Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2008
— Самая главная любовь –
это первая и последняя, –
сказала она.
Его передернуло.
Получается,
на нем ставят точку –
увесистую, черную.
Она заметила и сказала,
что это цитата.
Назвала имя австрийского поэта.
– Да, – ответил он, – я бы перефразировал:
это важно, очень важно,
на чьих руках ты сдохнешь.
Почему-то все любят обсасывать
этот последний эпизод:
мол, попросил бокал шампанского,
косяк с травкой, красную розу.
Но при чем тут она?
Он с любопытством посмотрел на ее руки.
Неужели на этих?
Он умер? Да что вы говорите?
С собой покончил? Наглюкался?
Да не может быть!
Тридцать семь?
А мы, старики, на него рассчитывали…
Привечали,
сцену с ним делили,
в альманахе страничку уступили,
чтобы потом, уже после,
помянул в мемуарах, обрамил.
Я даже знаю, что бы он про меня написал.
Как я дал ему магнитофон
и послал к мастеру татуировок
и как он вернулся с записью
и голубой бабочкой в паху.
Выходит, просчитались?
Ухохочешься!
Еще вчера подыхала!
Все у нее вырезали:
и поджелудочную, и почку, и матку.
Не баба, а пустышка.
Вот и воет.
Нет, не по поджелудочной,
не по почке, не по матке.
Видите ли:
запретили поднимать ношу
тяжелей килограмма.
Ну и?
Сквозь вой:
“Не смогу…теперь..
выгуливать Полканчика…
он поводок натягивает на все пять…”
Ясно.
Жить будет.
Второй встречи с ней
он скорее всего избежал бы,
но уж очень хотелось выяснить
несколько подробностей. Так, пять-шесть.
Выгнутых и, что еще важней,
вогнутых.
Удивительные существа!
Снова и снова.
А ведь камня на камне не оставила,
оставшееся стерла в порошок,
после по ветру развеяла.
И вот звонит!
– Слушай, давай встретимся.
Я сегодня иду к парикмахеру,
маникюр сделаю, педикюр.
Ну что, встретимся?
Напрасно он пригласил ее домой.
Он, конечно, старался:
запек баранину по-турецки,
купил бутылку “Barolo”,
ненавязчиво пахнущего смолой и розой.
Но она тотчас заметила
треснувшее окно в библиотеке,
порванную бумажную лампу
и, главное, бойлер,
стонущий так, будто у него
отек легкого.
“Вот это и есть интерьер его души, –
подумала она. –
Ладно, не интерьер,
а пейзаж”.
Это слово показалось ей лиричней
и, найдя его,
она смягчилась, чуть-чуть оттаяла.
Я заперся в уборной.
Опустил крышку стульчака
и сел на нее.
Они же собрались за дверью.
Я слышал их голоса,
но слов разобрать не мог.
Ну и слава Богу.
Мне было не до них.
Но им-то было до меня.
Через щель под дверью
они начали просовывать лезвия.
Старые, с пятнами ржавчины.
В последний раз я видел такие лезвия
в середине прошлого века
в трофейном несессере отца.
Зачем они это делали?
В расчете на что?
Я спустил воду, чтобы отвлечь их,
и они вправду на короткое время замолкли.
Our journeys were made at night.
Michael March
Утром они уходили на работу:
каждый на свою.
Сидели на летучках,
отправляли деловые письма
по электронной почте,
встречались с клиентами, заказчиками,
ланчевали с коллегами,
писали рекомендации, отчеты.
Но поздно вечером, оставшись наедине,
раздевались догола
и путешествовали, путешествовали
до рассвета.
Он опубликовал простыни.
А что еще ему оставалось?
Мобильник она отключила,
электронные письма не открывала
(он проверил).
Но когда они (простыни)
появились в журнале,
она в бешенстве позвонила
и все, все сказала.
Пока она говорила,
он снова был счастлив –
и все благодаря
мятым, нестираным,
с запахом то ли сельдерея,
то ли фенхеля
простыням.
Ну что тебе сказать, дочка, о любви?
Однажды я проснулся от удушья.
В горле комом стоял перегар.
Рядом лежала незнакомка:
с редкими волосами на груди,
ногами ижицей,
хрипами в горле.
Она глядела на меня
или поверх меня.
Я сказал, что ей пора идти.
Она ответила:
мы пойдем вместе
и распишемся.
Я хрипло захохотал.
Иначе, сказала она,
я пойду в милицию
и скажу правду.
Какую правду?
Что ты меня изнасиловал.
И что было дальше, папа?
Я женился.
Дальше.
Это все, дочка.
Ночью приснились стихи.
Растревожили.
Прежде мог дождаться утра и записать.
Теперь боюсь забыть.
Встал.
Из спальни пошел в библиотеку.
Боковым зрением
увидел себя в зеркале:
не приведи Господь.
Но тем не менее
стихи были о сперме.
Я буду бороться до последней капли спермы.
А если не буду, покажите мне эти стихи,
пристыдите меня ими.
Вот, ты же обещал, так что же не борешься?
Дети, внуки, вдова,
дайте слово, что
так и сделаете!
Молчите? Притаились?
Ладно, обойдусь.
Сам справлюсь.
Справлялся же раньше.
Ну и пусть,
пусть остывают, выпадают,
затухают, испускают,
увядают, почивают,
синеют, околевают –
член за членом,
конечность за конечностью,
все равно клянусь до последней,
до капли,
до спермы.
Я понял, на кого я похож:
на таможенника.
Тот же – землистый – цвет лица
и того же оттенка одежда.
Всегда напряженный,
даже подозрительный взгляд,
психологическая сосредоточенность,
можно сказать, нацеленность.
Но главное: досмотр.
Досмотр слов.
Все двусмысленное, инфекционное,
противозаконное, богопротивное –
по моей части.
Не упустить, не проморгать.
Иначе стихи станут “шестым столом” –
пюре на воде без соли, –
за который усаживают доходяг.
Эта кошка в моем положении
фыркает, скалит зубы,
грозит хвостом.
Я думал, она умней.
Где же были
ее звериные инстинкты,
тонкое обоняние,
острый слух?
И как ее угораздило
попасть в мое положение?
Ночью они переходили
на родные языки.
Каждый на свой.
Странным образом,
она понимала,
когда он говорил:
“Положи мне руку на грудь”
или:
“Я пока не могу”.
А утро начиналось
с бодрого, но чужого
“Good morning, darling!”.
Повторите.
Не понимаю.
Как это нет рифм?
Вы что, ослепли?
Попробуйте прочесть вслух.
Не слышите?
Да вы еще и оглохли!
Ну попросите сына прочесть.
Что, сына нет?
Да есть он у вас, есть!
Клянусь всеми рифмами
в мире!
Считаю до трех.
Если не увидите рифм,
я проткну вас
вот этим хореем.
Раз!
Два!
Два с половиной…
Я ошибся.
Полканчик выл всю ночь
и даже пустил слезу.
Интересно, собаки могут
утирать слезы лапой?
На рассвете соседи вызвали полицейских,
и они взломали дверь.
Я забрал Полканчика.
Ну я-то выдержу пять кило?
В Москве мы видимся,
а так – переписываемся.
Написал:
“В субботу, плавая в бассейне,
думал о Вас.
Что-то есть в Вас изумительное.
Но что?
У меня есть кое-какие соображения.
Мать и отец ушли, все выключили,
но свет в одной комнате оставили.
Это про Вас. Дочка-лампочка.
Звучит чересчур поэтично,
но мы ведь говорим о тонких материях,
не так ли?”.
Больше она мне не писала.
Почему? Обиделась?
Но на что?
Еще сочинение стихов похоже на
укладку газопровода по дну моря.
Спускаешься на глубину,
работаешь почти вслепую
под давлением нескольких сотен атмосфер.
Позиционируешь слова,
свариваешь предложения,
а швы между ними проверяешь ультразвуком.
И, когда по трубе пойдет газ,
кто-то в далеком доме
чиркнет спичкой, зажжет конфорку,
сварит кофе –
и давай сочинять стихи.
Утром перед офисом
я встретил лаборантку
из нашего медпункта.
Она несла пробирки
с кровью коллег
на анализ в клинику
по соседству.
Лаборантка была в белом халате,
а пробирки были алыми.
Впервые в жизни
мне захотелось
изнасиловать женщину.
А если бы она согласилась?
Нет. Это еще зачем?
Именно изнасиловать.
“Изумительная” написала.
У нее барахлила электронная почта,
и моего последнего письма
она не получила.
Как-то глупо
повторять то же самое.
Так и будет.
Думаю, да нет,
просто уверен,
что это было самое важное письмо
в ее жизни.
Мой массажист сказал,
что с некоторых пор
его волнуют исключительно
одетые женщины,
причем незнакомые,
при этом идущие по улице.
Пока он месил мне спину,
я думал,
какие стихи мне нравятся.
А вот такие:
с кривыми ногами,
волосатой грудью,
тяжелой, как у бойлера,
одышкой.
Утром он сказал ей по-английски,
что понял, в чем смысл ночи.
– В чем?
– Ночь – это повод для любви,
а не время суток.
Сказал и засмеялся.
– Почему ты смеешься?
– Потому что на родном языке
такого не скажешь.
– Почему?
– Чересчур красиво, возвышенно. Засмеют.
– Почему?
– Отцепись. Ну что ты заладила?
Да, по утрам
я отношу пробирки
с кровью наших сотрудников
в лабораторию поликлиники.
Пробирки – алые,
а я – как Снегурочка.
Иду по снегу и думаю:
вдруг на меня вампир нападет?
Из пробирок кровь высосет,
меня искусает.
Что? Встречала в жизни?
Нет, в жизни
таких не встречала.
Это так, кошмары,
придурь.
Чем отличаетесь от других?
Скажу.
Думаю,
да нет, просто уверен,
что у вас дистанция
между слезными ямками
лобной кости
и глазным яблоком
на четверть миллиметра короче,
чем у прочих людей.
Да что это с вами,
darling,
Вам воды?
Или чего покрепче?
Clearance я прошел.
Не знаю, как они проверяли.
У них свой сыск.
Но допустили.
Мы встретились
на границе Афганистана и Пакистана.
Точно не знаю где.
Глаза мне завязали,
везли часа два,
а когда сняли повязку,
я увидел его глаза.
Он был божественной красоты.
“Божественной” от слова “Бог”.
Но другой Бог.
Не мой.
У меня не было пистолета, ножа,
радиоактивного порошка.
Только магнитофон.
Да, только магнитофон.
Заминированный.