Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2008
Дверь
Топчий, в тельняшке и черных тренировочных штанах, распахнул дверь. Дверь саданула о панельную стену. Сверху что-то посыпалось на людей, похожих на замерщиков дверного проема. Улыбки сползли с их лиц.
– А мы звонили…
– Звонить бесполезно. Звонок не работает. Вы кто?..
– Мы замерщики… Мы дверь… Мы из “Метсваркона”… – Замерщик показал рулетку. (“Хохол”, – отметил Топчий.)
– Проходите.
Топчий выговаривал слова отчетливо. На его скулах играли желваки. Вена буквой игрек вздулась на лбу, меняя положение. Впечатление усиливал шрам над правой бровью. (“Ножом”, – подумал второй замерщик.)
– Вы из какой фирмы?
– Мы из “Метсваркона”…
– Правильно.
“Двести десять на сто один”, – сказал замерщик с рулеткой, измерив проем. Говорил вообще только он. Второй, постарше, короткостриженный, вписал цифры в лист заявки. “ООО “Метсваркон Санкт-Петербург””, – прочел Топчий на листе-заявке и ушел в комнату.
Тишину в квартирке-студии нового дома нарушает треск перфоратора откуда-то сверху и справа. Когда перфоратор умолкает, слышно жужжание мухи, умудрившейся залететь на девятый этаж. Топчий сидит в офисном кресле у окна. Под стеной на вымытом и протертом насухо линолеуме сложены его вещи: футболки, рубашка, джинсы. Отдельно стопка бумаг и связка книг рядом с ней. В другом углу кровать из карельской березы. На ней смятое одеяло с подушкой и черная сумка с ремнем. В комнате из мебели еще пара складных табуретов. На обозначенной простенками кухонке из ведра свисает тряпка из старой тельняшки. Замерщики прошли через кухонку в комнату.
– А вы будете делать заказ? – наконец нерешительно спрашивает разговорчивый. Челка упала ему на глаза, он взмахнул головой и будто поклонился. Второй оперся о стену с зеленоватыми обоями, обиженно хмурится. Он напоминает школьника-хулигана в кабинете директора.
– Разумеется. Садитесь. – Топчий выкатился на середину комнаты в офисном кресле на колесиках, жестом показал на табуреты.
– Мы присядем, – сказал угрюмый с вызовом. (“Этот местный”, – машинально отметил Топчий.)
– Я не сидел на зоне и выражаюсь так, как привык. На мою возможную резкость внимания прошу не обращать. Я долго служил в армии, и это может сказываться.
Разговорчивый съежился, спрятал руки с рулеткой за спину. Угрюмый, пристроившись к табурету на корточках, вписал в лист заявки адрес: “Бухарестская 119 корп. 2 кв. 258”.
– Мне нужна простая, но надежная дверь. Без наворотов. Украшений.
– Хорошо… Вот, например, можно…
– Не надо пример. Пишите… Однолистовая. Сталь – двойка. Краска. Черная. Внутренняя сторона – лист ДВП под пленкой. Внутри минвата. Обязательно. Проверю… Три петли… без этих… подшипников. Противосъемы. Ребра жесткости… Левая… Как здесь (Топчий махнул рукой на свою стандартную деревянную дверь). Крепление – сварка. Обязательно – сварка… Макрофлекс… Демонтаж – эту на хрен… Два замка. Верхний – “Барьер-второй”. И нижний… без разницы…
Все вместе выходили смотреть электрощиток на площадке для подключения сварочного аппарата. Определились со стоимостью, сроком установки, задатком. Топчий заплатил.
Радостный замерщик пересчитал деньги, выронив рулетку. И спросил с заискивающей улыбкой:
– А вы где служили?
– …Таджикистан, Абхазия, Чечня, капитан, командир батареи дэ-тридцатых.
Топчий смотрел пристально, спрашивая взглядом: “Вопросы есть еще?”. Видно, что говорит он о службе привычно и неохотно. Служил и служил. И надоело все это давно.
“От осколка”, – подумал короткостриженный о шраме. Он хотел сказать, что тоже служил командиром танка Т-72 под Свердловском в звании старший сержант, но сдержался… “Ну, мы пойдем”, – сказал он с теплотой в голосе. И весело бросил напарнику: “Рулетку не забудь”.
Поднимая злосчастную рулетку (получилось, что он кланяется), разговорчивый прощался:
– До свидания… Значит, мы в пятницу, в одиннадцать…
– Жду.
Топчий выкурил сигарету на балконе. Вошел в комнату. Достал из черной сумки ноутбук, поставил на подоконник, запустил. Открыл документ под названием “Докторская”. Прочел вслух: “Проблемы социально-экономической адаптации мигрантов из стран СНГ в условиях российского мегаполиса”. Поднялся с кресла, снова вышел на балкон. Закурил.
Он ни дня не служил в армии. Медкомиссия Коломенского артиллерийского училища в его случае оказалась непреклонной.
Дорога в облака
В последний день моего заключения на гауптвахте мы с музыкантом, Кошкельдиевым и еще одним чудиком из стройбата поехали строить новую комендатуру. Вместе со стройматериалами мы тряслись в кузове ЗИЛа на серых улицах города. Нас пронизывало в открытом кузове.
– Не май месяц, – процедил музыкант, взъерошенный, в красных погонах.
– И климат ближе к северному, чем к южному, – сказал я.
Маска скифских изваяний не сходила в тот день с лица Кошкельдиева, а военный строитель смотрел на прохожих, пробуя рукой ветер за бортом ЗИЛа.
ЗИЛ въехал в ворота КПП. Солнце где-то пряталось: небо зияло сыростью, наводя тоску по дому. От того, что в камере было жарко, холоднее было на улице. Кутаясь в шинели, мы занесли минеральную вату, фанеру и доски в комендантское помещение. Два плотника ставили стенку, разделяя простор старого дома. Мы стали поддерживать фанеру и подавать им молоток.
Работой руководил прапорщик в летном бушлате. Он сдвигал на затылок фуражку из ателье, без знаков различия больше напоминая загулявшего капитана или старлея.
Летный прапорщик весело представился Алексеем и разговорился с мужиками. История его жизни излилась тогда на безразличных плотников и как бы несуществующих солдат-арестантов. Прапорщик говорил непринужденно, обращаясь к гражданским, но будто невидимому вездесущему слушателю, в пустоту или в вечность. Он был весел, двигал фуражкой и выворачивал душу.
В детстве Алеша мечтал об истребительной авиации. Авиапарады в Тушине вызывали в его душе волнение: неделю потом, ложась в постель, он видел заходящие на вираж серебристые звенья МИГов, снова его охватывало чувство радости, и он ворочался, подолгу не мог уснуть.
Но отец Алеши, несмотря на довольно заметную в партийных кругах фамилию, был интеллигентом. Он считал, что в армию идут глупые люди, а не такие, как его Алеша, который в шесть лет знал таблицу умножения и учил английский язык.
Стальная логика чеканила слова отца – разве умный добровольно выберет военную службу? Наконец – существует пассажирский воздушный флот и Московский авиационный институт. Но почему-то мирные самолеты не приводили в восторг этого мальчика, оставляли его равнодушным.
Ломая график начальника, отец проверял уроки и говорил притчами: “У отца было три сына: два умных, а один – футболист”. И покорный сын вместо футбола спускался в метро с широким мольбертом, стесняясь своего вида. Алешу ждало будущее, серебристые мечты невинно падали с неба под мудростью отца и ложились ватой под материнским страхом. Он шел на медаль и поступил в престижный вуз (с “бронью” от службы в армии).
Когда Алеша был студентом, его мама говорила: “Мальчик учится”, – и давала деньги. Подросший мальчик больше заинтересовался девочками, чем сопротивлением материалов. Теперь он был выразителен и отравлен ядом цинизма (ядом, сбивающим легкий ритм девичьих сердец); он играл “печоринские” роли и доигрался: очередная девушка невнимательно отнеслась к порыву его души, оказавшись стервой.
Об этой распространенной истории не хочется и говорить, но Алексей впал в депрессию и забрал документы из института на втором курсе.
Пришла повестка из военкомата и долго лежала на столе. От повестки мама расстраивалась, у нее начались красные пятна на лице. Мама плакала, а несгибаемый отец ходил по московской квартире, роняя предметы. Его принципы рушили красные пятна: он снял трубку и набрал номер из блокнота. Звонок оказал влияние: Алексею выдали военный билет без записей о службе; он швырнул билет в тумбочку и бродил по аллеям, отрешаясь от мира.
На следующий год его восстановили в институте. Это был уже не тот баловень судьбы. Неуловимые черточки сделали его лицо загадочным и даже с неким привлекательным для институтских барышень траурным оттенком. Теперь это был замкнутый молодой человек. Он не встречался с девушками, чем еще больше распалял их интерес. В конце концов ему перестали делать глазки, вынеся диагноз: “странный”. Когда Алексей бросил институт на четвертом курсе и ушел в армию, этот диагноз вполне подтвердился.
Обманув бдительность родителей, он добился переосвидетельствования. (Что, впрочем, оказалось несложным.) Все же это был редкий случай – человека с “белым” билетом взяли в армию. Но, как учит нас жизнь, – нет ничего невозможного.
Алексей попал в вертолетную авиацию. Отец на него обиделся и не пришел провожать. Может, отец сказал: “Он мне не сын”, – или что-то в этом роде. Пришла только мама и плакала на сборном пункте.
За час до обеда в помещение комендатуры зашел тощий и длинный, как шланг, майор.
Незнакомый майор сказал: “Здесь арестованных недопустимо много”, – и выгнал меня и военного строителя рыть траншею.
Задрав воротники шинелей, мы недолго поимитировали лопатами, выбивая хрупкую крошку земли; а по дороге на “кичу” восторженный музыкант дорассказал мне историю “летуна”. В кузове бросало: музыкант сбивался на прогноз меню предстоящего обеда и другие темы.
Отслужив два года, Алексей чуть не попал в дисбат за драку с айзерами (или узбеками). Он не поехал на дембель, потому что ему присвоили звание “прапорщик” и послали в Афган. Может, он закончил курсы, получив квалификацию.
В Афгане офицеров косила желтуха, освобождая вакансии. Алексей выказывал характер: гонор выжившего в “черной” эскадрилье и прожженного солью фронтового пота москвича. Но он рвался в небо и стал летать в экипаже борттехником в разгар войны.
Две вертушки жались над барханами к сухой земле и ныряли в изгибы гор. “Пехота” просила “воздух” в эфире, заполняя площадку трофеями чужого каравана и своими ранеными. Обещая зарвавшейся пехоте смерть, солнце садилось в непокорные скалы; мятежники подтягивались для броска, их дерзкие фигурки били из-за камней все прицельней. Тогда ревущий от трофеев вертолет случайно не зацепился за скалу, выбираясь из ущелья и получая пробоины.
После этого случая прапорщик Алексей служил на земле: пуля повредила ему локтевой нерв на излете.
Я дембельнулся и забыл рассказ прапорщика. Вернее, я о нем не вспоминал в потоке гражданской жизни. Необычная жизнь разительно хлестнула в уши возгласами: “Водочка! самогоночка!”, предвещая рекламу на каждом шагу. Два года назад я рыскал по городу, как юный следопыт, и получал две бутылки после часовой очереди. С зятем мы три раза занимали очередь, чтобы позвать гостей на мои проводы. Теперь мне дали ваучер, я поступил в мединститут и не мог жениться, не поддаваясь соблазнам коммерции и бандитизма. Бушевала инфляция, а я гнулся над гистологией. Потом появилась песня Сюткина: “Любите, девочки, простых романтиков: отважных летчиков…”
Когда я слышу эту песню, перед глазами стоит человек в синем бушлате, унылое небо над двориком комендатуры и уже в другом небе (почему-то желтом) вертолет над складками гор.
Клюква
Перед восходом солнца второго ноября тысяча девятьсот пятнадцатого года рота 16-го Мингрельского полка Кавказской гренадерской дивизии вышла из окопов.
Гренадеры ступают тихо, держа правильные интервалы. Но как назло бряцает котелок. Ракета выхватывает силуэты из тьмы. “Вперед!” – машет револьвером подпоручик с неровно скошенным лицом. Гренадеры бегут в визге пуль. Немцы бьют из пулеметов и винтовок, их каски густо отблескивают над бруствером. В цепи и до самых ограждений начинают рваться снаряды. Гренадеры смыкают цепь, броском выходя из-под шрапнели.
Тихий ветер мирно тянет немецкую речь от бруствера. Уцелевшие гренадеры лежат в воронках под проволокой. Полчаса, час или два. Время застыло. Вместо солнца всходят и рассыпаются ракеты. Их свет медленно сползает с неба. Вяло шелестят пули. “Вашбродь”, – телефонист будто из-под земли протягивает трубку подпоручику… “Отхо-дим…” – сухо катится по цепи.
Утром полковой командир, блестящий князь Макаев, заходит в лазарет. Он говорит подпоручику: “Я чрезвычайно доволен вашей ротой”. Двадцатилетний подпоручик конфузится на кровати: “Мы ведь ничего не сделали, ваше сиятельство?”. “Вы сделали то, что требовалось. Это была демонстрация”… Подпоручик меняет лицо: “Демонстрация?”… “Да, демонстрация. Вы отвлекали противника от левого фланга”.
За это дело подпоручик получил “клюкву” – Анну четвертой степени с надписью “За храбрость”. Подпоручика звали Михаил Зощенко.
Нормальная, на самом деле, была награда. Ее полагалось носить исключительно на боевом оружии. Но Зощенко вмонтировал орден в портсигар.
Первый снег
В грубый защитный рюкзак ложатся завернутый в бумагу кусок простыни, железная кружка, бритвенный станок, лезвия… Особенно беспокоится бабушка. Она стоит над душой, а Сергей говорит ей: “Ба, ты еще валенки мне принеси дедушкины!..”. Сергей устал отбиваться от доброй старушки, потому что она и в самом деле собралась идти за валенками. В конце концов сошлись на теплых вязаных носках.
Наконец, легли спать. Всем не спалось, кроме маленького Женьки. Сергей выходил на улицу курить. Он крался по залу, чтобы никого не разбудить. Но все равно мама окликала его:
– Ты куда? Сережа.
– Покурю, выйду, – отвечал Сергей: он впервые так отвечал маме.
Ночью пошел снег и быстро таял в лужах и на сыром асфальте. Но, когда Сергей вышел в следующий раз, все изменилось.
В свете фонаря вьются и блестят снежинки. Примораживает. Снег густо укладывается на землю, на крыши и капоты машин, скамейку. Сергей бродит у подъезда, вытаптывает фигуры в снегу, бросает снежки.
Ему легко дышалось и думалось в ту ночь. Вспоминалось детство в этих дворах: штурм снежной крепости, хоккей без коньков на бельевой площадке. Вот ему восемь лет: он обморозил руки, отец больно отливает их холодной водой. “Терпи, казак”, – говорит отец.
Сергей пытался вообразить людей из части, в которую он скоро попадет. Пытался представить обстановку в армии. У него плохо получалось. Представлялся монтажный цех, где он работал после школы. По цеху ходили условные парни в солдатской форме. И даже ходил Толик Снигирев – сварщик металлоконструкций.
Еще Сергей гадал, в какие все-таки попадет войска, – об этом он гадал с детства. Почему-то его не интересовало место службы, а только род войск.
Утром звенит будильник. Это старинный будильник с противным звуком страшной силы. Только бабушка проснулась заранее и лепит на кухне вареники. Сергей очень любит бабушкины вареники, и она старается специально для него.
Сидели “на дорожку”. Мама встала первой. Сергей надел у зеркала фуфайку. “Господи, какой же он большой!..” – думает мама. А говорит с раздражением: “Давай, Сережа, пошли уже. Согояны уже вышли”. Бабушка в кухонном фартуке плачет у двери. Сергей поцеловал ее и сказал: “Ба, не на войну же, не надо”.
Зато Женька уже бегает у дома и обстреливает снежками голубей и гаражи. Нахохлившиеся голуби шумно взлетают, но тут же опускаются на прежнее место у мусорных баков: там кто-то раскрошил для них хлеб. Металлические гаражи весело грохочут от Женькиных снежков. Женька радуется выпавшему снегу и тому, что старший брат уходит в армию, и это так интересно!
По дороге в совхоз “Солнечный”, на районный сборный пункт, подошли Согояны: Карен – друг Сергея – и его мама Агнесса Львовна.
Карен светится, будто его начистили пастой гои. А печальная Агнесса Львовна тянется к Сергею, чтобы поцеловать.
Снег хрустит под ногами. Даже женщинам веселей идти, и они разговорились. Сергею вообще радостно на душе, почти как Женьке. А Карен шагает с ним рядом и что-то бойко рассказывает. Он худой и длинный: ростом Карен пошел в отца, а не в Агнессу Львовну.
Шли среди панельных пятиэтажек. Однообразных и мрачных. Но в этот день казалось – пятиэтажки преобразились: “Удачи, Сергей! Мы тебя помним”, – говорят пятиэтажки. А когда проходили мимо дома Согоянов, в одном из окон на них смотрел дедушка Карена и махал старческой рукой.
К совхозному клубу пришли первыми. Карен дернул дверь – закрыто. На снегу нет следов. Вдруг как из-под земли вырос подполковник Амилахвари. Агнесса Львовна воскликнула: “Ой!”
Женька ухватился за мамино пальто: он подумал, что усатый военный играл в прятки и теперь решил себя объявить.
– Прибыли? Молодец! Будем ждать остальных, – сказал Амилахвари. Он сдвинул обшлаг шинели, посмотрел на часы и обратился к Сергею: – Ну что, орел! готов служить?
От неожиданности Сергей замешкался. Его выручила Агнесса Львовна, засыпав Амилахвари вопросами. Она смешная в этот момент – так она наседает на подполковника, словно подпрыгивает храбрый воробей. Мама не выдержала и тоже спросила про теплые вещи.
Но Амилахвари весело отражает все вопросы: “Мамы! Войска из Афганистана вывели десять месяцев назад, да?.. Теплые вещи выдадут всем, да?.. Дедовщину-медовщину в армии отменили – слушай! телевизор пока не в курсе, да?..” – Он говорит без акцента, а сейчас немножко шутит.
Женщины заулыбались и почти успокоились. Хотя они ничему не поверили, кроме того, что войска вывели из Афганистана.
Сергей с Кареном отошли от подполковника. Сергею стало неудобно за женские вопросы. Начали подходить призывники, с родителями и друзьями. Через десять минут сделалось шумно. Большинство призывников тоже в фуфайках. Один парень надел даже какую-то дедовскую тужурку – засаленную и с дырками. Сергей подумал о нем: “Как пугало”.
Снова пошел снег. Белые хлопья опускаются на шапки и плечи людей. Все посвежели и притопывают на снегу. Всем стало чуточку веселей. Парень в старой фуфайке понравился Сергею – он смешно балагурит. Другой призывник пришел в военной форме с голубыми погонами: это воспитанник местной авиачасти, сейчас он призывается как все. К некоторым парням жмутся девчонки. От этого Сергея слегка сдавливает внутри. Он подумал, что Ленка могла бы и прийти – хотя бы для виду.
Неуловимый Амилахвари то появлялся, то снова исчезал. Никто не может за ним уследить. Наконец Амилахвари, с пачкой новеньких красных военных билетов в руках, начинает перекличку.
Долго обнимались и целовались. У мамы в глазах блестели слезинки. “Держись там”, – сказал Карен. Что-то хотела пожелать и Агнесса Львовна, но смогла сказать только: “Сереженька”. Сергей улыбнулся ей, заходя в автобус. Он уселся на холодное сиденье и протер ладонью заиндевевшее окно.
Пушистые снежинки мягко касаются стекла, оставляя мелкие капельки. Автобус развернулся. Карен и Агнесса Львовна машут вслед. Мама стоит со слезами в глазах и тоже махнула рукой. Неугомонный Женька бежит за автобусом, чтобы бросить снежок. Но снежок не долетел – автобус быстро набрал скорость и понесся из совхоза, клокоча выхлопами.