжер и даже как-то получил от короля должность «королевского изобразителя города» (Royal Scenographer) плюс немалую по тем временам сумму в пятьдесят фунтов. Но, как известно, от трудов праведных… (см. начало этого текста).
Однако вернемся к людям, их делам и к тому, как изображать первых и вторые. В, кажется, лучшем фильме Гринуэя «Контракт рисовальщика» коллега Холлара (и, как и тот, чужак в Англии, только не богемец, а ирландец) спустя примерно двадцать лет после смерти нашего героя нанимается в одно аристократическое семейство, чтобы сделать серию рисунков, подробнейшим образом изображающих родовую усадьбу с парком и прочими английскими сельскими прелестями. По-английски эксцентричны и контракт, и его условия; сама леди и ее дочь предоставляют рисовальщику разнообразные услуги (в том числе и сексуальные); он же рисует, покрикивает на окружающих его господ и слуг, которые (с той или иной степенью послушания) выполняют его распоряжения. За всем этим мерещится какая-то страшная тайна – и действительно, хозяин усадьбы исчез: кто-то подозревает, что он сбежал, кто-то, что он убит. К тому же совершенно непонятно, зачем вообще затеяна эта рисовальная эпопея. Впрочем, если мыслить разом детективно и бартовски-фукоиански, суть происходящего ясна: «нарисовать» (как и «описать») – значит «присвоить», апроприировать. Если леди, которая наняла художника, убила своего мужа, то она с помощью рисунков пытается (так сказать, метафизически) завладеть его поместьем. Она на время отдает свое тело во власть наглого ирландца, навсегда получая, посредством его ремесла, усадьбу покойного супруга. И вот здесь начинается самое загадочное. Кто-то тайком пытается оставить след на безупречных и классически безмятежных рисунках, меняя, так сказать, натуру: перевешивает сушащееся белье, приставляет лестницу к окну и так далее. Кто-то (а кто – не убитый ли супруг?) пытается – посредством карандаша художника – нанести на бумагу знак беды, знак совершенного преступления. Изображения становятся уликой, художник – свидетелем; потому рисунки в конце фильма сжигают, а рисовальщика, ослепив, убивают.
Холлар в своей жизни видел много зла, даже, пожалуй, слишком много для обычного человека. Он был свидетелем восстания и катастрофы своего народа. Он почти двадцать лет укрывался в германских городах от армий, которые грабили и убивали все живое на территории между Одером и Рейном. Он лицезрел революцию на острове, куда он уехал от континентальной резни. Он бежал от этой революции на тот же самый континент. Вернувшись потом на остров, он был свидетелем реставрации династии, свергнутой за пятнадцать лет до этого, великого пожара, который уничтожил город, где он жил, эпидемию чумы, которая унесла жизнь его единственного ребенка, войну со страной, где он до этого нашел убежище, и многое другое. История, подобно загадочному хозяину из «Контракта рисовальщика», все время пыталась влезть в его работы, но Венцеслав Холлар, как настоящий мастер, по большей части оставлял на бумаге лишь знаки европейской беды XVII века. Всего несколько раз он позволил себе прямую речь – да и то, сделав это, как и требовало его время, символически, даже аллегорически. В 1659 году он создал гравюру под названием «Сравнение английской и богемской гражданских войн». Лист бумаги разделен по диагонали – в соответствии с географическим положением обеих стран. Сверху и слева – остров, по которому расползаются микроскопические отряды пикинеров, мушкетеров и кавалеристов. Это война «кавалеров» и «круглоголовых». Снизу и справа – холмистая местность, украшенная монастырем на горе. На склонах такие же пикинеры, мушкетеры и кавалеристы, выстроенные в миниатюрные коробочки боевых порядков. Это – Белая гора. Большие изображения обрамлены маленькими картинками в квадратиках; там – исторический и аллегорический контекст произошедших бед: на одной, например, из окна высокого здания вылетают три человека, а на другой озверевшая солдатня занимается тем, чем обычно занимается озверевшая солдатня в захваченном городе. Внизу – аккуратные столбики с «легендой» к картинкам. Наконец, в центре внизу, в овале – еще одно изображение: корова опрокидывает ведро с только что надоенным молоком. Это – понятная каждому образованному человеку того времени аллегория бессмысленности происходившего.
И все-таки не «Сравнение английской и богемской гражданских войн» и не «Вид Лондона до и после «Великого пожара» являют нам самый сильный образ войн и смерти, самый пронзительный знак беды Европы XVII века. В середине тридцатых годов Холлар создает вид немецкого города Майнц. Это одна из самых (если так можно говорить о городских панорамах) лирических, теплых и безмятежных его графических работ. Мирный город изображен где-то на заднем плане, за рекой; на переднем плане – пустынный речной берег, там и сям поросший кустами. Слева – укрепление, бастион с земляными эскарпами, контрэскарпами, фланками и прочими фортификационными изысками той эпохи, когда артиллерия сделала ненужными толстые и высокие каменные стены средневековых замков. У нижнего среза рисунка, на пригорке – три фигуры: две женщины и один мужчина. Справа – два мощных дерева: одно разломано, но еще держится в земле, другое – выкорчевано и бессильно лежит рядом. Заглянем в «Историю тридцатилетней войны». Немецкий город Майнц был взят шведской армией и превращен в один из ее укрепленных пунктов в начале тридцатых годов. В 1633 году шведы возвели здесь форт Густавсбург, названный так по имени их короля Густава-Адольфа. Мужчина в военном плаще, камзоле и шляпе – наверняка офицер-швед. Что делают в его компании две, судя по одежде, зажиточные горожанки, немки из взятого шведами Майнца? Вид у них, на первый взгляд, безмятежный, но вся композиция несколько напряжена: офицер и одна горожанка смотрят на нас, другая женщина – куда-то влево, мимо шведа, в сторону Густавсбурга. Что за символ, что за аллегория запрятана в этой группе? Что за драма разыгрывается перед нами на фоне мирного пейзажа? Что произошло здесь в 1633 году и что происходит в этот самый момент, когда художник запечатлевает вид Майнца и его обитателей? Как живет этот город бок о бок с чужой крепостью и чужими солдатами чужого короля? Не боятся ли эти горожанки своего спутника? Почему на рисунке нет ни одного майнцского бюргера? Ответов на эти вопросы мы не получим никогда. Но, как и на работах гринуэевского рисовальщика, Холларом оставлен знак – для тех, кто поймет, кто прочтет художественный код XVII века. Сломанное и выкорчеванное деревья на первом плане – эмблема тщеты, обреченности смерти и разрушению, обреченности тому, что испытал немецкий город Майнц (вместе с десятками других европейских городов) в чудовищном XVII веке. Рисовальщик, гравер, беженец Венцеслав Холлар честно выполнил свой контракт – он не оскорбляет зрителя дешевой очевидностью живописных ужасов, он лишь намекает: зло – вот оно, здесь, среди этих нарядных людей и красивых видов, оно делает вид, что ничего не происходит, что все хорошо. И мы на мгновенье прозреваем нечто очень важное в его природе.
2. Сказки, которые рассказывал Кафка
В чешском журнале «Reflex» осенью 2007 года было опубликовано большое интервью со стотрехлетней Алисой Герц-Зоммер (или, по-чешски, Алицей Херц-Соммеровой), живущей в маленькой социальной квартире на улице Порчестер Гейт в Лондоне. Интервью сопровождают фотографии – цветные, сделанные в доме миссис Герц-Зоммер, и черно-белые, снятые в разные десятилетия минувшего века. На цветных – удивительно красивая, бодрая, очень старая женщина говорит по телефону и играет на пианино. На черно-белых – милая, всегда улыбающаяся девушка, жена, мать. Впрочем, есть еще один старый снимок: молодая Алиса невероятно серьезно и сосредоточенно играет на пианино. Снимки с пианино, несмотря на восьмидесятилетнюю разницу, можно сравнить: серьезность, сосредоточенность, пожалуй, даже одержимость – одни и те же. Алиса начала играть в пять лет и не переставала это делать почти целый век.
Ее мать появилась на свет в Богемии, в Йиглаве, в культурной буржуазной семье, которая дружила с родителями Густава Малера. Миссис Герц-Зоммер вспоминает, что в детстве ее мамочка и юный Густав вместе играли на пианино. Когда Алиса вспоминает мать, в голове ее всегда играет музыка Малера. Как-то родители взяли девочку на премьеру второй симфонии Малера в Праге. Там – спустя много лет – ее мама опять повстречалась с Густавом.
Ее отец происходил из бедной семьи моравских немцев, в двенадцать лет был вынужден бросить школу и пойти работать в лавку. Через несколько лет отправился с братом в Прагу, где они практически с нуля основали фабрику по производству весов, ставшую одной из самых известных в мире. Если порыться в лавках пражских старьевщиков, можно найти весы с фабричным клеймом «Братья Герц». Разбогатев, отец купил дом на Штроссмайеровой площади, где Алиса и выросла.
Первым языком Алисы был немецкий. С пяти лет ее отдали в чешскую школу, чтобы она выучила язык, которому еще через десять лет будет суждено стать официальным в первой Чехословацкой республике. Этажом выше жила бабушка Алисы, она присматривала за детьми, пекла для них лакомства и учила ивриту. Бабушка была первым (и очень терпеливым) слушателем юной пианистки. В семье играли почти все – мать, Алиса, старший брат. Сестра играла на скрипке. Любимым композитором был Шуман.
Музыкальная карьера Алисы Герц началась сразу после Первой мировой и провозглашения независимости Чехословакии. Алиса была довольно известной пианисткой, и молодые композиторы с удовольствием доверяли ей первое исполнение своих опусов. Ее учитель Вацлав Штепан после одного из концертов сказал, что она играет «лучше Илонки»; «Илонка» – жена Штепана, знаменитая пианистка, которую ценил Яначек. Потом Алиса вышла замуж за чешского еврея, гамбургского студента. В 1937 году у четы родился сын, его назвали Штепаном, в честь музыкального наставника Алисы. Много позже, уже в Израиле, он сменит имя на «Рафаэль». Перед вторжением немцев обе сестры, активные сионистки, уехали в Палестину. Семья Герц-Зоммеров не поехала – не было денег, да и надо было ухаживать за престарелой мамой.
Семидесятидвухлетнюю мать Алисы отправили в Освенцим. Чтобы справиться с мерзостью оккупации и ужасом происходящего, чтобы не думать о маме, она методично разучивала 27 этюдов Шопена. Занималась ежедневно по двадцать часов. Этажом выше в доме на Штроссмайеровой площади жил нацист по имени Германн. В тот день, когда ее, мужа и сына увозили в Терезин, этот Германн пришел проводить – в полной эсэсовской форме, с конфетами и восторгами по поводу ее потрясающего пианизма. Она сдержалась и не плюнула в его гнусную харю.
Ее мужа отправили в Дахау через год после того, как семья Герц-Зоммеров попала в Терезин. Накануне он сказал Алисе: «Делай, что заставляют, но не вызывайся сама». Через несколько дней женам предложили отправиться вслед за мужьями. Многие согласились: никто в Терезине не знал о лагерях смерти. Алиса осталась. После войны ее разыскал солагерник мужа и передал посмертную весточку – чайную ложку. Сама Алиса спасалась музыкой. В маленьком зале местного Народного дома давала – вместе с другими терезинскими музыкантами – концерты голодным, несчастным, обреченным людям. Играли Шопена, Бетховена. Алиса утверждает, что Терезин стал пиком ее музыкальной карьеры; никогда она не играла с такими музыкантами, как Гидеон Клайн. Пианино было одно; терезинские музыканты занимались, согласно расписанию, по полчаса каждый. Выжили певец Карел Берман, дирижер Карел Анчерль, пианистка Эдита Краус. И Алиса Герц-Зоммер.
Сын ее обладал абсолютным слухом и с детства играл на скрипке. В Терезине силами юных музыкантов ставили оперу «Брундибар» Ганса Красы. Штепан Герц-Зоммер пел Врабчака. Оперу, которую автор восстановил в гетто по памяти, как известно, сыграли почти пятьдесят раз. Потом почти всех актеров отправили в Освенцим, но сын Алисы был среди горстки оставленных в Терезине. Когда после войны к власти пришли коммунисты, стало ясно: кошмар на континенте не кончился. Алиса и Штепан переехали к родным в Израиль. Здесь она встретила многих своих довоенных пражских знакомых – например, Макса Брода, который раз в неделю ездил из Тель-Авива в Иерусалим слушать ее игру. Многие годы спустя сын получил хороший ангажемент в Британии и привез туда пожилую маму. Алиса выучила еще один язык – английский. В 2001 году Рафаэль умер. Она осталась одна. До недавнего времени она давала уроки, играла на пианино по три часа в день. В августе 2007 года в лондонском издательстве «Макмиллан» вышла книга воспоминаний Алисы «Райский сад». Другая мемуарная книга, написанная ее сыном, заканчивается рассуждением о том, что музыка являет собой волшебство, которое уводит человека на остров, где есть только покой, природа и любовь. Книга Алисы Герц-Зоммер и ее жизнь служат тому полным подтверждением.
Немногим выпало пережить то, что пришлось на долю этой женщины. Она победила всю эту свору гитлеров и сталиных, осталась в живых и вырастила сына. В дом на Порчестер Гейт приезжали люди из разных стран и расспрашивали о ее жизни. Многие спрашивали о Кафке. Любимая история Алисы – о том, как они с Францем, который был старше ее всего на двадцать лет, гуляли в пражском парке Стромовка. Франц рассказывал девушке сказки. Миссис Герц-Зоммер забыла сюжеты, но помнит, что все они имели счастливый конец. Кафка в то время уже умирал от чахотки, и с ним рядом была последняя его любовь и единственная жена Дора Диамант. Их сказка не имела счастливого конца – Франц умер в 1924 году, Дора вышла замуж за немецкого коммуниста, в начале тридцатых бежала с ним из Германии в СССР, из которого потом, после ареста мужа, смогла уехать с маленькой дочерью в Западную Европу, где чудом успела ускользнуть из лап гестапо и оказаться в Великобритании. После войны Дора поехала строить новый Израиль, но вскоре вернулась в Англию, где и умерла пятидесяти четырех лет отроду. Ее муж, троцкист, почитатель Гегеля Лутц Ласк, почти ослепший на восьмилетней сталинской каторге, после 1953 года вернулся в ГДР. Он смог повидать свою дочь, но уже никогда не видел Доры.
Остается один вопрос: встречались ли в конце сороковых годов в Израиле Алиса Герц-Зоммер и Дора Диамант? Ведь им было о чем поговорить.
3. В окопах первой гастрономической
Индо-пакистанский фронт в Центральной Европе проходит около огромного устрашающего серого здания в самом начале улицы Политицких Вьезню (то есть, в переводе с чешского, «Политических Узников»), в котором в годы войны располагалось гестапо. Перестрелок здесь, в самом центре Праги, не слышно – противоборствующие стороны используют в качестве оружия совсем иные изобретения человеческого разума, нежели в Кашмире или на индийских железных дорогах. Там, на Индостане, можно запросто поджечь «Экспресс дружбы» (а как еще может называться поезд, курсирующий между Индией и Пакистаном?) и убить пятьдесят-шестьдесят человек только для того, чтобы напомнить – идет война. Пусть власти ведут невнятные переговоры, пусть остальные «Экспрессы дружбы» до поры возят пакистанцев и индусов, пусть их. Все равно – идет война. Достаточно взорвать еще несколько бомб – и никаких переговоров не будет. Логика проста: душегубством в Кашмире никого уже не удивишь; что же, будем взрывать поезда. В этом согласны и группировки индуистских фанатиков, ненавидящих мусульман, и отряды исламистов, ведущих джихад против индуистов. Мало кто в Индии и Пакистане забыл катастрофу 1947 года; однако тех, кто продолжает войну – четвертую, неофициальную, индо-пакистанскую войну, – немного. Но они есть.
«Чехи не воюют», – говорит герой романа Богумила Грабала «Я обслуживал английского короля». Это не мешало чехам пускать к себе повоевать другие народы – немцев, австрийцев, венгров, русских, американцев. Князь Андрей Болконский истекал кровью на моравском поле и смотрел в небо. Австро-венгры и пруссаки выясняли, кто будет объединять Германию на поле под Садовой. Сейчас американцы собираются ставить здесь радары, чтобы следить за вряд ли существующими иранскими ракетами, а нервные русские грозят нацелить сюда в ответ свои, бесспорно существующие. Есть у Ирана ракеты или нет – неважно, важно, что восточная тема вплелась в мелодию этой вечной центральноевропейской шарманки.
Но вернемся к индо-пакистанскому противостоянию в Праге. Штаб индийских сил находится на маленькой улочке Миковцовой, уходящей вбок от Белеградской; штаб пакистанцев – на Ружовой, рядом с чаёвней и парикмахерской. На Миковцовой – забегаловка под названием «Гималаи», на Ружовой – забегаловка «Халяль». В первой предлагают индийскую кухню, во второй – пакистанскую. Так как до 1947 года «индийское карри» поглощали во всех частях тогдашней Британской Индии, то это одна и та же кухня. В Праге основные бои ведутся за то, кто лучше это карри приготовит. И никаких бомб.
Меню в обоих местах практически одинаково. Бхуна, палак, виндалу, сомоса, масала, паратха, мадрас и, конечно же, карри. Стоит все примерно одинаково – дешево. Качество – выше всяких похвал. В «Халяле» к сомосе подают райту. В «Гималаях» – жгучий томатный соус. У индусов вегетарианское карри чуть получше. У пакистанцев – незабываемый палак и каких-то постимпрессионистических цветов масала. Зато у индусов соленый ласси поинтереснее. И, конечно же, самое главное: не буду говорить, где не допросишься свинины и пива, а где начисто отсутствует говядина. Борьба идет тем серьезнее, чем меньше различий между сторонами. Это вам не жалкие контры пельменной и пиццерии.
Чем больше общего в кулинарии, тем очевиднее разница между двумя народами. В «Халяль» я забрел через пару недель после его открытия. Район Праги, где он расположен, все более приобретает арабо-турецкие черты: в конторе менял-левантийцев пахнет кебабом из забегаловки «Стамбул» напротив (как раз через ту самую улицу Политических Узников). В магазине на углу, слава Аллаху, можно найти халву, чатни и долму. Настоящий Ближний и Средний Восток, притом, что упирается он в Иерусалимскую улицу, на которой стоит огромная расписная синагога. Как водится на нынешнем Востоке, присутствуют и русские (они клубятся у пивной в Бредовском дворе), и британцы (British Council в том же доме). В самом начале в «Халяле» было очень интересно. Изумительная, какая-то хирургическая чистота. Кафель на полу, сверкающий раздаток. На одной стене надпись восточной вязью. Я спросил хозяина, что здесь написано. «Аллах Акбар», – ответил он. На урду. На другой стене висел телевизор, в котором показывали «Аль-Джазиру». Много картин, изображающих будни пакистанских крестьян, – нарисовано в том самом стиле, в котором в журнале «Юность» в семидесятые годы изображали трудовые будни узбекской молодежи. За одним из столиков сидела кучка смуглокожих мужчин и оживленно дискутировала на каком-то специальном пакистанском языке. Позже к ним присоединился еще один, менее смуглый, с другими чертами лица. Компания перешла на пакистанский английский, и я понял, что они на чем свет стоит поносили Америку и Британию. За стойкой я разглядел маленькую дверь и живо представил себе, как там на кровати, опутанный трубочками гидролизного аппарата, лежит Бен Ладен, которого западные простаки ищут в Вазиристане. Через пару месяцев я даже сочинил об этом рассказ.
В «Гималаях» поначалу все было очень по-индийски. На стенах танцовщицы крутили тяжелыми бедрами и круглыми животами, запах карри мешался с благовониями, хозяин-индус командовал столь же индусской официанткой. Здесь было грязновато (слава Кришне, не как в Индии!), темновато, но очень мирно. За столиком сидели британцы-экспаты и в ожидании заказа попивали из банок чешское пиво. Ждать пришлось довольно долго – быстрота и четкость движений явно не считаются здесь особенными достоинствами. Впрочем, и посетители не выказывали нетерпения, ведь что есть время – так, ветерок, колышащий покрывало Майи.
С тех пор прошло несколько лет. В «Халяле» убрали телевизор с «Аль-Джазирой», завели официантку-дагестанку и официанта-чеха, маленькая дверь в стене как-то случайно приоткрылась, и я углядел за ней упаковки «Кока-колы» и «Бон-аквы», а в зале иногда можно видеть жену хозяина, листающую местные русскоязычные газеты. У индусов сменилось несколько чешских официанток, причем каждая последующая знала английский хуже предыдущей. К хозяину «Гималаев» повадился ходить приятель-земляк; они часами сидят за скверно вытертым столиком и пьют чай с пончиками из Donuts. Но еда так и осталась превосходной – и там, и там. Значит, на центральноевропейском фронте без перемен.
Я бы еще рассказал историю одного пакистанца, который работает официантом в одном местном еврейском ресторане, да в другой раз.