Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2008
Самоидентификация – сложное слово. И для произнесения, и для понимания. В нашем, литературном и разговорном русском, аналогов ему, наверное, нет. Установление личности? Но это что-то юридическое, даже, вернее, милицейское. Что-то вроде проверки “паспортного режима”. В этом случае твою личность устанавливают другие люди, причем с очень конкретной и неприятной целью. Самокопание, самопознание, самоедство? Здесь русский язык подсказывает глаголы, отражающие всю степень недоверия к этому процессу, недоверия, сложившегося за века в глубине сознания, в отношениях людей. Есть во всем этом “само” что-то глубоко эгоистичное, болезненное, противное. И всегда (ряд синонимов непреложно выявляет это) самоед и самокопатель углубляется в себя за счет других людей, за счет своего морального долга по отношению к этим другим, сформулированного еще в Библии.
Думаю, что во времена Достоевского этого слова еще просто не существовало. Выяснить, кто ты такой, чего ты стоишь и как ты себя оцениваешь в ряду прочих – всегда непросто для персонажей Ф.М.. Порой пожирающий индивида огонь требовал пойти на преступление с последующим наказанием, причем и то и другое было крайне жестоко и страшно, иногда – пройти сквозь муки и испытания, жизненные передряги такого рода, что в конце пути можно было задуматься: а стоила ли игра свеч? Стоило ли идти на такие жертвы, чтобы всего лишь установить свою личность?
…Я вхожу в Интернет и для того, чтобы стать участником этого, самого безграничного на данный момент и самого интересного (то есть непредсказуемого) жизненного пространства, начинаю регистрироваться. Я заполняю графы, как будто при приеме на работу или оформлении загранпаспорта, с дотошностью кадровика и милиционера интернет-ресурсы выясняют мое имя, пол, возраст, жизненные интересы, номер школы и название института, который я закончил, номер кредитной карточки, телефон… Что бы я ни собирался здесь делать – общаться с одноклассниками, заводить новые знакомства, просто получать и отправлять корреспонденцию, вести “дневник”, обсуждать игру любимой команды с другими болельщиками, искать товарищей по счастью или по несчастью – от меня требуются данные. Пароли и кодовые слова, некое самоназвание в виде придуманной самому себе клички, некое пусть примитивное, пусть условное, но самоописание, без которого жизнь в сети невозможна.
Для чего? Интернет дает простой и абсолютно исчерпывающий ответ: чтобы избежать совпадений, повторов, чтобы в этом безграничном мире виртуальных людей занять свое место, обозначить свою ячейку, свой код доступа. Горькое осознание того факта, что ты отнюдь не уникален, суровая правда о множественности всего – в том числе имен и фамилий, интересов и вкусов – этим мы тоже обязаны Интернету.
Насколько это вообще важно – отличаться? Может быть, лучше не отличаться? Но нет, “внутренний голос” (а что это такое?) подсказывает нам с ранних лет, что отличаться все-таки надо. Надо, чтобы что-то найти в результате жизни (а что? зачем?). С другой стороны, видя, что жизнь твоя не соответствует какому-то правильному, надежному стандарту, что у тебя чего-то нет, что есть у других, – ты испытываешь горькое разочарование. Калейдоскоп цифр и загадочных символов, в котором тебе надлежит разобраться, количество квадратных метров, местоположение того города или населенного пункта, в котором тебе выпало родиться, оклад жалованья и марка машины, да, черт возьми, каждую секунду нужно выбирать самого себя из страшного количества вариантов, ведь все это – тоже ты. Или не ты?
Толпы людей, живущих рядом с тобой, идущих мимо тебя, гуляющих, жующих и работающих рядом с тобой, нагнетают, усугубляют эту проблему, главную проблему, таинственную и жуткую проблему, с которой тебе предстоит родиться и умереть.
…Повесть “Двойник” – особая вещь в ряду других вещей Достоевского, все-таки как ни крути, а почти все прочие его персонажи, страшные они или смешные, патологически обреченные или светлые, теплые, яркие – очень непохожи, очень индивидуальны, запоминаются сразу и навсегда. Гений Достоевского заставил их жить в нашем сознании, соотноситься с ними, ориентироваться на них. Это герои. Герои разные, но почти все до одного – герои. Господин Голядкин – совершенно другое дело. Мелкий служащий, со своим очевидным психиатрическим диагнозом, этой пресловутой “потерей личности”, совершенно напрасно пытается соотносить себя с Акакием Акакиевичем, как бы прототипом, как бы предшественником, – нет, тот как раз вызывал громадную жалость, сочувствие, затравленный, забитый, угнетенный, он и в своей бедности, и своем несчастье как-то умудрился остаться человеком, даже его идиотизм – героического, какого-то почти божественного свойства, это, безусловно, персонаж почти библейский.
Герой “Двойника” вызывает оторопь и отвращение.
Тем отчетливей и жестче, тем страшней вопросы, которые он задает нам оттуда, из глубины ХIХ века. Нам, живущим сейчас, в начале другого тысячелетия (то есть уже в новую эру, если исходить из традиционного понимания истории), с нашими кредитными карточками и номерами, с нашими числами и нашим Интернетом, с нашей бесконечной попыткой зафиксировать и обозначить свою самость, свое отличие.
Как будто Достоевский знал о том, что скоро будет – о номерах на руке в концлагерях, сталинских и гитлеровских, о солдатских бирках с номерами частей и именами, которые остались в миллионах экземпляров лежать в земле, о “рейтинге”, с помощью которого вычисляют сегодня на телевидении наши массовые чувства, реакции, вкусы и предпочтения, загоняя нас в такой же, в общем, концлагерь, просто очень удобный и приятный. О том, что личность сведется к цифре, к маркировке.
В апреле в Москву приезжал Александринский театр из Петербурга. “Двойник” был лишь одним из пяти блистательных новых спектаклей этого театра, который благодаря Валерию Фокину перестал быть просто хорошо отремонтированным зданием на Невском проспекте, просто символом забытой театральной традиции, а стал местом, где люди, вжавшись в кресла, испытывают бурю эмоций, причем эмоций острого интеллектуального свойства. Москва, конечно, рукоплескала старому-новому театру, самому Фокину, он получил “Золотую маску” – за все сразу, за режиссерский талант, за то, что сумел возродить театр, за отреставрированную во всех смыслах Александринку.
Но “Двойник” в этом праздничном, ярком списке премьер, наград и прочего – стоит особо. Он даже не из этого ряда, не из ряда чисто театральных событий. Это событие, как мне кажется, философское, из ряда, может быть, научных открытий (типа нанотехнологий или клонирования), которые переворачивают наши мозги. Для того чтобы осмелиться и суметь перечесть “Двойник” таким образом, требуется не просто режиссерское или актерское искусство, требуется что-то большее. Требуется философская интуиция, интуиция мыслителя, который первым осознает не видимые обыденному взгляду, но абсолютно ощутимые рамки нашей цивилизации, нашего развития как человечества.
Вот Фокин это сделал. Причем, конечно, такой спектакль он сделал не впервые. Я вспоминаю, например, “Превращение”, такой вроде бы маленький спектакль, на маленькой сцене “Сатирикона”, в котором потрясал Константин Райкин, ползающий и даже порой летающий по стенам человек-насекомое из рассказа Кафки. Это тоже был вариант на тему абсолютно больной души, которая прозревает что-то важное для всех нас, абсолютно здоровых. Но тот спектакль, поставленный почти пятнадцать лет тому назад, быть может, опередил свое время. Изощренный блеск (актера и режиссера) как-то затмил содержание – то, что человек постепенно превращается во что-то другое, нечеловеческое, не совсем прочиталось зрителями.
Спектакли Фокина непростые, они душные, страшные, выматывающие, зверски свирепые по отношению к зрителю. Так мне всегда казалось (и после “Превращения”, и после “Шинели” в “Современнике”, где Акакия Акакиевича играла Марина Неелова).
Но в Питере, в “Александринке”, Фокин стал каким-то другим. Ничто не мешает вместе с ним углубляться в эти открытия – ни блеск сценографии, все эти мрачные зеркала, этажи, пространства, нависающие не над героями, а над нами, похожие, в общем, на некий образ ада, ни “фокусы”, на которые так богат его стиль. И, когда герои спектакля превращаются в массовку в купальных костюмах и шапочках, заученно и безумно повторяющих текст Достоевского в плавательном бассейне, смысл “фокуса” уже не нужно переводить, разгадывать, потому что фокуса нет, есть проявленная в тексте интуиция, озарение.
И, конечно, актеры Фокина, работающие так точно и страстно, как раз в традиции не “нового”, а старого русского театра, – все это помогает, а не мешает нам разгадать такие сложные и такие в то же время простые мысли.
Сложность, наконец, обрела статус простоты.
Но простоты – сражающей наповал, раздирающей на части наше мировосприятие.
Так все-таки что же с самоидентификацией?
Мелкий чиновник из “Двойника” живет в той эпохе, когда проблемы этой вроде бы еще не существует. Есть сословное общество, мораль сословия, правила общежития, моды, привычки, поступки, реакции, свойственные именно этому и никакому другому сословию. Сословия смешиваются, сталкиваются, но, в общем, это смешение лишь поверхностное: купец и дворянин, барин и мещанин в той России никогда не поймут друг друга, и всегда будут относиться друг к другу с недоверием, или с завистью, словом, враждебно. И лишь господин Голядкин, внезапно задумавшийся о том, чем же он отличается от всех, кроме имени и фамилии, и что ему делать, если и этого единственного отличия его лишат, выпадает из этой сложно устроенной социальной космологии.
Избавившись в результате войн, концлагерей и революций от этого способа жить, человечество постепенно возвращается к нему – на новом витке. Конечно, все эти дурацкие маркировки, которыми мы пытаемся закрепить свое отличие в мире Интернета, телевидения и массового потребления, – ничто. “Что-то” есть только в традиции, в сословной, коллективной традиции – а значит, возникновение новых сословий, нового вертикально устроенного мира неизбежно. Есть “первое лицо” или первые лица государства, есть сложная иерархия, есть сословия, которые необходимы для поддержания этой вертикали, и есть теплое, привычное ощущение, что только среди “своих” ты значим и ценен.
Это очень грустные ответы, которые поставили передо мной как театральным зрителем Голядкин, Фокин, Достоевский.
Но это уже что-то. С этим уже можно жить.
Просто с именем и фамилией жить нельзя.